Александр Воронский - Литературные силуэты

• Название: Литературные силуэты
• Автор: Александр Воронский
• Жанр: Критика

Знаменитая серия критических портретов писателей и поэтов-современников А.К. Воронского.

---

Электрическая тяга, железные дороги, горы съестного, бары, Чапль-Стронг-Отель, «за седьмое небо зашли флюгера». И Вильсон, хозяин всего, изображен не человеком, а исполинским истуканом, он под стать этим необыкновенным улицам, площадям. «Люди мелочь одна, люди ходят внизу…» Но настоящий Чикаго построен именно этой мелочью, в настоящем Чикаго у Вильсона и его прислужников сотни тысяч рабочих, служащих, женщин, детей. Упомянуто количество улиц, переулков, и забыта «мелочь», а она трудится, переплетена сетью взаимоотношений. Об этом у Маяковского ни звука. Естественно, ему кажется, что вся задача в том, чтобы подчинить, овладеть грудой вещей.

Но сказано в Писании: не хорошо быть человеку едину. В древнем раю, где плоды, деревья, звери и птицы были в полном распоряжении первого человека, понадобилось, по образу и подобию его, создать Еву. Скучно, тоскливо и одиноко человеку с одними вещами. В одиночестве вечеров и ночей, когда «стоит неподвижная полночь», в неприкаянности проплеванных улиц и комнатушек, посреди давящей груды нагроможденных вещей так легко и неотвратимо создаются фантомы и феерии, и к ним прочно прилепляется человек. У демонов в американских ботинках есть своя Тамара. Она совсем иная, непохожая на лермонтовскую, но и современный демон не тот, он другой. У Маяковского есть еще одна прочная, постоянная тема — любовь.

   В этой теме
   и личной
   и мелкой,
   перепетой не раз
   и не пять,
   Я кружил поэтической белкой
   и хочу кружиться опять.[30]

Этой теме Маяковский отдал свои лучшие, самые вдохновенные и сильные страницы. Он нашел горящие, жгучие, большие, огромные слова и образы, Он ни разу не надел, касаясь ее, желтой кофты, ни разу не покривил, не сфальшивил. Во всей нашей отечественной поэзии едва ли найдутся стихи с такой страстностью, с такой мукой, такие голые и обнаженные по чувству. Воистину это сплошное сердце, призыв и пригвождение себя, просьба и покаяние.

Может сначала показаться, что у Маяковского и тут господствует перуанское, «телесное озлобление».

  …А я
   весь из мяса,
   человек весь,
   тело просто прошу,
   как просят христиане:
   «Хлеб наш насущный
   даждь нам днесь».

Это звучит страстно и по-язычески, и языческое в «этом теле» у поэта сильно и непосредственно. Но дальше тоже про тело:

   Тело твое
   Я буду беречь и любить
   как солдат,
   обрубленный войной,
   ненужный,
   ничей,
   бережет свою единственную ногу.

Обрубленный, ненужный, ничей солдат к своей единственной ноге относится иначе, чем здоровый. Единственную ногу он бережет по-особому, любит и следит за ней болезненно, ревниво. Сравнение на любовь героя Маяковского бросает очень своеобразный свет, языческое заслоняется другим. Мотив — ничей, ненужный — в этой теме упорно повторяется:

   Ведь для себя неважно
   и то, что бронзовый,
   и то, сердце — холодной железкой —
   Ночью хочется звон свой [31]
   Спрятать в мягкое
   в женское.[32]

   Птица
   Побирается песней, —
   Поет
   Голодна и звонка,
   А я человек, Мария,
   простой
   выхарканный чахоточной ночью в
   грязную руку Пресни.

И, наконец, в последней поэме «Про это» мотив остался неизменным:

   Приди
   разотзовись на стих
   Я всех обегав — тут.
   Теперь лишь ты могла бы спасти…

Уже отмечалось, что поэма пропитана чувством ледяного одиночества. Заключительная глава, «Прошение на имя», — одна из самых лучших в творчестве Маяковского — напоена тоской и «непролазным горем».

   Сердце мне вложи,
   кровищу —
   до последних жил
   В череп мысль вдолби.
   Я свое, земное, не дожил
   на земле,
   свое не долюбил.
   Был я сажень ростом
   А на что мне сажень?
   Для таких работ годна и тля.
   Перышком скрипел я в комнатенку всажен.
   Вплющился очками в комнатный футляр.
   Что хотите буду делать даром —
   Чистить
   мыть
   стеречь
   мотаться
   месть.
   Я могу служить у вас
   Хотя б швейцаром.
   Швейцары у вас есть.

   Воскреси
   Хотя б за то
   что я
   поэтом
   ждал тебя,
   откинул будничную чушь.
   Воскреси меня
   Хотя б за это!
   Воскреси —
   свое дожить хочу! —

так заклинает поэт химика и любимую.

Тут не одна физиология. Любовь превращена в кумир, стала религиозным чувством. Из любимой создан фантом, мираж. Одиночество, отсутствие социальных скрепов с людьми, голый эгоцентризм заставляют бежать в царство феерий, обожествлять «человеческое и простое». Не будь герой Маяковского «сажень ростом», не обладай он зычным «о-го-го» — он, наверное, нашел бы выход из своего смертного, могильного одиночества в потустороннем мире, сочинил себе подходящего бога и поместил бы его подальше от земли. Но он слишком прирос к земле, слишком любит жизнь, как она есть, и он создает фантом, кумир из своей земной любви. Поразительное дело. Ухающая, ревущая, рвущая, трубная, площадная поэзия Маяковского с открытым и грубым эгоцентризмом, с подчеркнутым презрением ко всем величайшим авторитетам и культурным ценностям, с небрежением, с равнодушием и позевотой «к табуну», как только касается «этой темы», становится кроткой, целомудренной, робкой, неуверенной, нежной, лирической, покорной, просящей и молитвенной. Герой, поставивший надо всеми nihil, ненавидящий все бытовое, сложившееся, вдруг теряет свой нигилизм, бунтарство, свою «нахальность», панибратское, снисходительное похлопывание по плечу кого угодно — Толстого, Руссо, революцию, вселенную — и становится неуклюжим и застенчивым, угловатым гимназистом 6 класса:

   Я бегал от зова разинутых окон.
   Любя убегал —
   пуская однобоко,
   пусть лишь стихами
   лишь шагами ночными.
   Строчишь
   и становятся души строчными.
   И любишь стихом,
   а в прозе немею.
   Ну вот не могу сказать,
   не умею
   Но где любимая,
   где моя милая,
   где
   — в песне!
   Любви моей изменил я?
   Здесь
   каждый звук
   чтоб признаться,
   чтоб крикнуть,
   А только из песни — ни слова не выкинуть…
  …Скажу:
   смотри
   даже здесь, дорогая,
   стихами громя обыденщины жуть
   имя любимое оберегая
   тебя
   в проклятьях моих обхожу

(«Про это»).

Лев укрощен, посажен в клетку, стал покорным. Голодная тоска, страстная исступленность, необузданность желания, нетерпеливое — хочу, сейчас, полностью, для меня, для одного — уступило место стиху — молитве. Крайний индивидуализм переплавился в чувство самоотверженности. Укрощенный строптивый готов ждать годы, всю жизнь, ограничивать себя, он просит лишь «раз отозваться на стих» — не больше. И если бы любимая предложила бунтарю завести герань душистую, повесить клетку с канарейкой и веселенькие занавесочки на окнах — кто знает — он сделал бы это и многое подобное не хуже других, вросших по уши в тину быта. К счастью, любимая лишила героя Маяковского этой муки, когда большого бунтаря покорно приводят в комнату с геранью и кенаром. Она вложила в него другую муку неразделенной, «немыслимой» любви. И он вымаливает, просит, как нищий, боится признаться, немеет. Это про «немыслимую» любовь написано им: «и когда мой голос похабно ухает от часа к часу целые сутки, может быть, Исус Христос нюхает моей души незабудки»[33].

«Эта тема» вводит нас в психологию творчества. Почему человек делается поэтом? При каких условиях развертываются его поэтические потенции? Отчего душа становится «строчной»? Психологические мотивы бывают различные, одного ответа нет и быть не может. В «Воителях Гельголанда» у Ибсена старик воин становится скальдом после того, как он потерял в битве семь своих прекрасных сынов. Первую сагу он создал на их могиле: волшебная сила стиха оказалась необходимой, чтобы врачевать душевные и сердечные язвы. Маяковский, подобно скальду, тоже ищет в стихе, в поэзии врачевания своих язв; он «немел в прозе» — тем пышнее он говорил в стихах. По существу — это своеобразный уход от жизни. Любимая у Маяковского — фокус его дум и эмоций. В ней для поэта собрано все языческое, земное и ненависть к «повелителю», и к быту, и одиночество, тоска, и неврастения и «незабудки души» — вся гамма душевных движений.