Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

• Название: Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)
• Автор: Гурам Дочанашвили
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Роман известного грузинского прозаика Г. Дочанашвили — произведение многоплановое, его можно определить как социально-философский роман. Автор проводит своего молодого героя через три социальные формации: общество, где правит беспечное меньшинство, занятое лишь собственными удовольствиями; мрачное тоталитарное государство, напоминающее времена инквизиции, и, наконец, сообщество простых тружеников, отстаивающих свою свободу в героической борьбе. Однако пересказ сюжета, достаточно острого и умело выстроенного, не дает представления о романе, поднимающем важнейшие философские вопросы, заставляющие читателя размышлять о том, что есть счастье, что есть радость и какова цена человеческой жизни, и что питает творчество, и о многом-многом другом. 

В конце 19 века в Бразилии произошла странная и трагическая история. Странствующий проповедник Антонио Консельейро решил, что с падением монархии и установлением республики в Бразилии наступило царство Антихриста, и вместе с несколькими сотнями нищих и полудиких адептов поселился в заброшенной деревне Канудос. Они создали своеобразный кооператив, обобществив средства производства: землю, хозяйственные постройки, скот. 

За два года существования общины в Канудос были посланы три карательные экспедиции, одна мощнее другой. Повстанцы оборонялись примитивнейшим оружием — и оборонялись немыслимо долго. Лишь после полуторагодовой осады, которую вела восьмитысячная, хорошо вооруженная армия под командованием самого военного министра, Канудос пал и был стерт с лица земли, а все уцелевшие его защитники — зверски умерщвлены.

Этот сюжет стал основой замечательного романа Гурама Дочанашвили. "До рассвета продолжалась эта беспощадная, упрямая охота хмурых канудосцев на ошалевших каморрцев. В отчаянии искали укрытия непривычные к темноте солдаты, но за каждым деревом, стиснув зубы, вцепившись в мачете, стоял вакейро..." "Облачение первое" — это одновременно авантюрный роман, антиутопия и по-новому прочитанная притча о блудном сыне, одно из лучших произведений, созданных во второй половине XX века на территории СССР.

Герой его, Доменико, переживает горестные и радостные события, испытывает большую любовь, осознает силу добра и зла и в общении с восставшими против угнетателей пастухами-вакейро постигает великую истину — смысл жизни в борьбе за свободу и равенство людей.

Отличный роман великолепного писателя. Написан в стиле магического реализма и близок по духу к латиноамериканскому роману. Сплав утопии-антиутопии, а в целом — о поиске человеком места в этой жизни и что истинная цена свободы, увы, смерть. Очень своеобразен авторский стиль изложения, который переводчику удалось сохранить. Роман можно раздёргать на цитаты.

К сожалению, более поздние произведения Гурама Дочанашвили у нас так и не переведены.

---

— Стелла, Стеллита, цып-цып-цыпочка... Сейчас ты прекрасно играешь, но одно дело — здесь, у себя, где ты спокойна, а там, среди высоких гостей, наверняка раз­волнуешься и вообще — не будешь же все время на кла­виши смотреть, а если понадобится ответить улыбкой на улыбку? Если угодно знать мое мнение, ты и закрыв глаза должна уметь играть... На всякий случай. Стел­лита...

— Я умею, — возомнила о себе Стелла.

И пока она играла закрыв глаза, Сузанна одарила возлюбленного двумя рискованными воздушными поце­луями.

— Видишь, сыграла.

— Сдается, ты не плотно закрыла свои безупречно красивые глаза, душа моя, — раззадорил ее бравый пол­ковник. — Наверняка подглядывала...

— Что ты, нет... Да, пожалуй...

— Иначе не сумела бы, душа моя.

— Если не веришь, то...

— Поверю лишь так, — и полковник, крепко завязав ей глаза черным платком, пошутил:

— Если сумеешь сыграть, конечно.

Стелла играла, и совсем недурно, а полковник цело­вал Сузанну в шею, запустив руку в ее блестящие волосы.

— Ну — играю, играю? — спросила запечатанноглазая Стелла.

— Да, ничего получается, — сказал полковник. Сузан­на гладила пальцем его по носу. — Давай играй даль­ше.

Оторопело смотрел на них с высокой полки Доме­нико.

— А в предложенном мною ритме сумеете, высоко­чтимая? — почтительно спросила Сузи, сунув руку пол­ковнику за пазуху.

— Сумеешь, Стеллита, м-м-м, а? — поинтересовался полковник — щекотно было очень.

— Ясно, сумею, — убежденно сказала Стелла.

— Давайте попробуем, высокочтимая госпожа, ну-ка! — подстегнула ее Сузи, мерно прихлопывая в ладо­ши, и при этом легонько куснула полковника в ухо, а Доменико опять почувствовал омерзительную тошно­ту.

Великий вакейро Зе Морейра стеснялся сидеть на коне рядом с женой.

— Замечательно, — вставила, продолжая хлопать в ла­доши, Сузи, признававшая лишь рискованную любовь, и, припав к груди полковника, скользнула руками ему под мышки, уже за его спиной отбивая ритм пылавшими от вожделения ладонями, и бойко играла глазоповязанная Стелла. Наконец Сузи оторвала кое-как уста от пышных полковничьих губ и проворковала:

— А теперь попробуем сыграть аритмично, если су­меете — будет великолепно, высокочтимая госпожа, — а сама повернула голову полковника к Доменико, безмолв­но предлагая что-то знаками.

Догадливый полковник жестами же повелел Доме­нико: «Бей в ладоши». «Я?» — Ничего не поняв, тот приложил палец к груди. Тогда полковник вместе с при­липшей к нему Сузанной на цыпочках подошел к пол­ке, вместе с ней взгромоздился на стул и шепнул Доме­нико: «Хлопай, не то брошу тебя к Мичинио, паще­нок...»

Ах, музыкальные часы! — изумительный был квартет: полковник и Сузи — первая и вторая скрипки; прикорнув­ший на полке великий простак — альт, аритмично испол­нявший хлоп-пиччикато; а Стелла, изящная женщина, мнившая себя первой, главной, так сказать, скрипкой, могла сойти разве что за безбожно расстроенный кон­трабас. Однако удовольствия полковник все равно не вкушал. «Уже было все это, было когда-то... Откуда они взялись, как возникли вторично, как повторились, а если б с одним из тьмы-тьмущей предков... если б с одним из них случилось что, появились бы они? Уму не постичь, где их зачали, — размышлял Сезар. — Или, скажем, эта вот, за что полюбила меня, а та, почему я ей безразли­чен, где познакомился с ними, как очутились мы вместе, втроем, в этой комнате, и кто был пра-пра-пра... мошен­ник или круглый дурак, думал ли он, что... как избежал... и еще нас взвалил на себя... И выходит, что все мы трое прах и пыль у ног какого-то безмозглого волосатого троглодита, фуу... тьфуу...»

Из дальней дали шли к нему Сузанна и Стелла.

Брат Александро!

Когда ж Доменико вернулся в свою богато обста­вленную камеру, он обнаружил в узком горлышке сере­бряного кувшина записку: «Не бойся полковника, Мичи­нио, Кадиму и прочих, самое худшее — убьют. Остере­гайся маршала Бетанкура — загубит душу».

Брат Александро...

ДНИ РОЖДЕНИЙ

Из трех сопровождающих маршала Бетанкура при выходе к гостям в великолепный зеркальный зал первым был карлик Умберто. Он стоя дожидался в маленькой комнатушке. Неслышно приоткрывалась дверь, и в узкой щели показывался, подзывая его, указательный палец. Палец изволил быть маршальским — на каком другом мог сверкать перстень с подобным алмазом... И карлик, воскрыленный оказанной честью, восторженно кидался к двери, распахивал и припадал к стопам Обширного прибежища. Маршал милостиво снисходил до ласки — растопырив обтянутые перчаткой пальцы, опускал ему на голову ладонь, и они шли по узкому коридору. По сторонам его находились временные камеры избранных, и в одной из них покорно дожидался маршала сам Грег Рикио — неподступный кумир каморцев. Резким движе­нием руки маршал пригвождал карлика Умберто к месту и деликатно стучался в дверь, вежливо спрашивал: «Хо­тел бы зайти к вам, мой Грег, не побеспокою?» — на что следовал вежливо-бесцеремонный ответ: «Раз уж соизво­лили явиться... что поделаешь». Великий маршал пере­ступал порог роскошной камеры-комнаты, и пока карлик мог видеть их, великий живописец держался высокомер­но, но едва маршал входил, оставляя за дверью свидете­ля этой неслыханной дерзости, он падал на колени, тычась высоким узким лбом в ковер: «О моя неразлучная муза, о мой Олимп, грандиозный, неоглядно величавый маршал, трехъяру...» — но маршал обрывал: «Сначала хлопни в ладоши, раскинь руки и подскочи: «Хоп!» И Грег Рикио угодливо хлопал, прыгал, раскидывал руки восклицая: «Хоп!» «Громче, усердней!» — недо­вольно кривился великий маршал, утопая в кресле. «Хоооп!!!» — во всю глотку орал очаг музы красок, по­вторял прыжок и снова застывал на коленях, а маршал ломал серебряным молоточком орешек и, не снимая пер­чаток, совал в рот ему ядрышко — передними зубами разжевывал орешек друг муз Грег Рикио, благодарно, умиленно, по-собачьи снизу глядя на великого Эдмондо Бетанкура, а тот, легонько постукивая его по макушке обернутыми в дорогую кожу пальцами, наставлял:

— В глазах людей тебе положено быть грозным, вы­сокомерным, Рикио, слышишь? Ты, так называемый друг муз, хм, хе-е... как воздух нужен забитому народу, именно в твоем лице должна воплощаться для них неза­висимость, о которой безотчетно мечтают иногда по но­чам; в твоей независимости, допускаемой моей волей, они видят претворение своей мечты, а поскольку каждый стремится к своему иллюзорному пирогу, мой Рикио, хе-е, воздушному, как первый снег, сочно-сытному, как осень, разукрашенному дурацкими узорами яркого кре­ма, коль скоро они хотят его, я, великий маршал, предо­ставил тебе, Грегу Рикио, палитру, кисть, холст, дал состояние — ах, какой мраморной оградой окружил ты свой роскошный особняк, и как надежно охраняют его твои цепные собаки! А вдобавок окружил тебя почетом, чтобы придать твоим словам весомость, зна­чимость, дабы ты рисовал и рисовал, слышишь, Ри­кио?..

— Как смею не слышать, великий маршал, трехъярус...

— Передо мной лебезить тебе незачем, — обрывал мар­шал. — Мы прекрасно знаем друг друга, но если ты за­будешь о высокомерии, нет, не сейчас, а на людях, учти, краем глаза укажу на тебя Мичинио или Кадиме.

— Как посмею забыть, великий маршал, трехъярус...

— И отлично, — говорил Эдмондо Бетанкур, а перчатка снова засовывала орешек Рикио в рот, — ибо если мой рабски покорный и все же разный народ трехъярусного города утратит вдруг веру в тебя, станет искать ее в самом себе... В тебе они видят воплощение собственно­го достоинства и гордости, за счет твоей гордой незави­симости они должны утрачивать волю. Велика твоя функция, Грег, ну-ка встань, напыжься!

О-го-го, как высокомерно выкатывал он глаза!

— Теперь растянись на полу.

Растянулся покорно.

— Так, на орешек — и швырни-ка подальше.

Властитель муз брал и швырял через плечо.

— А теперь отыщи и услади рот.

И он горбился на четвереньках, ползал в поисках орешка, затерявшегося под широкой тахтой, а орешек сам выкатывался вдруг — кто-то таился там! И пока Грег Рикио разжевывал, дрожа как в ознобе, великий маршал успокаивал:

— А теперь ступай, мой Рикио, покрутись среди го­стей, ты и сам отлично знаешь — благоговейно-востор­женные взгляды этих невежд развеют твой небольшой испуг, «испужок», и ты почувствуешь себя человеком. Меня, когда появлюсь, встретишь надменно.

— Слушаюсь, маршал,—и Грег Рикио, бесподобный знаток ракурса, выходил совсем через другую дверь, по­сле чего, немного погодя, маршал брал со стола тонкую свирель, завлекающе играл на ней, и на тонкий прозрачный звук из-под тахты выползал Кадима, вытягивал, выпрямлял бескостное тело и оцепенело наставлял омерзительно тоскливый взгляд на что-то рядом с маршалом.