Галина Синило - Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм

• Название: Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм
• Автор: Галина Синило
• Издательство: Экономпресс
• Жанр: Языкознание
• Год: 2009
• ISBN: 978-985-6479-52-9

Книга посвящена исследованию духовных смыслов и поэтики Танаха (Еврейской Библии), ставшего первой частью Христианской Библии, но продолжившего свой путь в качестве Священного Писания еврейской религии.

В книге рассматривается значение эстетики и поэтики Танаха для постбиблейской еврейской и европейской литератур, а также то влияние, которое оказали на развитие еврейской и европейской поэзии, религиозной и светской, пророческие книги и великие лирические книги Танаха Книга Хвалений (Псалтирь), Песнь Песней, Экклесиаст. В поле зрения автора оказываются прежде всего еврейская, немецкая, еврейско-немецкая, русская, еврейско-русская и белорусская поэтические традиции.

Книга будет полезна всем, интересующимся библейскими текстами и мировой литературой, но прежде всего студентам-культурологам и филологам, магистрантам и аспирантам культурологических и филологических специальностей.

В данном издании представлена часть, посвященная влиянию Танаха на русский имажинизм.

---

Стиль Ройзмана по-имажинистски предметен, пластичен и одновременно парадоксально метафоричен. Сквозь призму библейских аллюзий (в частности, на сны фараона, которые Иосиф толкует как указание на грядущие бедствия Египта, а также на пророческие книги и Плач Иеремии) поэт передает свое видение вздыбленной Гражданской войной России, несущей возмездие за погромы и убийства:

О, смотри, моя свеча,
В лоно древнего Востока:
Буду, буду отвечать,
Повторился сон жестокий:

Семь колосьев тощих
Поглотили тучных семь!

Рви одежды Север,
Вретищем покройся Юг!
Ваш народ просеют
Сквозь решета гибели
Мстительные зыби
Грозных, межусобных вьюг!

Сбреет поле засуха, —
Вместо финика — помет,
Вместо смачных вин — моча!

Рыть могилы заступу,
Ветру колыбель качать
В листопад клочкам знамен!

Плачем похоронным
Прошуршать траве страны,
Песней погребально ныть
Птицам о погромах.

Так земля нагая
Пасть железную откроет, —
Человека в черном чреве,
Как в давильне виноград,
И, ослепшая от крови,
Под камнями града череп
Вдребезги!

[378]

Однако сердце поэта исполнено надежды на преображение мира, как несет надежду на милость Господню светлый и строгий праздник Йом-Киппур, как соединяет скорбь и ликование скорбно-торжественная молитва Коль нидрей:

А в окнах синагоги
Пунцовые ветви
Закатных пальм.

Седой раввин —
Вассанский дуб — не дрогнет?
В Шмойне Эсрей[54] заветных.

Борух, Ато, Адоной!

О, верные Ягве марраны,
Я — в пламени ваших костров,
И вот отрекаюсь, попранный,
От прежних зароков и строк.

И, кровью из сердца семижды
Кропя, как плоды Аарон,
Мое огневое Кол нидрей
/ Я в жертву кладу за народ.

Шма, Исроэл!

Это ланями дрожат
Колокольчики на Торе,
Как под лезвие ножа
Прихожане хору вторят.

Это щит Давида встал
Новою луной сегодня,
И поет в конце поста
Рог о радости свободней.

Это душу от земли
Саваоф высоко поднял,

И голубкой та гульлит
На Его благой ладони.

Шма, Исроэл,
Адоной Элогейну,
Адоной Эход!

[379]

Душа поэта и всего народа не случайно предстает голубкой в руках Всевышнего — образ, отсылающий сразу и к Книге Псалмов, и к Песни Песней. Рог, поющий о радости (как и «червленый рог», упоминавшийся ранее), — шофар, древнейший еврейский ритуальный музыкальный инструмент, созданный, согласно преданию, из рога того барана (агнца), который был принесен в жертву вместо Исаака во время несостоявшегося жертвоприношения Авраама (см. Быт 22). В шофар трубят в годину самых великих праздников и самых великих бедствий, чтобы услышал Всевышний. С трубления в шофар начинается праздник Рош га-Шана — Нового года. Именно в шофар должен трубить Мессия, который въедет во врата Иерусалима на белом осле. Его приближение приветствует поэт в цикле «Новый год» (1923);

Одевай же, осень, пышно
В тонкий пурпур и виссон
Наклонившегося Тишри
К чашам бронзовых весов.

Слушай скрип сандалий тирских,
Протруби в бараний рог:
Новый Гость Востока близко
С Книгой о судьбе миров.

В небе головою овна
Перед ним луна зашла,
И в глазах скрижалью новой
Развернулся красный флаг.

У него все тот же посох
Тысячу шестую лет
Миндалем розоволосым
Расцветает на земле.

Омывай же ноги Гостю,
Осень, грустная сестра:
Рош Гашоно звонко бросит
Золото Офирских стран.

[388]

Как явствует из контекста, мессианские надежды М. Ройзмана связываются с потрясениями и революционными преобразованиями, произошедшими и происходящими в России. Ему кажется, что возродилось героическое время Хасмонеев (Маккавеев), время борьбы за истинную свободу, что вместе с обновляющейся Россией переживут обновление все ее дети, все составляющие ее народы, в том числе и евреи. Молот Йегуды Маккаби (Иуды Маккавея), который обрушился на врагов в древние времена (согласно народной этимологии, прозвище Маккаби происходит от слова «молот»), ассоциируется в сознании поэта с молотом на красном флаге:

Пью вино воспоминанья
В заповеданной главе
О грозе былых восстаний
Маккавейских сыновей…

Сокрушил мечом Иуда
Войско Антиоха[55] в прах, —
Колесницы, башни — грудой
В пасть Хоронского костра[56].

И вождя прозвал Израиль
Молотом за тот удар,
На кровавых маках края
Песни мятежа создал…

Слышу рев, и лязг, и грохот:
Лагерь Горгия[57] — золой,

И на вражеских воротах —
Бусы вражеских голов.

И на стяге в блеске молний,
За Хевроном далеко,
Золотом расшитый молот
Смотрит в озеро веков.

[389]

Древний Хеврон, где раскинул некогда шатры, придя в Землю Обетованную, праотец еврейского народа Авраам, древний центр колена Йегуды, символ самой Иудеи, рифмуется в сознании поэта с Россией. Он наивно верит в то, что доблесть и мудрость древнего народа, его традиции, его несгибаемая вера понадобятся новой России:

Только осень леденеет,
Только полночь глубока, —
Пей из книги Хасмонеев,
О душа, второй бокал!

Я при встрече Рош Гашоно
Не посыплю хлеб золой,
А в России сокрушенной
Прокричу ему: «Шолойм!»

Даст червонные доспехи
Тополь в северном лесу,
И седые ночи с песней
Лук и стрелы принесут.

Ибо в мире повторимы
Огневые времена,
От которых кровью принял
И борьбу, и бунт, и знак!

Ибо с веткою маслины,
В радуге семи свечей,
Проворкует год счастливый
Слава на моем плече!

[389–390]

Поэт с искренней и трогательной любовью пишет о России и сокрушается, что она долго была ему и его народу не матерью, но мачехой. Тем не менее он видит ее в светлом образе седой усталой матери и тревожится за ее судьбу, ищет для нее слова утешения:

Еще задорным мальчиком
Тебя любил и понимал,
Но ты была мне мачехой
В романовские времена.

А разве ты не видела,
Что золотой пожар возник
От зависти и гибели
И человеческой резни?

Что снеговыми вихрями
Кружился выщипанный пух
И сам кружил притихшую
И сумасшедшую толпу?

И я, покорный пасынок,
Тужил, что вместе не погиб,
Тужил над желтой насыпью
Единоплеменных могил.

И ждал, пока ты, добрая,
Придешь на утренней заре
Усталого и скорбного
По-матерински пожалеть.

И вот в пушистом пурпуре,
Седая, светлая, стоишь,
И слезы, слезы крупные
Сбегают на глаза твои.

Ах, что сказать мне наскоро?
Каких же не хватает слов?
И я целую ласково
Морщинистый, спокойный лоб.

Ведь я задорным мальчиком
Тебя любил и понимал,
Но ты была мне мачехой
В романовские времена.

[391–392]

Поэт верит, что две его родины — Земля Обетованная и Россия — могут породниться. Недаром Россия предстает в образе моавитянки Рут и ее свекрови, скиталицы и страдалицы Наоми (Нооми), пришедших в Иудею, в Бет-Лехем (Вифлеем; в ашкеназской версии — Бейс-Лехем), который стал родиной и для язычницы — а отныне иудейки — Рут. И вновь серп в руках Рут, жнущей на поле Боаза (Вооза; у Ройзмана — Воаз), как и серпы других жнецов, ассоциируются с золотым серпом на знамени, но одновременно — с серпом месяца на небе; сама же жатва символизирует грядущие счастливые дни (цикл «Новый год»):

И опять поанаю запах
Набухающих полей,
Где колосья в росных каплях
Те же, те же столько лет!

И в часы тяжелой жатвы,
Под игру серпов и рук,
Я увижу сердцем жадным
У разлива нивы Руфь.

Это ль не Бейс-Лехем древний?
И Россия — Нооми,
Здесь, голодная, к деревне
Голову в пути склонит?

И Воаз любимой Руфи
Ссыпет звезды ячменя, —
Звезды о поэте грусти,
О Давиде прозвенят.

И жнецы серпы положат,
И в шатрах — костры бесед,
А над ними тот же, тот же
Отраженный в небе серп!

[390]

Давид здесь упомянут не случайно, ведь Рут — его прабабка. Книга Рут, помимо прочих смыслов, говорит о рождении иудейской царской династии, мессианского рода Давида. Мессианскими надеждами дышат и строки Ройзмана: