Эдуард Пашнев - Девочка и олень

• Название: Девочка и олень
• Автор: Эдуард Пашнев
• Издательство: Центрально-Черноземное книжное издательство
• Жанр: Детская проза
• Год: 1975

От автора

В 1965 году журнал «Юность» напечатал мою повесть «Ньютоново яблоко» с рисунками Нади Рушевой. Так я познакомился с юной художницей. Подробное изучение ее жизни и творчества легло в основу моей работы. Но книга эта не биография, а роман. Пользуясь правом романиста, я многое додумал, обобщил, в результате возникла необходимость изменить фамилии главных героев, в том числе хотя бы на одну букву. Надя не была исключительным явлением. Просто она, возможно, была первой среди равных…

Книга иллюстрирована рисунками Нади Рушевой, ранее опубликованными в периодических изданиях и каталогах многочисленных выставок.

---

— Нарисовать что угодно можно, — напомнила ребятам Тамара Ивановна. — Ты ведь тоже, кажется, рисуешь? — обратилась она к Наде. — Имей в виду, сорванный урок за твой счет.

— Что угодно нельзя, — возразила Надя. — Наполеоном князя Андрея нарисовать можно, а Пестелем или Рылеевым — нельзя.

— Ну, что ж, я думаю, что ты в своем упорстве, в своей ложной самозащите так далеко зашла, что без разбора этого ЧП на педсовете не обойтись. Скажи, пожалуйста, я и не подозревала за тобой таких талантов.

Прибежала Ленка с двумя томами «Войны и мира». Надя, чувствуя кожей взгляды всего класса, взяла один том, потом другой. Оба тома были обжиты, как хорошо знакомый дом, как школа со всеми ее парадными и подсобными помещениями, но, оказавшись в центре внимания, Надя вдруг испугалась, что не найдет нужные места.

— Может быть, я сейчас быстро не найду, — оказала она, открывая первый том.

— Нет, уж ты, пожалуйста, найди, — потребовала с неумолимой прокурорской интонацией в голосе учительница.

— Ты не волнуйся, — придвинулась к ней Ленка, — у тебя хорошая зрительная память. Ты зажмурься и вспомни, на какой странице, вверху или внизу. А я пока буду на всякий случай листать второй том, может быть, чего-нибудь найду.

Надя кивнула.

— «Ну, давай спорить», — сказала она.

— Нет, милочка, спорить мы не будем, — возразила учительница, — до конца сорванного тобой урока осталось чуть более пятнадцати минут.

— Это я читаю слова Болконского, — не поднимая глаз от книги, объяснила девочка. — «Ну, давай спорить, — прочла она еще раз. — Ты говоришь, школы… поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственные потребности. А мне кажется, что единственно возможное для него счастье есть счастье животное…»

— Ну и что? — спросила учительница, еще сама не решившая, какой ей смысл вложить в свое «ну и что?».

— Ничего, — ответила Надя. — Но разве так думали декабристы? — Она пропустила несколько строк и прочла дальше: — «Князь Андрей загнул третий палец. — Ах, да. Больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустишь ему кровь, вылечишь, он калекой будет ходить десять лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели б ты жалел, что у тебя лишний работник пропал, — как я смотрю на него, а то ты из любви к «ему его хочешь лечить».

— Ну и что? Что! — сказала учительница, но на этот раз в ее словах прозвучала растерянность.

— Как что? — возмутилась Ленка. — Он говорит про народ, пусть умирают, не надо их лечить. Ничего себе!

— «Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, — взволнованным голосом продолжала читать Надя, — это очень хорошо: но не для тебя (ты, я так думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь) и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют и секут и посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как прежде».

— Это что же, значит, герой Аустерлица и Бородино оставляет для себя нравственные потребности, а другие люди пусть умирают, в Сибирь и рубцы? — угрожающе спросил Половинкин, как будто Андрей Болконский был здесь и мог ответить за свои слова.

— Подождите, — постучала по столу ладонью Тамара Ивановна. — Дайте мне сюда книжку. Случайные слова нельзя выдавать за мировоззрение. Для этого мы вас и учим здесь на уроках литературы.

— Нет, — возразила Надя. — Вот здесь Толстой написал… Можно прочесть? — и, не дожидаясь разрешения, прочла: «Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом».

— Дайте же мне сюда книжку, я вас прошу.

Ей передали раскрытый том «Войны и мира», и она, нагнувшись за портфелем, где у нее лежали очки, лихорадочно соображала, что ей теперь сказать ученикам. Она совершенно не помнила слов Болконского, только что прочитанных Рощиной. И что еще хуже — не помнила самого эпизода, обстоятельств, при которых возник разговор на эту тему. Все, что здесь сейчас прочла эта девчонка, прозвучало так, словно было из какого-нибудь другого романа. Собиралась же перечитать «Войну и мир», да все некогда. И пять лет назад было некогда, и в прошлом году некогда. Детками бог наградил. И в школе и дома. Они то женятся, то расходятся, а их обстирывай, супы готовь, внуков отводи в детский сад. И преподавай в школе. Она знала, что ответить ребятам — что человека надо судить не по словам, а по поступкам. А поступки у князя Андрея все благородные… Но сначала она хотела прочесть указанную Надей страницу, чтобы вспомнить показавшееся ей странным место в книге и соотнести его со всем романом.

— Где же эти очки? — пробормотала она, косясь в раскрытую книгу. Ее рука никак не нащупывала в чреве портфеля, заполненного различными предметами, продолговатый пластмассовый футляр.

Потеряв терпение, она принялась выкладывать содержимое портфеля. На стол легла книжка в грязно-сером переплете, несколько общих тетрадей, в которых учительница делала записи в разных классах. И вдруг ее рука вознесла над столом и опустила, слегка пристукнув о крышку и придавив, чтоб не скатился на пол, кочан капусты. Класс оторопело притих. Тамара Ивановна подняла глаза, собираясь узнать, что случилось, и увидела перед собой капусту. Ее глаза и взгляды ребят скрестились на зеленых растрепанных, как у тетрадей и книжки, листьях капусты. То, что учительница тайно думала про себя, стало явным. Кочан капусты объяснил, что их грозной учительнице некогда заниматься литературой. И она преподает им Пушкина, Тургенева, Толстого на одном умении ударить ладонью по столу и сказать: «Что?!»

Рука, продолжавшая машинально шарить в портфеле, нащупала в углу, где лежала капуста, среди нескольких отставших листьев футляр овальной формы, но Тамара Ивановна не вытащила его и не надела очки.

— Я, кажется, забыла очки в учительской, — тихо проговорила она.

Сложила в портфель книжку, тетради, капусту и вышла из класса. С минуту никто не шевелился, потом Половинкин пожал плечами и присвистнул, Ленка подбежала к двери, чтобы посмотреть, куда пошла Тамара Ивановна. Один лист отстал от кочана и остался на столе. Толя Кузнецов повертел его в руках и озадаченно водрузил себе на голову вместо берета.

Одна Надя в первые минуты замешательства не участвовала в жизни класса. Подхлестнутое волнением воображение перенесло ее на могучих крыльях в Лысые Горы. А там как раз были похороны. Князь Андрей и княжна Марья пришли на могилу к маленькой княгине. И Надя вместе с ними пришла. Низко опустив голову, так что ее прямые черные волосы ниспадали на очки траурными прядями, она набрасывала на промокашке скорбную композицию. Школьное представление об Андрее Болконском и представление, вынесенное из романа, все эти дни как бы раздваивались на два различных силуэта. И после того, как она попыталась осмыслить не замечаемую многими сложность образа, оба силуэта совместились. Она увидела и выражение глаз Болконского, поняла его жесты, поступки. Его трагическую обреченность, как и Наполеона, который гениален был только для самого себя. Андрей Болконский был образованный человек, блестящий офицер и герой тоже больше для себя. Теперь она могла бы о нем писать сочинение, хотя вряд ли получила бы за него пятерку. Ее перо скользило по промокашке, радуясь живой линии, в которую она сама сумела вдохнуть жизнь.

Тамара Ивановна вошла в кабинет к директрисе тяжелой походкой больного человека. Портфель она держала не за ручку, а несла под мышкой, потому что некогда было возиться со сломанным замком.

Директриса подписывала счета на олифу, краску, новую партию лыж, футбольные и баскетбольные мячи. Завхоз выхватывал у нее из-под рук готовые бумажки и прятал в полевую сумку. Директриса в этой школе, по мнению всех учителей и учеников, была «хорошая тетка», добрая, отзывчивая, все замечающая. И эта ее широта интересов и характера была отмечена странностью в лице. У нее очень сильно косили глаза: один как бы смотрел в окно, а другой в дверь. И кто-то вместо обычной в таких случаях поговорки «Один глаз — на Кавказ…» придумал другую: «Один глаз — на вас, а другой — на нас». Эта поговорка быстро прижилась, по слухам, она нравилась и самой Ирине Александровне.

— Что случилось? — спросила директриса, не отрываясь от дела и в то же время как бы заглядывая одним глазом в лицо женщине, раздавленной тяжестью лет и своей оплошностью.

— Вот что! — Она выложила из портфеля кочан капусты.

— Они это принесли в класс?

— Не они, я это принесла в класс.

— Зачем?

Удивление ее было так велико, что она, пересилив природу, собрала глаза вместе и посмотрела прямо в лицо Тамаре Ивановне.