Михаил Одинцов - Преодоление

• Название: Преодоление
• Автор: Михаил Одинцов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Первой книгой нашего земляка генерал-полковника авиации Михаила Петровича Одинцова был вышедший в 1979 году в Москве роман "Испытание огнем", посвященный летчикам Великой Отечественной. О летчиках рассказывает и новое произведение Михаила Одинцова "Преодоление". Главный герой его Иван Сохатый впервые поднялся в небо еще до войны юным курсантом аэроклуба, а в наши дни мы видим его уже генералом, ведущим заоблачными дорогами могучий реактивный корабль. В судьбе героя "Преодоления", человека, влюбленного в небо, в окрыленную радость полета, можно найти немало схожего с судьбой самого автора. Но М. Одинцов подчеркивает, что Иван Сохатый ― собирательный образ. "Не написать о войне, о послевоенных буднях армии я не мог, а писать воспоминания, документальную книгу ― не хотел", ― так в беседе с журналистом сказал автор о своем произведении, жанр которого он определил несколько необычно: записки военного летчика. Сокращенный вариант "Преодоления" был выпущен в 1982 г. в Москве издательством ДОСААФ СССР.

---

Сколько Люба помнила, Терпилов всегда летал на задания ведомым Сохатого. Это постоянство без слов характеризовало их отношения. Боевое содружество Ивана Анисимовича с Терпиловым порождало в ней к Сереже благодарные чувства. Свет влюбленности, отражаясь от Сохатого, падал теперь и на Сережу, и на его жену.

Увидеть Катю Люба не успела, помешала появившаяся на стоянке эскадрильи автомашина с прицепом. На подножке ЗИСа стоял инженер полка и лично командовал распределением бомб. Сгрузили бомбы у самолета Безуглого, и Люба услышала вслед короткое распоряжение технику:

― Срочно подвесить! Взрыватели мгновенные. Готовь машину к ночному вылету! На все работы ― двадцать минут.

…Время тянулось мучительно медленно. И чем дольше Сохатый находился в полете, чем темнее становилось, тем тревожней чувствовала себя Люба. Когда же пошел дождь, а потом и засверкало над головой, она совсем струхнула.

Ей очень хотелось побежать к командиру полка, узнать, где Сохатый и когда прилетит, но она сдерживала себя, понимая, что этого нельзя делать: волнуются все, но ждут терпеливо.

За два года, проведенных на аэродроме, когда вокруг нее непрерывно велись разговоры о погоде ― о видимости и дожде, о снеге и облаках, о грозе и обледенении, о туманах и ветрах, Люба многое поняла в основах взаимодействия человека и машины с небом. Она сейчас хорошо представляла, что летчикам неимоверно трудно. При ней еще ни разу не было ночных вылетов.

Ее самолет не улетел, но она не пошла ужинать ― не могла уйти, не увидев хотя бы издали Сохатого. Соорудив под самолетом из пустых ящиков сиденье и завернувшись в плащ-накидку, она решила ждать. Обычно одиночество располагает человека к размышлениям, через которые он и познает себя, и лучше начинает понимать других. Но тревога, все больше овладевавшая Любой, не давала ей сосредоточиться на чем-то определенном.

С тех пор как Люба оказалась на войне, она определяла возраст людей не по прожитым годам, а временем, проведенным на фронте. Хотя и представляла, что не все в действующей армии постоянно подвергаются опасности, что есть и на фронте тыл. Летчикам же к их фронтовым дням она прибавляла еще более сложные величины ― боевые вылеты. Вылеты в бой, в которых минуты и часы не имели определенно воспринимаемой продолжительности, могли быть и мгновением, и вечностью.

Люба так и не смирилась с потерями. Она всегда хотела продлить гордую отрешенность эскадрильской траурной минуты молчания между вылетами и ненавидела скорый уход горя в прошлое. Считала, что окружающие ее люди, может быть, и не черствые душой, но как-то все же только разумом, а не глубиной своих чувств воспринимают происходящее. Люба знала, что делает недозволенное, но хранила у себя в левом кармане гимнастерки, вместе с комсомольским билетом маленький блокнотик в клеенчатом чехольчике, в который она мелким каллиграфическим почерком вписывала всех погибших, так как боялась, что время может быть безжалостным, а ей хотелось сохранить их имена в памяти навсегда. Думая сейчас об улетевших, представляя их лица, она незаметно для себя начала вспоминать и других, которые уже никогда не прилетят, не воскреснут, но еще существуют в ее памяти. Время было уже не властно над ними: через год, через десять, через сто лет ― они все равно останутся молодыми…

Чем бы ни занималась Люба, в ней постоянно боролись две силы: вера в будущее и страх за завтрашний день, за каждый полет Ивана Анисимовича.

Прошло несколько месяцев после аварии По-2, а она по-прежнему не могла успокоиться: вспоминала ее всякий раз, как только смотрела на взлет самолетика связи. Иногда и ночью просыпалась в испуге, с тревожно бьющимся сердцем, увидев во сне не случившееся, а то, что могло быть, что додумывало ее воображение, угнетенное постоянной тревогой за жизнь Ивана Анисимовича.

Зажглись костры. Они оживили ночь, у Любы появилась надежда, что совсем скоро появятся самолеты, что неопределенность кончится и все обойдется.

Она стада прислушиваться к небу, пытаясь уловить шум моторов. Чтобы сосредоточиться на звуках, закрыла глаза, и, задерживая дыхание, стала вслушиваться в ночь.

― Люба, это ты?

Она не услышала, когда к ней подошли, вздрогнула от неожиданности и не узнала голоса, успев только понять, что он ― женский.

― Кто это?

― Это я ― Катя!

― Теперь узнала. Садись рядом. Волнуешься?

― Конечно. В такую ночь только бревно может быть спокойно.

Девушки уселись рядом и замолчали, думая каждая о своем.

Через какое-то время, незаметно для обеих, чувства их оказались настроенными на одну волну. И это состояние родственного звучания душ каким-то неведомым способом передалось от Кати к Любе, а от Любы ― Кате, заставило их придвинуться плотнее друг к другу и ощутить от прикосновения теплоту, расслабляющую нервное напряжение.

― Как хорошо, что ты здесь, ― благодарно проговорила Люба. ― Одной так страшно было.

― Одному человеку всегда хуже. А женщине, наверное, особенно… Когда я сдала последний экзамен, мама плакала от радости. После выпускного вечера посадила меня перед собой, рассматривала, как будто впервые видела, а потом сказала: "Катенька, ты теперь взрослая, образованнее меня… Погляди кругом ― война миллионы жизней поломала. Кем ты будешь и куда тебя доля закинет, не ведаю, но помни: женщина завсегда стремится к семье".

― Счастливая ты, Катя!

― Зыбкое мое счастье, Люба. Трудное… Солдатские жены в тылу с голоду пухнут, работают за себя и за фронтовиков, переживают каждодневно за мужей: в любой почте похоронка оказаться может. А я своими руками Сереже готовлю самолет. И он на моих глазах улетает в бой. Ни он, ни я и никто не знает, вернется ли. В душе-то я всякий раз с ним навсегда прощаюсь… Сережа запускает мотор, а я у крыла стою и стараюсь ничего не упустить, запомнить, какой он в эту минуту. Если бы только с Сохатым летал. Они в паре через огонь и полымя прошли и живые остались.

Катя, тяжело вздохнув, замолчала. А Люба, чувствуя какую-то недосказанность, не решалась нарушить паузу, только пододвинулась плотнее. Катя опять вздохнула и заговорила:

― Ты сама видишь, каково мне. Сегодня один не прилетел, третьего дня двое, завтра может кто-то следующий, а Сережка среди них равный… Чем сегодняшний вылет кончится? По времени должны были уже давно прилететь…

Люба не раз видела Катю, стоящую у крыла, но никогда не пыталась угадать, о чем та в это время думала. Сейчас же Люба почувствовала, что и ее состояние очень похоже на Катино, а мысли тесно переплетались с мыслями подруги. Неожиданно для себя Люба заплакала.

Катерина высвободила из-под накидки руку и, обняв подругу за шею, наклонила ее голову себе на плечо.

― Ну что ты?

― Катя, а я Ваню Сохатого люблю. Так за него боюсь. Просто места не нахожу.

― Я знаю, вернее, догадываюсь об этом, Любушка. А ты не плачь… Он хороший и достоин этого.

Они замолчали.

Катя снова стала думать о Сереже и о себе: о хрупкости их счастья, о том, что в любой день, даже в сегодняшнюю ночь, может случиться непоправимая беда.

Катя вспомнила, что мама до сих пор ничего не знает о ее замужестве, и ей стало неловко. Сначала она хотела послать ей с письмом фотографию, где они сняты вместе с Сережей в день свадьбы, а потом раздумала.

Любовь и свадьба на фронте воспринимались людьми в тылу по-разному: кто-то считал это обычным жизненным явлением, другие же на фронтовую любовь накладывали табу, иронизировали и опошляли ее в меру своей испорченности.

Кате сейчас стало стыдно за свое малодушие ― она, дочь, усомнилась в матери, а значит, и подумала плохо. "Надо немедленно написать и фото выслать, ― решила она. ― Мама меня поймет".

А Люба растворилась в сомнениях. Ей стало легче после своего откровения. Она была наполнена благодарным чувством к Кате, так хорошо ее понявшей, успокоившей. Но тут же, рядом с доброй волной, металась мысль: "Зачем я это сделала? Даже Ваня не знает о моем чувстве к нему. Да и я ничего еще не поняла в Сохатом… А может быть, Ваня идет просто рядом, а потом повернет в другую сторону? Вдруг Катя окажется болтливой как сорока. Если она случайно проговорится, все может пойти прахом. Мне тогда хоть в петлю…"

Раскаты далекого грома, как эхо артиллерийской канонады, по-прежнему нагнетали у подруг тревогу, но ракеты и костры вселяли надежду. Они ждали…

Сосредоточенность на приборном пилотировании как бы высвободила для Сохатого время, и он занялся анализом своих возможностей. Топлива оставалось на сорок минут. Один круг секундной стрелки по циферблату отсчитывал пять километров пути, а до аэродрома посадки ― девяносто. "Небогато. Последнему на посадку можно сделать три попытки, если с первого захода не получится…"

― Летчики, я ― Сохатый, ― он решил не пользоваться позывными, чтобы проще было управлять, ― у меня топлива на сорок минут. Общий резерв пятнадцать минут. Если у кого бензина меньше, доложить!