Сергей Рафальский - Сборник произведений

• Название: Сборник произведений
• Автор: Сергей Рафальский
• Издательство: Альбатрос
• Жанр: Современная проза

Рафальский Сергей Милич [31.08.1896-03.11.1981] — русский поэт, прозаик, политический публицист. В России практически не издавался.

Уже после смерти Рафальского в парижском издательстве «Альбатрос», где впоследствии выходили и другие его книги, вышел сборник «Николин бор: Повести и рассказы» (1984). Здесь наряду с переизд. «Искушения отца Афанасия» были представлены рассказ на евангельскую тему «Во едину из суббот» и повесть «Николин Бор» о жизни эмигранта, своего рода антиутопия, где по имени царя Николая Николиным бором названа Россия. А в 1987 увидел свет сборник статей Рафальского «Их памяти» — собр. заметок на культурные и политические темы, выходивших в «Новом русском слове», «Континенте» и «Новом журнале». В отличие от своей ранней статьи с обвинениями в адрес интеллигенции в этом сборнике Рафальский выступает в ее защиту. «Кто только не бросал камешков… в огород русской интеллигенции. К стыду своему и нижеподписавшийся к этому, не слишком благородному делу… и свою слабую руку приложил» (С.7). В статье «Вечной памяти» Рафальский защищает от нападок имя А.Ф.Керенского, присоединяется к обвинениям А.И.Солженицына в адрес западных интеллектуалов за поддержку советского режима («Страна одноногих людей»), но отстаивает свое понимание социализма как демократического общества («Путь человека»). Весь сборник объединяет мысль о защите демократических ценностей как от властей в СССР, их попирающих, так и от тех, кто считал саму демократию виновницей всего случившегося в России.

---

Сам Барин, правда, никогда не пускал в ход купленные неизвестно зачем двухстволку и штуцер. Но его отец, его дед и прадеды до бесконечности — полевали часто и удачливо. Лосьи рога, медвежьи шкуры, кабаньи головы — густо висели в заброшенных комнатах и валялись на чердаках родного гнезда, а устное предание сохранило память об отдаленнейшем, времен царя Ивана III, предке боярине, настоящем Немвроде. Ходил он в одиночку на медведя, валил лосей целыми косяками и погиб в Николином Бору, но не от звериного когтя, клыка или рога…

Раз, когда боярин, припоздав в безуспешной погоне за сохатым и, как водится, потеряв свиту, возвращался домой — у впадавшего в глубоченное озеро ручья увидел он голую девку. Она чесала зеленые волосы и смеялась таким смехом, что охотник слез с бунтующей, храпящей и мгновенно покрывшейся пеной лошади и пошел к ручью. Через три дня верные холопы нашли его по седой бороде, как пук сухой травы торчавшей из бездонной трясины.

Старый стольник не был ни первым, ни последним. Многих и многих водила, кружила, пугала, сводила с ума и топила лесная нежить. Если верить мужикам, над всем Бором стоял хозяином старый Леший, ему подчинялись квартальные лешаки и непросчетная сила околоточных лешачат и ведали они всем: и болотняками, и водяницами, шушугами, и шишигами, и ауками, и гуками.

Насупротив лешего сидела в своей избушке Баба-Яга. Кащея бессмертного в Бору не было, т. е. — «в те поры» он значился, но выбыл неизвестно куда…

Как же продать такой Бор! Однако предложения бывали. Сосед Владимир Ильич Голотяпов, начитавшийся Гегеля и Конта, помешавшийся на проблеме всеобщего счастья и естественно — по господину Жан-Жаку Руссо — состояния, мечтал на месте Бора распланировать Земной Рай и за ценой не постоял бы. Но Барин всегда отказывал наотрез, хотя не без огорчения и соблазна… И в самом деле: на что ему сдался этот Бор? Телом родившийся вблизи трепетных осин родных болот — душой он пребывал то под Савойскими елями, то под пальмами английской набережной Ниццы. Вот наступит бархатный сезон, деньги будут очень нужны, а все управляющие уже давно выдали все, что могли и что хотели. Кроме Бора продавать нечего…

Язва только в том, что о продаже заговорила Марго — похоже, что за спиной благодетеля она уже сговорилась обо всем с Голотяповым, рыжая сука! Недаром плешивый философ, делая вид, что постельным не интересуется, исподтишка осматривал Марго, местами весьма настойчиво.

И ревность Барина стала на дыбы.

— Нет! — сказал он сухо и гордо вышел из комнаты, стараясь не глядеть на презрительно повернувшуюся к нему румяную голь холеных ягодиц…

Однако любой камень долбит упрямая капля.

Через неделю — глубокой ночью — допущенный, наконец, к пределам желанного и выдохшийся на крутых поворотах любовных ухищрений, как замотавшийся на полуденной охоте и высунувший язык лягаш, Барин, обнимая вздрагивающей рукой вялую, с крупным коричневым соском грудь все еще не вышедшей из деланного экстаза француженки — сказал наконец роковое слово…

Что Николин Бор продается, мужики узнали от горничной Пашки, тоже рыжей и отчаянно бедрястой шалопуги. Марго по профессиональной линии настолько сдружилась с ней, что в былые годы, когда почему-либо хотела отдохнуть, подсовывала Пашку Барину, который тогда еще был довольно свеж и боек. Последние господские новости Пашка рассказала подошедшей с ягодами бобылке Маланье, а та, как сорока, затрещала по всему селу. Заработал мужицкий телеграф (нищий, инвалид турецкой войны Пафнутьич) — и скоро во всех деревнях вокруг обреченного Бора только и разговоров было, что о его судьбе. Старики (известно — старики!) ахали и охали: вся жизнь их прошла у этих дремучих, полузапретных для них чащ и страшно менять судьбу на пороге могилы… Молодые (известно — молодые!) радовались, очертя голову. Самые большие пессимисты твердили: «Хужа ня будя!» и лихо сплевывали в деликатную по отношению к собеседнику сторону. Другие ждали, что лес начнут рубить, появятся заработки, новые — городские вещи и новые люди… Жизнь станет легче и веселей. Нашлись и такие, что вспомнили старые, былинные — народные права: все де, что само собой на Матери Сухой Земле находится и произрастает — мирское и никому не полагается его заграбастывать только под себя. Их слушали без возражений и расходились нагруженные тем тяжелым мужицким молчанием, в котором не трудно было угадать ответ… Права-то права, но до Бога высоко, до Царя — далеко, кто палку взял — тот и капрал…

Между тем, бобылка Маланья, обойдя с рассказом всех соседей, к вечеру — когда засерело — закуталась в темный платок и шмыгнула огородами к Бору. Все знали, что она ведьма и что мать ее летала на метле, а бабку поймали с поличным, когда, прикинувшись черной кошкой, пыталась высасывать молоко у жирной поповской коровы. Маланья сама никогда не отрицала, что знает и может больше других, и когда Барин, деланной небрежностью прикрывая конфуз, попросил успокоить больной зуб — в два счета сняла начинавшийся флюс.

Сейчас она спешно прошла к Дубовой Завали, села под широким шатром кряжистых ветвей дуплястого патриарха и сказала свое позывное слово. Внутри дерева кто-то, пугая пристроившихся на ночевку птиц, заворошился, зашебаршил в листве, зашмякал с сучка на сучок сверху вниз и спрыгнул наземь с покрытой лишаями коряги. И, козырясь перед бобылкой, на соседней кочке игриво захлопал ушами и завилял хвостиком чертячий паренек.

«Ты дурня крутить брось!» — сказала, сердито отодвигаясь, Маланья. — «Сыта я и после вчерашнего, да и таперича для глупостев не время!»

И она рассказала все, что узнала от Пашки.

— Вот те на! — свеся уши, растерялся паренек. — А у нас как раз леваруция!

«Кака така леваруция?»

— А така, что лешего свалили!

«Для ча?»

— А для ча он сдался? Делов полон куст, а он тольки знат кажну божу ночь с Бабой Ягой картами в подкидного шлепать. Яму докладают и про то, и про се, а у него одна забота: как Ягу в дураках оставить. Была думка, чтоб назначил себе помочника. Куды там! Серчает — страсть! «Я, грит, сам хозяин!» А какой он, человечий дух яму в ноздрю, — хозяин?! Пущай катится на все чатыре!

«А как жа таперь?»

— А вот так жа… Сказано — Леваруция! Кажный сам себе леший! — Маланья задумалась… «Похоже, что уся сила таперя у Голотяпова… Что захотит — тому и стать…»

— Это, брат, еще вилами по воде! — хорохорился паренек.

«Ну ты! Аника воин!» — отмахнулась Маланья и отпихнула назойливую лапу. — , Довольно, говорю! Не время! Раз таки дела — пошла домой»…

— Пожалеешь! — грозился чертячий, сигая с ветки на ветку. Но Маланья даже не оглянулась, так она была огорчена.

Баба сытая и теплая, она не любила быть одной в постели и очень льстилась на парней лесных — водяных, болотных и древесных леших.

Ко многим бегала на ночевку, либо к себе звала. Соседки судачили, будто рожала она от лесовых то мышь, то лягушку, то другую какую нечисть. Но известно — каких только сплеток не сплетут две кумы, когда заговорят о третьей… Маланья, однако, понимала, что страх перед ее силой больше даже бабьей злобы, и жила, как знала… И вот ее воле пришел конец… Ведьминым умом своим проникала бобылка глубже и лесовиков, и человеков — и, вернувшись домой, долго что-то прибирала, перекладывала и прятала у себя в избе. И на другой день пошла наниматься в кухарки к кабатчику Виссарионычу, который после смерти жены уже не один раз налипал, как банный лист.

Был это человечек малого роста, с низким лбом, обильно заросшим почти металлической щетиной, и густыми бровями, из-под которых торчали, как ножи, колючие зрачки, а недобрый рот скрывали толстые, бараньими рогами скрученные, черные усы. Все знали, что Виссарионыч грабит постояльцев. Поговаривали даже о мертвяках, зарытых не то в саду, не то под сараем. И будто даже вечно голодная собака кривого Прошки с выселок притащила как-то к нему на двор человечью руку… Однако все молчали, и даже сам урядник, проездом попадая в трактир, разговаривал с Виссарионычем о постороннем и всегда очень деликатно, хотя кабатчик был на взятки скуп… Маланью все эти дела не пугали: на худой конец метла под рукой — унесет за тридевять земель! Но, как мужик, Виссарионыч ее одновременно и отвращал и притягивал (уж очень ей любилась ее казацкая вольная воля!). Одно слово — разбойник!

В конце концов — пораскинув ведьминым вторым умом — решила она, что, раз Николин Бор продается, прямая дорога ей на кабацкий двор. И вот — заперла избу, замотала ворота ивовым прутом и, неся кое-какое барахлишко в старом платке, не спеша тронулась в дорогу.

За селом догнал ее в английской двуколке Голотяпинский барин и, попридержав гнедого с обрезанным хвостом и подстриженной гривой — как будто голого — конька, сказал, впадая в былинный стиль Алексея Толстого: