Андрэ Шварц-Барт - Последний из праведников

• Название: Последний из праведников
• Автор: Андрэ Шварц-Барт
• Издательство: Библиотека Алия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1978

В книге «Последний праведник», которая воспринимается как хроника, автор широко использует еврейские источники, восточноевропейский и еврейский фольклор, а также исторические документы (особенно в главах, в которых описаны нацистские преследования). Изложение реальных событий переплетается с вымыслом. Все повествование, посвященное истории одной еврейской семьи, построено вокруг легенды о ламед-вав цаддиким, которую Шварц-Барт интерпретирует нетрадиционно, по-своему. Автор рисует страшную картину кровавых преследований, выпавших на долю евреев Европы, начиная со времен крестовых походов, в частности, с погрома в городе Йорк в 12 в. и гибели Иом-Това бен Ицхака из Жуаньи, и до третьего рейха и Катастрофы европейского еврейства. Герои книги — члены семьи Леви, потомки Иом-Това, в каждом поколении которых есть один скрытый праведник; последний из них, Эрни, гибнет в газовой камере. Центральные части романа дают увиденную глазами еврейского ребенка картину нарастания антисемитских и нацистских настроений в тихом провинциальном немецком городке, главным образом, в детской среде и школе. Большой интерес представляют многочисленные бытовые сцены и язык книги — эпический, богатый метафорами и изобилующий идишизмами. Один из ее лейтмотивов — дань уважения и благодарности евреям, которые на протяжении веков предпочитали смерть отказу от веры отцов.

---

— Святая дева, — сказал мужчина нараспев, — я зверею, когда вижу тебя, свинья ты толстая…

Затем, подойдя к Эрни медленной величавой походкой, он сказал:

— Ну, что, армия, голодаем? Не можешь, что ли, дать этой сволочи по морде? Ох, и красавец же ты! Да уж, с такими героями войну не выиграешь! Выпей с нами, а? Тут все бывшие вояки велосипедных частей. Кроме девиц. Блох на тебе хоть нет?

Часом позже причесанный, отмытый, наряженный в двухцветную рубашку Эрни оживленно участвовал в дружеском банкете на втором этаже захудалого ресторана. Господин Марио проникся к бродяге особой симпатией, заметив у него на руке розовый след, оставшийся после попытки самоубийства. Потом точно такой же след Эрни увидел на правой руке господина Марио: тот был левшой. Но, поглощенный едой, Эрни об этом не задумался. А господин Марио не спускал с него глаз.

— Ты слушай. Поешь, потом подожди, потом попей, потом опорожнись, если можешь, не то у тебя брюхо лопнет. Уж я-то все прошел, все знаю… — доверительно говорил господин Марио, наклоняясь к Эрни.

Друзья господина Марио, видимо, отмечали получение большого куша. Сначала они стеснялись гостя, но потом завели откровенный разговор о торговле; о сигаретах, кожах, молочных продуктах и медикаментах. Постепенно мужчины начали расстегивать пояса, а женщины — визгливо хихикать. Мелани то и дело спускалась и поднималась по лестнице, ведущей прямо в кухню. Она была совсем молоденькой, но держалась очень достойно, и Эрни никак не мог понять, почему каждый раз, когда она проходила мимо, даже бдительные взгляды жен не могли помешать мужчинам заигрывать с официанткой довольно грубым образом, пуская в ход руки. Она же высоко держала голову над подносом и, казалось, ничего не замечала. Все это ужасно развеселило Эрни, и, захлебываясь пьяным смехом, он начал изображать собаку.

Сначала он стал рычать над своей тарелкой, на которой остались только кости, затем грохнулся на пол, поднялся на четвереньки и под дикий хохот собутыльников запрыгал вокруг стола. Одна девица бросила ему кость, которую он немедленно стал грызть по-собачьи.

Взрыв хохота сотряс зал. Женщины корчились от смеха. Наконец, подбежав на четвереньках к Мелани, Эрни попытался ухватить зубами какой-нибудь лакомый кусочек ее тела. Прижавшись к стене, официантка защищала свои богатства, взывая к его добрым чувствам. Снова сплошной хохот. Наконец, Эрни, вняв ее увещеваниям, стал «служить» и с громким лаем легонько ущипнул Мелани за щеку. Но ощутив пальцами нежность человеческого лица, он с криком «Мелани!» отскочил назад, словно обжег руку. Хохот прекратился только тогда, когда все увидели, что Эрни прыгает вокруг стола в каком-то исступлении и пьяные слезы катятся у него по щекам. А он все завывал, как над могилой, и лаял, лаял без конца…

«Ветераны», как они себя иронически называли, часто собирались в домике, выходящем окнами на доки. Компания состояла примерно из десятка молодых мужчин, которых странно объединил военный разгром и тайный стыд бесславно побежденных. «Нас продали», — говорили одни и приводили доказательства. «Мы были слабы и наивны», — возражали другие, склонные взвалить вину на провидение. «Мы оказались трусами», — уточняли третьи, преимущественно беглые пленные. Последние пили больше остальных, стараясь забыть то, чему ни предательство, ни слабость, ни наивность не могли служить оправданием. Эти, казалось, только и ждали возможности еще раз себя проявить. Черный рынок, покрывая приятной позолотой все эти переживания, делал их по крайней мере выносимыми. Встретившись с этими людьми, Эрни открыл в себе талант кассира и «универсальное чутье». Но уважением он пользовался в первую очередь за способность пить просто холодную воду и есть сырое мясо. И хотя эта способность кое-кого шокировала, «сыроедение» превратилось в цирковой номер: мясо с кровью, сгустки крови, кровяную колбасу всех сортов Эрни уплетал так, что за ушами трещало. Непредубежденных зрителей охватывал страх.

— У тебя кровь из глаз уже сочится. — сказал ему однажды его странный покровитель. — Ты что же, ничего другого не любишь?

— Это ведь только кровь животных, господин Марио, — извинился Эрни.

— Ну, ну, я ведь для твоей же пользы…

Евреи не режут животных сами — для этого есть резник, который действует по ритуальным законам тысячелетней давности. Кровь, составляющая основу жизни, выпускается при забое вся, до последней капли, затем ее собирают в канавку и забрасывают землей. В этом символическом погребении курицы, утки или теленка выражается уважение ко всем живым творениям Создателя. Не желая преступать законы иудаизма, Эрни в армии перешел на вегетарианскую пищу, отчего он похудел и ослаб. Теперь же, толстый, добродушный, прожорливый, он напоминал героя Рабле. Он отрастил себе огромное жирное брюхо — «бриош», как его называют французы и за форму и за то, что он придает добродушный вид. Подходило ли это название к брюху Эрни? Справедливости ради, об этом лучше умолчать. В самом деле, бриош — благоприобретенное дополнение к плоти — накапливается постепенно и в гармоничном сочетании с розовым цветом щек, с округлостью линий и с веселым видом… Меж тем, если хорошенько присмотреться к лицу Эрни, то можно было заметить, что оно осталось болезненно худым и в глазах не светились ни веселье, ни душевный покой. Некоторые очевидцы (на чьи свидетельства мы полностью не полагаемся) утверждали, что «чем больше рос бриош покойного Эрни, тем худее становилось его лицо». А сотрапезники как-то даже упрекнули его в том, что он жует пищу механически и без всякого удовольствия. И как это может быть, спрашивали они себя, чтобы при такой возбуждающей пище ни одна частица жизненной энергии не уходила в любовь? Действительно, несмотря на свой возраст, несомненную физическую силу и непомерный аппетит, покойный Эрни Леви, казалось, тщательно избегал «сентиментальной» стороны жизни.

Но так только казалось: в сердце покойного Эрни уже поселилась страсть. В тот роковой вечер, протрезвев странным образом еще во время банкета, он обнаружил, что стоит ему закрыть глаза, как на указательном и на большом пальцах он чувствует какую-то необычайную гладкость. То ли на них перешло что-то нежное с лица Мелани, то ли они стали такими гладкими оттого, что он потер их об ее щеку. И хотя он оставался «собакой», все же когда на следующий день он проснулся, то почувствовал, что опять что-то творится в мире. А задавшись вопросом, что именно, сразу же вспомнил о нежном глянце на лице Мелани, перешедшем к нему на пальцы. Он тут же их вытер, чтобы избавиться от этого напоминания о ее существовании, но тщетно: пальцы помнили. Отныне, куда бы он ни шел, что бы ни делал, даже когда все считали, что он душой и телом предается кутежам, он не мог удержаться, чтобы время от времени не погладить лицо Мелани, которое ощущал у себя под пальцами. Через несколько дней он увидел ее снова, и ему показалось, что она преобразилась: трудолюбивая пчелка теперь излучала свет. Она тоже почувствовала в нем перемену и начала оказывать ему всяческие знаки внимания, которые могут обмануть лишь равнодушный взгляд. Однако, не на шутку обеспокоенный, Эрни испытывал самого себя. Он подозревал, что даже самая низменная любовь способна задеть воображение и увлечь собаку на опасный путь. Но чем больше он себя испытывал, тем выше карабкалось по руке странное томление, тем упорнее распускало оно нити и ткало из них пелену, которая, обволакивая Эрни, дрожала при малейшем дуновении ветра, при малейшем движении. Так продолжалось много месяцев и, когда тоска по нежному лицу Мелани добралась до плеча, затопила всю грудь и заставила колотиться сердце, Эрни с ужасом понял, что влюблен в эту девицу.

Опасаясь худшего, он решил как можно скорее оказать внимание какой-нибудь уличной девке. Но когда она вышла из темного угла, его вдруг растрогал ее усталый вид, а когда они оказались в ее жалкой лачуге и она начала приветливо болтать, а жесткий свет голой лампочки обрисовал ее черты, — сумасшедший юноша почувствовал в груди душераздирающую боль.

— Простите меня, мадам проститутка, — сказал он с сильным иностранным акцентом, — я передумал. Получите, пожалуйста, деньги и отпустите меня.

— Что с тобой? Ты болен? У тебя случилось несчастье? Может, я тебе не нравлюсь? Вон какие у тебя печальные глаза. Ты не здешний?

— Несчастье у меня случиться уже не может, — сказал Эрни.

— Ну, просто неприятность?

Эрни уселся на кровать и, помолчав немного, начал рассказывать историю своей жизни. Покончив семьей в Марселе, он перешел к дедушке с бабушкой в Тулоне и к многочисленным знакомым в Ниме словом, рассказал все подробности, благодаря которым общество должно его зачислить в категорию людей.

— А вы? — спросил он наконец.

Она тоже вначале помолчала, а затем придумала себе одного ребенка, потом другого, потом прибавила к ним старенькую мать, без которой не обходится ни одна чувствительная история. Потом она начала шутить и с кокетливой гримаской погасила свет, изображая любовную стыдливость. И даже подвергая несчастного безумца последним унижениям, она не переставала болтать.