Сергей Антонов - Овраги

• Название: Овраги
• Автор: Сергей Антонов
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989

Книгу известного советского писателя Сергея Антонова составили две повести — «Овраги» и «Васька». Повесть «Овраги» охватывает период коллективизации. «Васька» — строительство Московского метро. Обе повести объединяют одни герои. Если в повести «Овраги» они еще дети, то в «Ваське» это взрослые самостоятельные молодые люди. Их жизненные позиции, характеры, отношение к окружающему миру помогают лучше и глубже понять то историческое время, в которое героям пришлось жить и становиться личностями.

---

Незадолго перед тем приехали в усадьбу люди — два красноармейца и одна женщина. Женщина была в кепке и в ремнях. Она вызвала Потапыча, показала ему бумагу и объявила: имение бывшего помещика Огонь-Догановского «Услада» реквизируется. Затем переписала люстры, трельяж, гобелены, тарелки, статуэтки, секретер, вазы, пуфики, ломберный столик и прочее, проверила оконные затворы и приказала красноармейцам навесить на двери сургучные печати. Под конец она велела Потапычу подписать бланк. Потапыч увидел свою фамилию, напечатанную пишущей машинкой, и прочитал, что означенное лицо обязуется охранять перечисленное в описи имущество, а за порчу или пропажу последнего привлекается к суду согласно законам военного времени.

Отставной полковник и бывший помещик был перенесен во флигель. Там он простудился и вскоре отдал богу душу.

Ни вдова, ни сын на похороны не явились и были прокляты Потапычем за бессердечие, а главное, за то, что ему пришлось платить за гроб, за крест и за могилу.

В двадцатом году внезапно вернулся Федот — крепкий, ладный, как прежде, и вдобавок красный командир. Побывал он и на войне, и в плену в Австрии, и в коннице Котовского бился с Махно. Семен замер от страха. Но ничего не случилось. Федот забрал Любашу, которая в то время батрачила у мельника в Хороводах, поставил семейную кровать там, где она стояла раньше, и начал строиться. Работал как зверь. И сруб рубил, и Гордею в кузнице пособлял, и четыре десятины обсевал. Черный стал на лицо. Не щадил ни себя, ни Любашу. Как-то принесла она с реки воды два ведра, присела во дворе на камушке и повалилась на бок. Федот схватил пузырек, какой под руку попался (у Любаши много пузырьков было с сигнатурками), накапал в деревянную ложку. Она глотнула и кончилась. Похоронил Федот жену, забрал дочку Риту и исчез. Через год вернулся, привез ящик гвоздей и вторую жену, рябую Женьку. Сядемцы ее и разглядеть не успели, а она уже на стропилине сидит, как верховой все равно, и топориком тюкает. И к двадцать четвертому году поднялся у Федота дом-пятистенок не хуже, чем у Потапыча, хотя без балкона, зато с железной крышей. Все дни, пока накрывалась крыша, гром стоял над деревней Сядемкой. Федот расклепывал закупленные в городе сто три цинкованных корыта, Женька выравнивала их деревянной кувалдой, Гордей склещивал на стропилах. А Ритка выпрямляла гвозди.

Как только в новый дом была запущена кошка, Федот затеял машинное товарищество. Затея пришлась ко времени. Солдаты, вернувшись по домам, снова превращались в мирных землеробов. В округе распахивались облоги. Заждавшаяся земля благодарила крестьян хорошим урожаем, а ни уборочных машин, ни тягла после военной разрухи недоставало. Федот добился от властей ссуды, завлек в правление кузнеца Гордея Кабанова, батрака Макуна и красного партизана Шевырдяева. А в 1925 году, когда Наркомторг разрешил покупать в кредит сельскохозяйственные машины стоимостью свыше сорока пяти рублей, Федот понял, что его «компания» — так он называл товарищество — твердо стоит на ногах. От желающих записаться не было отбоя. Но у Федота устав был строгий: либо сдавай в пай лошадь, либо тащи поломанный инвентарь — конные грабли, веялку, молотилку. (О молотилке, которая на ходу, речи не было. Хозяин исправной молотилки и без товарищества наживал на обмолоте одного снопа двугривенный.)

Годы плена для Федота не прошли даром, через его руки на австрийской ферме проходили самые разные сельскохозяйственные механизмы. И в Сядемку он вернулся не только кавалеристом, но и толковым механиком.

К 1927 году пай Федота составлял полтрактора. Оплату за машинную пахоту и обмолот правление постановило принимать и натурой и деньгами. Принцип оплаты часто приводил Федота к спорам с Шевырдяевым. Шевырдяев норовил с зажиточных брать побольше, а с бедняков поменьше. Федот опасался, что неравная оплата за равную работу приведет к смуте, крестьяне станут завидовать один другому и злобствовать. В конце концов партизан Шевырдяев и Федот поссорились. Шевырдяев вышел сам и подбил нескольких пайщиков выйти из машинного товарищества и сколотил небольшое товарищество по совместной обработке земли. Этот ТОЗ просуществовал недолго; после постановления правительства «О коллективных хозяйствах» (март 1927 года) районное начальство порекомендовало преобразовать его в более прогрессивную форму — в колхоз, и в деревне Сядемке образовалось три сельскохозяйственных сектора: машинное товарищество, объединившее 14 дворов, колхоз имени Хохрякова — 11 дворов и около семидесяти дворов единоличников, которых коллективисты называли староверами.

Среди неверующих в колхозы был и Семен Вавкин. В то время, когда Федот засыпал богатырским сном, довольный прошедшим днем и уверенный в завтрашнем, голодный Семен, отупевший от ругани Насти, ворочался под одеялом и старался заставить себя мечтать о счастливом будущем. Дом у него был большой, а порядка в доме не было. То картошка загниет, то куры туберкулезят, то корова яловая, то чирей, то продинспектор за налогом. Хромота не позволяла работать в полную силу, а избалованный Потапыч не умел ни пахать, ни косить. Единственное, чем мог похвастаться Семен, так это производительной силой строгой супруги. За десять лет она наплодила шестерку ребятишек, тянула хозяйство и ждала, когда можно бул дет откопать макарьевский сундук и без риска и страха достать оттуда шаболы, украшавшие покои Огонь-Догановского: часы с бронзовыми фигурками, тикавшие на камине под стеклянным колпаком, статуэтки, замершие на мраморных столбиках в танцевальных позах, ковер с тремя нагими тетками, вытканными цветными нитками, и таким же вытканным пастухом, подающим им яблоко. Все это и еще кое-что оказалось в сундуке Потапыча, хотя сургучные печати на дверях висели в целости и сохранности.

Ночью Потапыч при помощи Семена вырыл на склоне оврага пещеру, запихал туда сундук и закопал. Землю заложил дерном. Поблизости на дне лежал большой, вросший в землю валун. Потапыч промерил расстояние от края валуна до захоронки шагами, велел Семену запомнить, сколько шагов, пошел было наверх, но вернулся и прикрепил дернины колышками, чтобы весной не подмыло.

— Ну вот, — подмигнул он Семену. — Год-два поживем, а мирная жизнь придет, откопаем!

Прошел месяц. Семен не утерпел и поковылял проверить, не разрыл ли кто, но вернулся с полпути. Заробел. Еще через месяц пошел снег. А там весна, сеять надо, огород копать. Так и год прошел. На второй год Семен спохватился: позабыл, сколько шагов намерено. После обеда взял палочку, поковылял вроде прогуляться. Вернулся к вечеру. Семья сидела за самоваром.

— Где тебя леший носит? — встретила его Настя. — Лошади не поены, а его нет. Только спит да хлеб переводит, шалопут!

Семен не стал ни отвечать, ни есть. Лег на постель одетый, дождался, когда Настя вышла во двор, позвал:

— Батюшка!

— Чего тебе?

— Я в овраге был.

— Ну?

— Валуна нет.

— Врешь!

— Ей-богу, нет.

— Может, не доглядел?

— Как не доглядеть. Валун большой — с лежачую телку.

— Да ты в том ли овраге был? Не перепутал?

— Нет. — Семен виновато взглянул на тестя. — Вроде четвертый отсюдова…

— Вроде, вроде, — передразнил Потапыч. — Вроде Володи… Надо было на бумажку записывать, коли заместо головы решето.

— А чего ж сам не записывал, — огрызнулся Семен.

— Я записывал. Да бумажку ребята кудай-то затащили. Да путем ли ты считал? У оврагов-то два хвоста, а то и три.

— Знаю. Понизу считал. Четвертый от Сядемки… Обождите-ка, батя, обождите. — Семен сел на постели. — Давайте рассуждать научно. Мы с вами откуда укладку везли? С «Услады». С «Услады» везли, а не с Сядемки!

— Не ори, — цыкнул Потапыч.

— А поскольку везли от «Услады», значит, вы и овраг считали от «Услады». А я сегодня высчитывал от Сядемки.

— Вот голова — дыряво сито! — Потапыч перекрестился. — Ну, баламут! У меня жила в брюхе чуть не оборвалась.

Потапыч слыхал от стариков: без нужды наведываться к захоронке не следует. Сглазишь. И все-таки утром затрусил в поле. Вернулся темнее тучи.

— Батюшка, — встретил его Семен. — А мы все ж таки неладно считаем.

— Отстань, баламут, — Потапыч махнул рукой. — Короткого ты разума человек. Не надо было с тобой связываться. Знал, удачи не будет, а связался.

— Нет, обождите… Глядите сами: после того, как укладку зарыли, куда мы поехали?

— Год прошел, а он — куда поехали… Ты-то помнишь, куда поехали? С таким дураком куда ехали, туда и приехали. Обожди. Мне еще Федот Чугуев ответит за то, что он тебя, беса колченогого, мне на шею навязал…

— Не обзывайте, батюшка. Когда мы закопали укладку, тогда стали искать приметы. Так? Считать шаги и овраги. При нас была лошадь, лопаты. А если рассуждать научно, где у нас конюшня? В «Усладе» или в Сядемке? В Сядемке. Значит, мы ехали, натурально, в Сядемку. А значит, счет оврагам вели до Сядемки.