Андрей Звонков - Любовью спасены будете...

• Название: Любовью спасены будете...
• Автор: Андрей Звонков
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9524-4109-5

Расхожая фраза: «Словом можно ранить или убить». Врач скорой помощи Виктор Носов, как и любой медик, знал ее истинность. Но не мог допустить иного толкования, чем прямое словесное воздействие на психику. А какую энергетику несет необдуманное слово? Или сказанное в гневе?.. Любовь Виктора Носова и Вилены, яркие искорки счастливых эпизодов жизни вспыхнули и сгорели в незримой страшной битве родных людей. За что? Да ни за что! И любят и ненавидят – слепо. Жить злом и совершать зло легко, но однажды придет воздаяние. И это уже удел высших сил…

---

Андрей Леонидович Звонков Любовью спасены будете…

Немного забегая вперед

Как это бывает у нас, на скорой, очень редко судьба дарит дежурным бригадам в промежуток между полуночью и тремя-четырьмя часами утра неожиданное затишье. Когда ни у кого ничего не болит, никого не беспокоят скандалящие соседи и ни у кого не текут краны… все у всех в порядке.

И тогда слетаются на подстанцию бригады, извлекается из одежного шкафчика старенькая гитара, и те, кто не ушел спать на жестком топчане, заваривают крепчайший чай, курящие сворачивают из жестких карточек фунтики вместо пепельниц и начинают рассказывать вечные скоропомощные байки или слушать скоропомощные песенки, исполненные черного юмора и здорового медицинского цинизма.

В эту ночь песен не пели. Разговор зашел о парапсихологии и экстрасенсах.

Самый старый фельдшер на подстанции Борис Акимыч Супрун затоптал докуренную до мундштука беломорину. Вытер пальцами углы рта, отобрав у фельдшера литровую глиняную кружку, сделал большой глоток чаю и сказал:

– Про экстрасексов ничего сказать не могу, это слишком умно для меня. Но вот в бытность мою заведующим фельдшерско-акушерским пунктом в Рязанской губернии, когда я был чуть постарше вас, с колдуньей настоящей дело иметь пришлось. Вот.

Мы притихли.

Женечка Соболева вскочила и, убегая в соседнее помещение к плитам с чайниками, взмолилась:

– Борис Акимыч, подожди, я чайники поставлю!

Чайники – это важно! Собравшиеся давно выдули кипяток, и вновь прибывшим придется ждать, пока согреется новый. Поэтому к чайникам для жаждущих бригад у всех отношение было трепетное. Попил сам – подумай о других.

Акимыч милостиво сделал паузу, отпивал из кружки, копался в растрепанной пачке «Беломора», выбирая папироску поцелее, дожидался, пока Женечка вернется к столу, укутается суконной шинелькой и станет слушать, подперев кулаками щеки.

– Колдуньей, Акимыч… – подтолкнула Женька, как иногда напоминают людям, посреди фразы забывающим, о чем же это говорили?

– Ну так вот, – начал рассказ наш старый фельдшер, – земля Рязанская полнится разными чудесами, ну это вы из газет знаете. Дело было давно, еще в середине шестидесятых. Я как раз закончил училище, отслужил три года в армии, и вдруг прямо из военкомата вызвали меня в райком комсомола и говорят: «Борис Акимыч, для сознательных бойцов в деле строительства коммунизма у нас есть ответственные посты. Ты человек, прошедший армию, с китайцами повоевал, принимай должность».

Я обрадовался, решив, что направляют меня в реанимацию горбольницы. Реанимация – слово новое, модное, она тогда только-только открылась, нас туда на практику водили аккурат между окончанием медтехникума и армией.

Ан нет! Дали мне разнарядку в деревню, название, скажем, Сосуево, кажись, Касимовского района.

Добирался я туда целый день.

Приехал, хибарку мою осмотрел – ничего домик.

Амбулатория небольшая. Аптечка при ней. И больничка на пять коек. Процедурная и операционная, она ж родблок.

Устроился я прямо там же в комнатке при амбулатории. Штат – всего ничего, я, да акушерка – она же медсестра, да санитарка – звать Тамара.

Я с делами познакомился, бухгалтерию перетряхнул, и на следующий же день в район, в рай-здрав, доложить, что дело принял, заявку оставить на медикаменты, инструменты и если им меня не жалко, то на мотоцикл с коляской, чтоб мотаться по окрестным деревням, коих всего в моем попечении оказалось шесть.

Заявку приняли, с лекарствами и инструментами обещали помочь, а по поводу мотоцикла – кукиш показали. Нету денег у райздрава на мотоциклы. Используй, говорят, смекалку и прояви находчивость. Вернулся несолоно хлебавши.

Народ потянулся на прием. У кого чирьяк, у кого радикулит, у кого зуб… разные люди. Один раз в неделю стоматолог приезжал с щипцами. До вечера надергает зубов полный тазик, и прости-прощай на неделю. А хочешь, чтоб он тебе в зубе дырку сверлил, пломбу ставил – езжай в район, сиди в очереди.

Нашим-то лень, да и как летом хозяйство оставишь? С пяти часов на ногах до позднего вечера… Не поверите, ни читать, ни радио слушать времени нету… утром какая скотина есть – кормов задать, убрать-постелить, птицу выгнать на двор, коз привязать на лугу, да бегом на ферму, там до вечера, а вечером опять – хорошо, если корова дойная, так и подоить два раза в день, скотину загнать, кормов дать и уже без ног упасть на лавки, а у кого есть – в кровать с панцирной сеткой. Вот и не ездит никто, приходят на щипцы. Почитай, вся деревня беззубая ходила, у кого одного-двух, а у кого и полрта недоставало. Ничего, деснами терли, ели и ни про какие гастриты не вспоминали.

Но отвлекся я. Вызывают тут меня в конце лета в райком и мордой об стол:

«Комсомолец Акимыч, а почему на вашем участке процветает мракобесие и полное засорение мозгов?»

Я ни в зуб ногой.

«Ничего не знаю, – говорю. – Никакого мракобесия не встречал».

«Бдительность потеряли! Cытно спите, крепко жрете там в деревне?! А враг не дремлет!»

Тут до меня стало доходить, что они про бабку Василису.

«Ну, есть такая. Карга старая. Ей уж небось лет двести или триста… мхом поросла уж. Какой она враг?»

«Самый страшный враг, – говорят, – не тот, что из-за океана ракетами да бомбами грозит, а тот, что под боком разлагает передовое крестьянство! А фельдшер – комсомолец, спит и не видит, как вредная народная пропаганда знахарства ползет по району!»

«Хорошо, – говорю, – поеду искоренять, задание понял».

И первым же делом на перекладных в самую дальнюю деревеньку Лысково на десять дворов, где и жила бабка Василиса.

Слыхать-то я про знахарку слышал, а вот видеть не приходилось. Приперся к ее избушке уже в сумерках, стучу. Тишина. Дверь в сени не приперта, значит, в доме хозяйка. А чего ж молчит?

Слыхал я, что стара она. Не дай бог, померла, пока ей в райкоме кости перемывали!

Я зашел в сени, покашлял для приличия. Молчок. Сапоги скинул, стою в портянках, кепку в руки взял, не принято порог переступать в шапке-то, и вхожу.

В горнице лампочка горит. Значит, электричество есть. Чистенько, светло, все прибрано, от полов аж сверкает. Ну, думаю, неужели старуха в такой силе, что дом содержит, хозяйство блюдет и такую чистоту соблюдает?! И запах… свежего хлеба!

Я у порога стал, говорю:

«Вечер добрый, хозяева!»

Опять тишина. И такая, знаете, тишина, ну вот, наверное, как в гробу, когда на два метра закопают. Тише не бывает. Аж уши заложило. Гляжу, из-за печки котяра выходит. Рыжий, мордатый. Глазищи желтые и так внимательно на меня смотрит, будто он тут за хозяина, а я непонятно зачем приперся. А я как прирос к порогу, не могу шагу ступить дальше. Притолока низкая, сгорбился, кепку в руках мну и ни тпру ни ну… Вдруг сзади меня кто-то толкает, и слышу голос:

«Что встал, милок, проходи давай».

И будто пленка прорвалась передо мной, я шаг вперед делаю, и вдруг разом – горница серенькая, углы в паутине, под потолком лампа керосиновая, на дощатом колченогом столе книжка толстенная с желтыми страницами, и каракулей в этой книжке… ничего не понять!

А рядом со мной и правда – карга. Нос крючком, горб угловатый, как его, этот… – Акимыч постучал пальцем по столу, – сколиоз! Бабка в тряпье каком-то. Изо рта торчит один клык, руки жилистые, пальцы узловатые черные, и смотрит она на меня одним глазом, а из-под платка выбиваются седые космы.

Ну, думаю, попал к бабе-яге!

Одно утешало, что печка у нее не русская, а голландка, значит, на лопату не посадит, в топку не наладит…

И какие-то мысли бредовые бродят в голове: думаю, а чего это она? И все. Чего «чего»? Не знаю. А бабка меня протолкнула, сама в горницу прошла и все так же, глядя на меня одним глазом, вторым-то она что-то на полу высматривала, спрашивает:

«И что это в наши края ученого фельдшера занесло? Или современная наука не справляется?»

Хотел я ей ответить, как меня в райкоме настроили, да язык к зубам прилип. Только и смог выдавить:

«Здравствуйте, баба Василиса…»

И все снова поменялось. Опять горница светлая, кот гуляет, стол накрыт, самовар на столе, а передо мной никакая не бабка, а молодая, лет так сорока пяти, женщина в сорочке расшитой, юбке широкой. Руки и правда жилистые, трудовые руки. Зубов как положено, и ни один не торчит, все белые, ровные. Глаза серые, с прищуром, а волосы хоть и с сединой, но туго сплетены и прибраны, только видны железные шпильки. Отвечает:

«Здравствуй, Борис Акимыч, коли не шутишь! А чего это ты меня в бабки записал?»

Я молчу. А что сказать? Что пришел искоренять ее как класс? Что я такой весь из себя активист-комсомолец, пришел бороться со знахаркой?

«Хотя, пожалуй, все верно – бабка я».

Нет. Не то чтобы я скис, испугался… Конечно, не без этого, когда она мне бабой-ягой показалась, струхнул, конечно, что и говорить.

А теперь, когда вот так встречает с самоваром да за стол приглашает, ругаться как-то неудобно. Про себя думаю, надо бы миром дело решить. Она мне чашку с чаем придвигает, ватрушку с творогом кладет.