Федор Кнорре - Рассвет в декабре

• Название: Рассвет в декабре
• Автор: Федор Кнорре
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

---

Как только небольшое и, главным образом, случайное общество за столом ожило и слегка расшумелось, Нина незаметно выскользнула из-за стола и ушла на кухню.

Олег там мрачно сковыривал ножом пластмассовые пробки с бутылок, чтоб нести подавать на стол.

— Какого черта они тут собрались? Что это за люди? — спросил он не оборачиваясь. — И винища откуда столько?

— Хохлов. Пускай.

— Противно.

— Какое мне дело. Пускай.

— Двое — это с работы, они венок привозили. И некролог.

— Он был чуткий, отзывчивый, надолго сохранится в сердцах. Незаменимый. Незаменимых ведь нет?

— Совершенно точно. Например, Леонардо да Винчи, Чайковский, Шекспир.

— Правильно, Иванов, Петров, Аникеев, Калганов… — неожиданно зло усмехнулась Нина. — Не было бы их, другие бы написали, сделали, построили бы… А я так думаю: заменимых нет.

— Да, это ближе к делу. Конечно, если представить человека, который только пилит дрова, другой пильщик, конечно, его заменит. Но не всего человека, а одну только функцию пильщика.

Нина его не слушала:

— Как будто несколько разных людей умирает в одном человеке. Ведь это он чмокал, посасывая костяное колечко, тихонько поквакивал от радости, таращил водянистые глазки из-за сетки кроватки на непонятный белый свет, это он потом сделал великое открытие, что бывает снежная зима и ночная темнота, и на всю жизнь сохранил память об изумлении, когда за открытым окном вдруг оказалась весна, он сохранил навсегда память и боль от первой несправедливости в жизни… И это он лежал недавно в той комнате на постели и, наверное, не слышал меня… да, да, он был маленьким, был взрослым, и старым, и он был обыкновенный человек, он любил свет и в темноте тянулся к огонькам, он любил сладкое, ласковое, веселое и доброе, а на его долю досталось очень много горького. У него был несчастный характер, вроде моего, и он, страшно одинокий, едва, доверившись, осмелился взять за руку первую девочку, испугался, что она смеется над ним, и в отчаянии ушел и остался опять один; его любили потом, когда он стал взрослым, и ему причиняли страдания, и он причинял боль тем, кого любил, и опять «потом», валялся на нарах в каторжном лагере у фашистов, не успев взять в руки винтовку, а когда ему однажды поверили, он смог сделать все самое невозможно трудное, страшное, а когда ему не верили, он падал духом и ничего уже не мог сделать, кроме самого рядового, обыкновенного. У него была любовь в руках, а он не умел ее удержать или понять, не знаю. Лежа в ожидании конца, он со мной говорил, хотя я не заслужила ни одного слова, и я начала понимать, что я всегда его любила, и он меня любил, и оба мы молчали, потому что характер у нас один, как у Ходжи — «отняли одно — берите и остальное», или как у маленькой Вилы — ей тоже: или вся любовь, какая есть на свете, или…

— Какая маленькая… кто? Я не знаю.

— Конечно, не знаешь… Это тебя и не касается… Ты давай тащи им на стол бутылки.

— А я в аккурат за бутылками! Несете? Отлично! — Появившийся на пороге Хохлов посторонился, пропуская Олега, сел на кухонную табуретку и, закрыв лицо руками, сгорбился. — Ну вот и все. Да? Вот, значит, и все?..

Он поднял голову с заплаканными глазами, вопрошающе уставился на Нину.

Нет, он не пьян, хотя морда багровая и припухшая, мазки заплыли. Боров противный, подумала Нина со спокойной брезгливостью и молча ждала, что будет дальше.

— А вы с ним подружились в последнее время? — спросил вдруг Хохлов, и глаза у него оказались при этом очень смышленые.

— Почему в последнее время? — вяло и медленно выговорила без всякого интереса Нина.

У Хохлова глазки еще поумнели и даже выразили некоторое одобрение, как к противнику, сделавшему хороший ход.

— Правильно. Действительно. Вас я мало наблюдал. Однако делаю вывод, что всегда так быть не могло ведь, а? Не бывает. Это когда обстоятельства сумеют так встряхнуть человека, а? Неправду я говорю? Правду, милая девушка, правду!

— Вас тоже встряхнуло, что ли?

— Вот именно. Точно. Вы понятливая. Меня тоже… Он про меня вам говорил?

— Не очень-то. Что-то мельком.

— Ругал? Нет? Значит, презирал… Вы эту историю знаете, как по горам колокола трезвонили чуть не всю ночь… А может, и всю. Там замолчал, дальше подхватят! Читали! В книжечке описано.

— Читала, что в книжечке.

— И давно читали?

— Нет, недавно. Он мне прежде не говорил ничего.

— Вот видите, до чего несчастный характер у человека. Не говорил даже, а?.. Я так и уверен был! А ведь он на колокольне безусловно был.

— Откуда вам знать. Вас-то там не было.

— Именно на колокольне? Не было. Но у меня уверенность. И вот говорю, чтоб вы это знали. Был он там.

— Да. Знаю.

— Все-таки сказал?.. И то спасибо. Вот и я вам сказал. Он, по своему отчаянному характеру, меня не желал… как бы выразиться… оправдать. В душе, конечно. Это из области исключительно внутренних чувств. А спросите: мог я его выручить? Нет, не мог. Я только на себя навлечь мог. Я-то что мог отвечать: видел я его? Нет, не видел. Уверен, что они ушли из колонны на колокольню, звонить?.. Уверен, а доказать не могу, — значит, мне приходится отвечать: не могу знать. И это правда. Хотя в душе я уверен был, а меня не про душу спрашивают, а где я находился и что фактически своими глазами видел!.. Да и дело-то уж настолько прошлое… Жизнь-то, она течет, а? С большим шумом течет, и все заглушается, что там позади осталось… К чему это я?.. Ага, и вдруг при мне нечаянно говорят, а я слышу: Калганов. Батюшки мои! Как, Калганов жив? И с того дня во мне вспыхнула надежда… переиграть… прошлое мое, и повадился я к вам ходить!

Надеялся я ему доказать, что он неправ. Так? А я прав. И я прав, это точно. Тогда почему я так добиваюсь себя оправдать и за что я обязан его помнить? Не обязан. Это точно. Так? А помню. И вот с вами на кухне затеваю беседу не к месту. Можете вообразить, что я человек сильной, чувствительной нежности? Нет, не воображаете?.. И правильно. Все идет согласно установленному порядку, и нечего хрюкать.

Вы, однако, со своим отцом все-таки сумели как-то подружиться, а у меня этого не предвидится… Нет, и ни в коем случае. Мои детки уверены, что, за исключением занимаемой мною должности, я существую исключительно для повышения ихнего уровня материального благосостояния. На что же я им еще? А дальше? А у них малюточки, лепетунчики в настоящий момент тоже подросли и вытянулись дылды девки… и дылдам подавай всего того же, только вдвое. Ладно, не возражаю, ладно, но неужто все так же просто, подобно как в «Клубе из жизни животных», какой-нибудь морской перликан толстоносый — втыкает птенцам в глотку рыбок-лягушек на корм, учит в воду шлепаться, а зачем это он делает, ему самому совершенно неизвестно… Ну извините, это совсем не к месту, это у меня вырывается. Не к месту, нет, не к месту…

Хохлов встал, как будто с удивлением огляделся: куда это его занесло — и крепко растер себе широкими, толстыми ладонями лицо.

— Больше никого у меня в жизни не осталось… в живых… Он последний был. Как родного похоронил. Не поверите? Самому не верится.

Он постоял в дверях, собираясь уйти, раза два обернулся, точно хотел что-то сказать, но только закряхтел со стоном и, как бы махнув рукой, вышел.

Квартира номер двести семьдесят четыре, бывшая в течение трех дней центром внимания для жильцов всего подъезда дома номер сто двенадцать Б, снова стала тем, чем была до происшедшего в ней события: одной из тысяч квартир в сотне многоквартирных корпусов.

Жена Алексея Алексеевича, ночевавшая во время его болезни на диване в столовой, переехала обратно в опустевшую спальню и потихоньку плакала там по ночам. Нина, тоже потихоньку от матери, плакала в своей комнате. Вместе они почему-то никогда не плакали, точно в доме было два разных горя — у каждой свое. И каждая была уверена, что настоящее горе только у нее.

В столовую никто из них не заглядывал: она стала как бы нейтральной зоной. Обедали и чай пили на кухне.

Об умершем они никогда не разговаривали. Вероятно, каждая считала все, что его касалось, своим делом. И никого не желала туда пускать.

— Надо заплатить за телефон, за электричество, — сказала мать, приподнимая крышку кастрюли и как-то недоуменно заглядывая внутрь. Кастрюля стала непомерно велика, чтоб готовить всего на двоих.

— Ладно, схожу.

— Квитанция и деньги в маленьком ящичке.

Нина встала и, слегка волоча ноги в ночных туфлях, прошлепала в спальню. Слышно было, как она отодвигала ящичек, затем наступила долгая пауза, тишина, потом с треском ящичек был захлопнут, и Нина вернулась в кухню медленной, но твердой походкой.

— Что это значит? Откуда эти деньги?

— Какие деньги? Где? Я же тебе сказала!

— Где-где! В твоем ящике. Откуда столько денег?

— Украла. Банк ограбила. Тебе что за дело?.. Еще допрашивать! Подумайте!