Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

• Название: Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)
• Автор: Гурам Дочанашвили
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1984

Роман известного грузинского прозаика Г. Дочанашвили — произведение многоплановое, его можно определить как социально-философский роман. Автор проводит своего молодого героя через три социальные формации: общество, где правит беспечное меньшинство, занятое лишь собственными удовольствиями; мрачное тоталитарное государство, напоминающее времена инквизиции, и, наконец, сообщество простых тружеников, отстаивающих свою свободу в героической борьбе. Однако пересказ сюжета, достаточно острого и умело выстроенного, не дает представления о романе, поднимающем важнейшие философские вопросы, заставляющие читателя размышлять о том, что есть счастье, что есть радость и какова цена человеческой жизни, и что питает творчество, и о многом-многом другом. 

В конце 19 века в Бразилии произошла странная и трагическая история. Странствующий проповедник Антонио Консельейро решил, что с падением монархии и установлением республики в Бразилии наступило царство Антихриста, и вместе с несколькими сотнями нищих и полудиких адептов поселился в заброшенной деревне Канудос. Они создали своеобразный кооператив, обобществив средства производства: землю, хозяйственные постройки, скот. 

За два года существования общины в Канудос были посланы три карательные экспедиции, одна мощнее другой. Повстанцы оборонялись примитивнейшим оружием — и оборонялись немыслимо долго. Лишь после полуторагодовой осады, которую вела восьмитысячная, хорошо вооруженная армия под командованием самого военного министра, Канудос пал и был стерт с лица земли, а все уцелевшие его защитники — зверски умерщвлены.

Этот сюжет стал основой замечательного романа Гурама Дочанашвили. "До рассвета продолжалась эта беспощадная, упрямая охота хмурых канудосцев на ошалевших каморрцев. В отчаянии искали укрытия непривычные к темноте солдаты, но за каждым деревом, стиснув зубы, вцепившись в мачете, стоял вакейро..." "Облачение первое" — это одновременно авантюрный роман, антиутопия и по-новому прочитанная притча о блудном сыне, одно из лучших произведений, созданных во второй половине XX века на территории СССР.

Герой его, Доменико, переживает горестные и радостные события, испытывает большую любовь, осознает силу добра и зла и в общении с восставшими против угнетателей пастухами-вакейро постигает великую истину — смысл жизни в борьбе за свободу и равенство людей.

Отличный роман великолепного писателя. Написан в стиле магического реализма и близок по духу к латиноамериканскому роману. Сплав утопии-антиутопии, а в целом — о поиске человеком места в этой жизни и что истинная цена свободы, увы, смерть. Очень своеобразен авторский стиль изложения, который переводчику удалось сохранить. Роман можно раздёргать на цитаты.

К сожалению, более поздние произведения Гурама Дочанашвили у нас так и не переведены.

---

— Семнадцать и тридцать одно.

— Ах, какие чудесные числа! Дальше, дальше, про­должайте...

— Но женщина видела, что и муж страдает, будучи порядочным человеком, что совесть терзает его. «Мы оба страдаем... Зачем обоим мучиться, пусть страдает один из нас...» рассудила славная женщина. И знаете, что она предприняла?

— Нет, расскажите поскорее, Дуилио, не тяните...

— Я не зря начал историю с того, что женщина чрезвычайно любила своего законного супруга. И вот что она совершила. Явилась к мужу и сказала — нарочно, разумеется: не люблю тебя больше, не могу с тобой жить, люблю другого. И покинула его. Переехала в дру­гой город. Представляете?

— Это героизм. — Тетушка Ариадна осушила ро­зовым платочком слезы. — Лишь женщина способна на подобное.

— Это человечность, — уточнил Дуилио. — Истинная, сложная и все-таки простая человечность. Она оставила любимого мужа с той женщиной и при этом поступила так, что мужа не мучили угрызения совести, — сказала: люблю другого.

— Восхитительно, изумительно! — Тетушка Ариадна оглядела гостей и помрачнела — лицо человека без пе­редних зубов не выражало восхищения.

— Как, вы не в восторге?

Человек робко пожал плечами.

— Вам не понравилась история?!

— Я не очень слушал...

Тетушка Ариадна сердито хмыкнула, вскинула тонкие брови.

— Невероятно, невероятно, не столь уж часто дово­дится слышать подобного рода исключительно возвы­шенные истории. — И расплылась в улыбке: — Благодарю вас, уважаемый Дуилио, благодарю...

— Не стоит, не стоит...

— Продолжаем игру! Поди-ка сюда, плутишка, опу­сти голову мне на колени... Что делать обладателю этой вещицы?

— Поцеловать Эдмондо.

— Не поцелую!!! — завопил Цилио.

— Чудесно, дамы и господа, поцелуй мужчин явление редкое, мне наблюдать почти не приходилось, а поцелуй мужчины и женщины столь распространен, что лишен всякого интереса. Ха-ха...

— Ах, какое у вас потрясающее чувство юмора! — за­лилась смехом тетушка Ариадна и, переведя дух, поясни­ла: — Обожаю чувство юмора...

— Не поцелую! — повторил взбешенный Цилио.

— Что с тобой, Цилио?

— Ни за что! Отвяжитесь! Где моя шляпа?

— Что случилось, в чем дело? — Сеньор Джулио не­доуменно развел руками. — Такой беспричинный вопль поистине недостоин настоящего мужчины.

И тут тетушка Ариадна возвела очи к потолку, молвила:

— Васко был настоящим мужчиной!

— Не поцелую, нет! — Цилио дергался, отмахивался, отбивался. — Жизнь мне отравил, извел!

— Да что с ним...

— Воды, воды!

Эдмондо смотрел озадаченно, раздумывая.

— Это все мятная настойка, — заключил сеньор Джу­лио. — Молод, хватил, видно, лишнего.

— Капли в рот не брал, на кой она мне! — возмутил­ся Цилио. — Сказал — не поцелую, нет, пустите, го­ворю!

И тут Эдмондо, приклеившись взглядом к яблочному пирогу, твердо сказал:

— Даю слово — никогда не буду с ним разговаривать.

— Честное слово, Эдмондо? — просиял, разом утих­нув, Цилио.

— Да, — Эдмондо отлепил наконец взгляд с липкой поверхности пирога. — Да, правда.

— Неужели?! Дай расцелую! — И Цилио, схватив Эд­мондо в объятья, поцеловал его на радостях. — Нате, на­те, довольны? — обернулся он к обществу.

— Да, да, молодчина Цилио...

Винсенте — воротничок его был уже расстегнут — за­ложил в рот два пальца и лихо свистнул от избытка чувств — все зажали уши руками. В Краса-городе свист считался предосудительным, и сконфуженный Винсенте, застегнув пуговку, потупился и тихо извинился:

— Виноват, прошу прощения.

Поразительно, как быстро менялся: одним человеком представал, застегнув воротничок, и совершенно дру­гим — расстегнув его.

— К столу, к столу, — объявил Дуилио, такой, каким был. — Выпьем и продолжим...

Все выпили за благородно-степенного Джулио, выка­зав свое почтение, любовь и уважение.

— А я-то пропустил тост, — опомнился Антонио, уже багровый от выпитого, и, выкатив круглые глаза на сеньора Джулио, сказал: — За ваше здоровье, дядюшка Джулио, дай вам бог здоровье и силу бугая!

— А Васко был настоящим мужчиной, — задумчиво повторила тетя Ариадна. — Как в прямом, так и в пере­носном смысле слова... Иди сюда, Тулио, иди. Что де­лать владельцу...

— ...Это-го фан-та... э-то-го фан-та-а... — Тулио со­ображал. — Пусть спляшет на столе!

— Прекрасно, прекрасно. Кончетина, убери со стола... Кончетина... Где она, куда она делась?..

Доменико изумленно взирал на всех. Голова отяжеле­ла, и все двоилось, если он не напрягал зрения. Крепился он, очень крепился и сдался — задремал. Дремоту отрях­нул внезапный шум — смех, крики; приподнял голову — молодой человек с напомаженными волосами целовал кого-то, да — Эдмондо, так его звали. Учтивый молодой человек расстегнул воротничок и загоготал, кто-то звал: «Кончетина! Кончетина!» Потом привели хрупкую де­вушку с заплаканным лицом, ее обступили, расспрашива­ли, но она твердила: «Нет, нет, ничего...» Потом на стол вскочил большеголовый, лупоглазый... знакомое было лицо... да, Антонио; от его неуклюжих подскоков содро­галась и звякала переставленная на пол посуда. Винсенте застегнул воротничок и строго велел Антонио сойти со стола — тот глупо пялился на своего зятя, совсем око­сел...

А потом было чудо — человек без передних зубов, улыбавшийся, если случалось, приглушенно, приставил к груди круглый инструмент с длинной шейкой, откинул голову, опустил веки и осторожно провел пальцем по струнам. Воздух всколыхнулся, что-то незримое нежно коснулось всего, и Доменико в дремотной яви восприни­мал лишь звук инструмента, неведомый звук, но когда мужчины закружили женщин по комнате, обхватив их руками, оторопело уставился на всех, растерянный, пораженный, — так открыто, у всех на виду обнимать женщину! А беззубый, прижавший к груди инструмент, наверно, не видел их вовсе — голова его все так же была запрокинута, веки так крепко, там плотно сомкнуты, и лицо исказилось сладостной мукой, даже губы раскрылись, обнажили красноватые десны, но лицо неприятным не стало, напротив — привлекательным было.

Было истинным...

У инструмента душой была птица, то носилась по комнате, грозная, то, взмахнув широченным крылом, ве­личаво парила, озирая всех гордо, то, нахохлившись зяб­ко и жалко, тоскливо ютилась в углу, как воробышек малый, и вдруг представала уверенной, наглой, порази­тельной птицей, на других не похожей, — вороной, и кру­жила надменно, глядя дерзко, нахально, а потом ошале­ло кидалась на стены и билась, словно ласточка, билась головою о стекла — на волю, на волю! — но тщетно, и тогда обращалась в птицу из птиц — в журавля — натя­нувшись стрелой, рассекала со свистом пространство... О, диковинной птицей была, то ступала кичливо, блистая сизо-синим роскошным хвостом, распустив его царствен­но, то являлась лебедем белым, невесомо плыла, изогнув над водой грациозную шею, и клевала, пугливая, чуткая, и нежданно менялась: завертевшись в ногах, льнула, ластясь коварно, будто верной была и покорной, и разом взмывала — вероломная, вероломная! — устремлялась к простору и свету, трепыхалась и билась неистово о за­мкнувшие стекла, в исступлении не видя, что распахнуто рядом окно, и снова металась, бросалась на стены — глу­пая, глупая! И когда иссякавшие звуки, слепцами блу­ждая, натыкались бессильно на вещи и в отчаянье щупа­ли, шарили, и даже в тиши мимолетной, — она рея­ла в трепетном воздухе далеко в поднебесье, пока снова взмахнула б крылом, чтобы ринуться вниз, нале­тала на лица — дерзкая, дерзкая! — и нещадно щипала крючковато изогнутым клювом искаженное сладостной мукой лицо человека, сомкнувшего веки, — дикая, ди­кая!..

Доменико шел по улице, там и сям мерцали редкие фонари. Дом Артуро находился где-то в стороне, лицо пылало, он брел неуверенно, наугад, продрог. Заметил вдали освещенный дом, похож был на артуровский... По­шел чуда, но дорогу ему преградил другой дом; он осто­рожно обошел его, и тот, освещенный, оказался совсем близко.

И сразу успокоился.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ. ПРОГУЛКА

Нестерпимо болела голова. Глотка пересохла. Хоро­шо, что кувшин с водой был рядом, на столе; приставил ко рту, но на потолке так сурово темнело знакомое пят­но... Захлебнулся, закашлялся, и Артуро тут же просунул голову в дверь:

— Проснулись, сеньор?..

— Да, сейчас сойду.

— Ждем вас, жде-ем, — ласково протянул Артуро.

Смутно улавливалось приснившееся, сон расплывался в сознании, и никак не удавалось прояснить его. Оты­скать бы конец, ухватить за нить, и размотался бы спу­танный клубок.

Машинально оделся. Новый костюм радовал; правда, пуговицы не слушались. Зеленый костюм, зеленый... «Ему синее было бы к лицу» — так сказала она, подбоченясь... Тереза... Как она ступала!..

«Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»