Сергей Петров - Память о розовой лошади

• Название: Память о розовой лошади
• Автор: Сергей Петров
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

В книгу челябинского прозаика Сергея Петрова вошли три произведения: роман «Память о розовой лошади», повести «В ожидании сына» и «Сага о любимом брате».

Творчеству писателя присуще обращение к совести человека, его волнуют вопросы о смысле бытия, о необходимости смелого и единственно правильного выбора человеком своего места, своего дела в жизни.

---

Понимая, что подобные мысли не украшают его, Андрей Данилович потряс головой, нашарил ногами у тахты тапки и пошел в ванную умываться, стараясь по пути не заглядывать в пустые комнаты.

За окном рассвело по-летнему рано. Но до работы, до того времени, когда придет за ним машина, было еще долго, и он, попив молока из холодильника, вышел из дома в сад.

Грушевое дерево в саду давно вовсю разрослось. Ветки затеняли окна, ложились на крышу дома и летом, если поднимался ветер, гулко колотили по рифленому железу тугими зелеными плодами.

На дом словно сыпались камни.

Вызревая, груши тяжело плюхались в траву, выкатывались, покачиваясь округлыми боками, на песчаную дорожку у дома, к бочке, стоявшей под водосточной трубой, и туда, где раньше находился курятник. Куры, когда они еще жили у него во дворе, ужасно волновались в курятнике, поглядывая на груши: шумно хлопали крыльями и со звоном дергали клювами проволочную решетку. Осенью кур выпускали в сад, и они, суетливо бегая по траве, склевывали все оставшиеся там после сбора. Но плодов на дереве всегда было так много, что груши еще и зимой догнивали под снегом.

Уже который год в толстом стволе груши образовалось дупло. Росло оно так быстро, что скоро Андрей Данилович стал прятать от жены в дупло бутылку водки и стакан: пить ему было нельзя — пять лет назад он перенес инфаркт. Но как не выпьешь, если бутылка холодилась в дупле и водка казалась настоянной на грушевом запахе...

Завернув за угол дома, Андрей Данилович постоял возле грушевого дерева, похлопал ладонью по жесткой коре и с грустью подумал: «Стареет дерево. Гибнет». Давно надо было спилить грушу и сделать в корень прививки, но всегда ему было жаль ее — одно из первых деревьев в саду. Теперь и смысла в этом нет никакого — скоро все станет здесь уже не его, а чужое... Хотя, что это значит, не его, неожиданно возмутился он, другие люди будут жить в доме. Хорошо бы, если б для них заново ожила груша.

Он тут же махнул рукой: все равно спиливать грушу и делать прививки время уже упущено — наступило лето.

Подумав так, Андрей Данилович недовольно засопел, оглянулся и с укором покачал головой. Во дворе ржавым холмиком возвышалась куча навоза, уже рассыпавшаяся пылью, прахом. Привез он навоз в сад больше месяца тому назад, а все еще не собрался раскидать его под деревья.

Тошно стало от самого себя; как же так получается? В саду он бывает и утром и вечером и вроде все подмечает: видит весной, как курится, парит, оттаивая, земля, а если приложит к земле ладони, то и ощущает, как она набухает, дышит, живет и, кажется, даже улавливает глубоко под почвой журчание и звон ручьев, речь земную, понимает ее и уже наперед знает, когда придет пора делать прививки на яблони, когда сад опушится молодой зеленью... Но все последние годы работает он в саду мало и не в срок, а только по настроению.

Сад, пока еще молодой, с не окрепшей листвой на деревьях, продувал легкий ветер. Дул он со стороны речки и приносил с собой свежесть, утреннюю прохладу воды. Постояв на ветру, Андрей Данилович встрепенулся, пошел в сарай, взял там ведра и принялся таскать навоз в глубь сада, под яблони, подкапывая под стволами землю и смешивая с нею эти распадавшиеся прахом остатки навоза. Работа разгоняла по телу кровь, грела, тяжеловатая голова прояснилась, перестала побаливать, и он уже чувствовал, что сегодня, как часто это бывало после такой зарядки в саду, у него долго будет устойчивое настроение. Куча скоро сошла на нет, и он крепко постукал краями ведер о землю, сбивая остатки навоза.

Решив отдохнуть немного, он сел у стены дома на сосновый комель. Отрезанный когда-то от поваленного дерева и пнем торчащий теперь под окнами, комель был гладок, как кость, с него давно отпала последняя кора, он потемнел до цвета тесаного камня и прочно — будто врос в нее — вдавился в землю. Привезли его, когда в саду росли только смородина да рябина; теперь густая листва сада приглушала летом посторонние звуки, и в саду порой забывалось, что рядом большой суматошный город с людными улицами, с дымом далеких заводских труб за высокими крышами, с воткнутой в небо иглой телевизионной вышки... Он любил отдыхать на этом комле, укромно примостившемся под кроной дуплистой груши: создавалось впечатление, что он совсем отгораживался от городской суеты.

Сидя на почерневшем срезе комля, он поглядывал на густую траву под ногами, по-молодому сочную, влажно-зеленую, и боролся с искушением вынуть из кармана брюк письмо матери и перечитать. Но зачем? Он и так знал его наизусть и даже видел из-за него дурацкий сон. Но в руке зудело, она вроде сама собой все норовила скользнуть в карман, и он не выдержал, вынул письмо и разгладил на коленях его смятые листки.

«... А с севом у нас этой весной живо управились. Опять все Витька Голубев выдумал: перенял из газет какой-то ипатовский метод, и трактора по полям все кучно бегали, друг за дружкой, то плуги прицепляя, то бороны, то сеялки. А зимой нашему Виктору Ильичу Звезду Героя дали. Это за прошлый год, когда в страду по пятьдесят и более центнеров зерна с гектара снимали. Пересчитай на пуды, оно сколько будет, и все это Витино зерно дало, с которым он всю жизнь возился. Отродясь старики не припомнят таких урожаев. И людям и себе хлеба полной мерой засыпали».

Дом Голубевых стоял в деревне по соседству с домом родителей Андрея Даниловича. Обе семьи даже состояли вроде бы в дальнем родстве — так себе, седьмая водица на киселе. Жила легенда, что какой-то их общий предок славился своеобразным умением точно определять время сева: сойдет якобы на пашню, зачерпнет горсть рыхлой земли, пришлепнет ладонью на лысое темя, постоит молча, прислушиваясь к каким-то глубинным своим ощущениям, и скажет — пора сеять или еще стоит выждать.

Собственно, все в деревне, носившие фамилии Голубевых или Лысковых, наверное, при желании могли отыскать общих предков, но две их семьи роднила еще и одержимая чудаковатость.

Дед Виктора Ильича любил возиться в огороде и потешал все село то тыквой непомерной величины, не обхватишь, то нелепым, смешным огурцом, похожим на загулявшего — все трын-трава — мужика, то помидорами, не круглыми, как у всех, а длинными, точно он упорно вытягивал их все лето... Вряд ли он пытался извлечь из своих забот какую-то особую пользу, скорее всего, двигало им любопытство, но огородничеством он в тех местах себя прославил, так же как и дедушка самого Андрея Даниловича, посадивший в овраге сад. Откосы оврага за селом из года в год оползали, овраг вгрызался в пахотные земли... Сколько же упрямства, труда надо было, чтобы взрастить в том овраге сад?! И солнца мало, и земля не та... Но дед таки вырастил сад и даже стал собирать яблоки величиной с кулак.

Погиб дед в первую мировую войну. А овраг за деревней до сих пор называют Лысковым садом.

Чудаковатостью отличался и отец Андрея Даниловича. Еще до колхозов он увидел в большом селе трактор и так удивился, так долго, кругами, ходил возле него, робко трогая пальцами то колеса, то кожух, что, похоже, тогда слегка и тронулся: скоро в деревне все знали — он лелеет мечту купить трактор. Купить он, понятно, его не смог, зато в их колхозе отец стал первым трактористом. По тем временам у него была вполне современная машина, но с годами трактор его постарел — стал темным, с черной, закопченной трубой и большими колесами с полустертыми зацепами... Но от новой машины отец напрочь отказывался, все неустанно возился с колесником, все что-то подкручивал, подлаживал, и трактор, словно в благодарность, наперекор всему, тянул и тянул трудовую лямку — без простоев, без длительного ремонта. Когда упразднили машинно-тракторные станции, отец сел в правлении колхоза у печки и заявил, что не сдвинется с места, есть и пить не будет, если не пообещают купить колесник. Ссориться с ним не хотели и уступили. Да и отдали колхозу этот колесник, можно сказать, даром — все равно пошел бы на металлолом. А отец на нем до сих пор то силос на фермы подвозит, то воду на полевой стан... Мать как-то писала: «Один молодой тракторист пошутил: «У тебя, дед, — сказал он, — трактор такой ретивый да прыткий, что я в него аж влюбился и обязательно его у тебя как-нибудь темной ночкой украду». После этого отец стал заводить на ночь колесник к себе во двор и привязывать его к столбу веревкой, как лошадь».

Соседский Витька, не дававший покоя последние годы, похоже, был под стать тем дедам. Память высветила далекое: в одну из редких поездок к родителям бродил Андрей Данилович окрест деревни, отстраненно, как чужое несчастье, подмечая по низкорослости хлеба, по полупустым колоскам явный недород на полях, и думал о том, что зимой надо будет своим в деревню почаще отправлять посылки. За березовым колком он и застал Виктора Ильича, совсем тогда молодого агронома, на его опытном участке поля по величине не более их двора; зато густая пшеница на том участке доходила до подбородка, а колосья величаво клонились от тяжести зерен.