Александр Городницкий - И вблизи и вдали

• Название: И вблизи и вдали
• Автор: Александр Городницкий
• Издательство: Полигран
• Жанр: Поэзия
• Год: 1991
• ISBN: 5-85230-029-2

Имя Александра Городницкого хорошо известно не только любителям поэзии и авторской песни, но и ученым, связанным с океанологией. В своей новой книге, выходящей в серии "Барды", автор рассказывает о детстве и юности, о том, как рождались песни, о научных экспедициях в различные районы Мирового океана, о своих друзьях – писателях, поэтах, геологах, ученых. Это не просто мемуары – скорее, философско-лиричекий взгляд на мир и эпоху, попытка осмыслить недавнее прошлое, рассказать о людях, с которыми сталкивала судьба. А рассказчик Александр Городницкий великолепный – его неожиданный юмор, легкая ирония, умение подмечать детали, тонкое поэтическое восприятие окружающего делают "маленькое чудо": мы как бы переносимся то на палубу "Крузенштерна", то на поляну Грушинского фестиваля авторской песни, то оказываемся в одной компании с Юрием Визбором или Владимиром Высоцким, Натаном Эйдельманом или Давидом Самойловым. Пересказать книгу нельзя – прочитайте ее сами, и перед вами совершенно по-новому откроется человек, чьи песни знакомы с детства. Песни А.Городницкого тоже присутствуют в этой книге – и на страницах воспоминаний и в отдельной главе. Книга иллюстрирована фотографиями, по большей части публикующимися впервые.

---

Так же нелегко было переложить стихи Самойлова на музыку. Я как помню, как нелепо и чужеродно к стихам звучал в сопровождении фортепьяно уж не помню кем написанный романс на стихи "Я - маленький, горло в ангине…", да еще и с вокальной сопрановой колоратурой. Всякая внешняя патетика и напыщенность не уживались с органическим строем этих стихов. Мне кажется, что только Сергею Никитину и Виктору Берковскому, талантливым композиторам-самоучкам с прекрасным поэтическим слухом, удавалось найти правильную интонацию музыкальной аранжировки его стихов. Это относится к песням Сергея Никитина "Триптих о царе Иване", Виктора Берковского - "Сороковые-роковые" и многим другим. Однажды Сергей Никитин спел мне только что написанную им на стихи Самойлова новую песню "Давай поедем в город". Мелодия песни, показавшаяся оригинальной и точной, мне понравилась, о чем я Сергею тут же и сказал, поздравив его с тем, что ему удалось придумать такую хорошую мелодию. "Да я вовсе и не придумывал ее, — ответил он, — она уже была в стихах. Просто я ее оттуда извлек и подчеркнул".

Сам же Самойлов песен, как правило, не писал (не считая, конечно, работы с театрами, в результате которой, в частности, появилась ставшая народной и безымянной и уже упомянутая песня "Ах, поле, поле, поле" или песен для "хора терских казаков" в годы, когда его не печатали). К авторской песне относился довольно равнодушно, хотя любил, конечно, Окуджаву, Высоцкого и Кима, которому незадолго до смерти написал предисловие для книжки. Помню, как в семьдесят седьмом году я присутствовал на творческом вечере Самойлова на телевидении в Останкине, где он читал стихи и отвечал на многочисленные вопросы. В ответ на вопрос о поэтической ценности авторской песни он сказал: "Настоящая поэзия не нуждается в гитарной подпорке". Я, конечно, остался при своем мнении, но именно стихи Давида Самойлова, одинаково хорошо воспринимающиеся на слух и при чтении с листа, могут служить примером такой поэтической самодостаточности.

Еще с фронтовых и даже довоенных ИФЛИйских лет Самойлов любил застолье и был изрядным сердцеедом. Невысокого роста, подвижный и порывистый в молодости, как Пушкин, с завораживающе красивыми и живыми глазами, на сердца всех женщин действовал он безотказно, что создавало порой то драматические, то комические ситуации. Со скромной гордостью записал он в шуточном сборнике "В кругу себя": "Меня любили дочери пяти генералов, двух маршалов и одного генералиссимуса". "И это был не Чан Кай Ши", — заявил на одном из вечеров его друг Зиновий Гердт. Поэт Юрий Левитанский написал про его многочисленные увлечения:

"А эту Зину звали Анной - она была прекрасней всех". Сам Самойлов однажды жаловался мне, что Левитанский "начисто убил" его любимые стихи о Франце Шуберте, начальная строчка которых звучала так "Шуберт Франц не сочиняет - как поется, так поет". Остряк Левитанский заменил всего лишь одну букву в слове "поется", после чего Дезик навсегда вычеркнул эти стихи из своего концертного репертуара. "Все время боюсь прочесть не так", — объяснил он. Один из близких родственников Дезика, живший в незапамятные времена с ним вместе на даче в Мамонтовке, вспоминает, как однажды, в холодный зимний день, Дезик неожиданно появился на этой даче с дочерью "величайшего гения всех времен и народов" и заставил растерянного родственника немедленно убраться на холодный чердак. Однако совершенно неожиданно появилась вдруг жена поэта, и на холодном неотапливаемом чердаке пришлось довольно долго отсиживаться и самой дочери генералиссимуса, которую сердобольный родственник, когда Дезик вынужден бьы удалиться вместе с женой, долго отпаивал горячим чаем и провожал на электричку.

В ресторане ЦДЛ и в некоторых других ресторанах Дезик пользовался общей любовью (и, кажется, порой даже кредитом) всех официанток. Действительно, в шестидесятые годы он проводил там довольно много времени, и когда случались деньги, щедро поил всех окружающих. Он любил дружеские застолья, ставшие одной из главных составных частей его жизни. Главным здесь для него всегда была, конечно, не выпивка, а "роскошь человеческого общениия". Эту сторону своей жизни он прекрасно описал в автобиографической поэме "Юлий Кломпус", посвященной своему покойному другу. В этих знаменитых московских застольях обсуждались мировые проблемы, выявлялись новые мессии, читались новые стихи и поэмы. С одним из героев поэмы "Юлий Кломпус" произошла в то время в Коктебеле история, в поэме, правда, не отраженная. Он несколько раз подряд возвращался домой уже под утро и каждый раз объяснял жене, что был у Самойлова, где тот всю ночь читал ему новые главы из исторической драмы в стихах "Меншиков". В очередной раз, когда он, также вернувшись поздно ночью, стал раздеваться, чтобы лечь, жена заметила, что брюки на нем надеты задом наперед. "Извини, дорогая, — сказал он, оправдываясь, — драма была очень сильная".

И пил Дезик порой довольно много, однако в последние годы ему пришлось строго ограничивать себя из-за развившейся гипертонии, частичной потери зрения и болезней сердца. Тем не менее, он обладал редкой способностью продолжать писать после рюмки. В те времена, когда в Пярну еще существовали "Эйнелауды" с коньяком в разлив, он обычно, делая передышку, совершал прогулку к паре эйнелаудов и потом оживленный продолжал работать. Одно время в его рабочем кабинете в Пярну даже был оборудован настоящий бар с зеркалами и разнообразными напитками. Бар этот просуществовал недолго. "Понимаешь, — объяснил мне Дезик, — я как-то пришел домой с прогулки, сел около бара и стал методично пить все, что там было. На следующий день Галина Ивановна бар закрыла, и там теперь оборудовали аптеку".

Еще живя в Опалихе, Дезик совершал частые прогулки на станцию. Относясь к ним с подозрением, Галина Ивановна строго запретила ему заходить в станционный ресторан. Там же в то время только что открыли новый фирменный ресторан русской кухни "Опалиха". Дезик попал туда в первый день его открытия и оказался одним из первых посетителей. А поскольку открытие снимало телевидение, то Дезик немедленно оказался разоблачен, так как в тот же вечер снова возник за столиком ресторана на экране семейного телевизора.

Нельзя не подчеркнуть при этом, что продолжать писать после рюмки Дезик мог только тогда, когда уже "вертелось в голове и шло". Как метко заметила его жена, рюмка лишь "подбадривала Трубецкого". Пьяным он никогда не писал, а если и случалось, выбрасывал или переделывал.

Зная склонность Дезика к застолью, устроители литературных вечеров часто старались ему угодить, однако так случалось не всегда. Помнится, в 1973 году в мемориальном музее А. С. Пушкина на Волхонке состоялся литературный вечер "Поэты читают Пушкина", в котором принимал участие и Самойлов. Помню, готовясь к этому вечеру, я чрезвычайно волновался, стараясь выбрать для чтения (конечно, наизусть!) какие-нибудь не слишком тривиальные пушкинские стихи. Остальные участники отнеслись к этому более спокойно. Маргарита Алигер, например, попросив у хозяев томик Пушкина, стала, заглядывая в книжку, читать: "На берегу пустынных волн". Левитанский почему-то стал говорить, что "Сцены из Фауста" написаны таким современным стихом, что напоминают Андрея Вознесенского, и вместо пушкинских стихов прочел свои. Окуджава же вообще не приехал, и злые языки утверждали, что это, дескать, потому, что он по ошибке выучил "Бородино". Когда официальная часть вечера завершилась и гостей повели к столу за сцену, Дезик сказал мне: "Держись возле меня. Это место приличное - обязательно коньяк поставят". Тем большим оказалось наше разочарование, когда на роскошном столе, в центре которого возвышался огромный как в фильме "Покаяние" торт, сплошь уставленном разнообразными закусками, с фарфором фамильных сервизов и медным сиянием самовара, противостоящего торту, никаких признаков выпивки не оказалось. Дезик расстроился, но виду не подал и, взяв в руки переданную ему чашку чая, громко сказал: "Какая прелесть - чай, с десятого класса не пил".

За этими шутками, однако, была серьезная подоплека. Его каждодневная одинокая и изнурительная работа требовала нервной разрядки.

Характер его не был легким - порой поэт был вспыльчив и несдержан. Иногда, выпив, становился вдруг необоснованно агрессивен, мог неожиданно за столом оскорбить человека или без всякой видимой причины выставить его из дома. Или наоборот, обнявшись на людях с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, к которому тогда и подойти-то боялись, на другой день мог обняться в ресторане с таким человеком, которому в трезвом виде не подал бы руки. Еще в Опалихе мне довелось видеть однажды, как он, пьяный, угнетал свою собаку, никак не понимавшую, чего привязался к ней хозяин. Все это были, однако, случайные и недолгие всплески отрицательных эмоций на фоне неизменной доброжелательности.