Николай Богословский - Чернышевский

• Название: Чернышевский
• Автор: Николай Богословский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1955

В книге представлена научно-популярная биография Н.Г. Чернышевского. В приложении даются основные даты жизни и деятельности писателя; краткая библиография.

---

Кадая. Глушь и безлюдье. Тоскливую монотонность придавали пейзажу безлесные сопки. Ни кустика, ни светлого озера. Лишь яркие пятна багульника, покрывавшие склоны сопок, бросались в глаза.

На одном из одиноких обрывистых утесов, рядом с могилами польских повстанцев, вырос простой деревянный крест, под которым покоился прах многострадального поэта-борца.

В Кадаинский рудник все чаще и чаще прибывали, и поодиночке и партиями, политические ссыльные, осужденные царским правительством на каторжные работы. Революционная борьба не затихала.

Друзья и единомышленники Чернышевского не забывали своего учителя. Один из молодых его сподвижников писал в те дни Герцену: «Вы проповедовали пятнадцать лет, мы учились у Вас и в то же время, будучи в России, учились и у другого учителя – Чернышевского… Мы выросли и окрепли, и – все без исключения… двинулись на прямое активное дело… ради этого дела я мог спокойнее и с уверенностью за отмщение перенести гибель своего лучшего друга и учителя…»

«Помнили» о Чернышевском и враги его, а более всех – мстительный автор резолюции: «Быть по сему…»

Один из товарищей детства и отрочества Александра II – известней писатель А.К. Толстой – зимой 1864/65 года, во время охоты, стоя рядом с царем, решил воспользоваться случаем и замолвить слово за осужденного Чернышевского, которого он знал лично.

На вопрос Александра II, что делается в литературе и не написал ли он, Толстой, что-либо новое, писатель ответил: «Русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского…»

Но Александр II не дал поэту окончить фразу: «Прошу тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском», – проговорил он недовольно и затем, отвернувшись в сторону, дал понять, что беседа их окончена.

Царь не забыл вознаградить тридцатью сребрениками Иуду: «Высочайше разрешено дать Костомарову с семейством единовременно пятьсот рублей серебром, истребовав эти деньги из государственного казначейства на известное его величеству употребление».

Приспешники царя писали «конспиративным» языком финансовые документы о компенсации предательства. 5 августа 1863 года министр финансов Рейтерн обратился к министру внутренних дел Валуеву со следующим письмом: «Погубивший дирижера радикального оркестра, завтра, от 9 до 11 веч., может получить у Ф. Т. Ф. 1000 рублей, если приготовит заранее расписку от имени матери своей Надежды Николаевны, которая, однако, как вам известно, по поставленному им условию, не должна об этом знать…»

Предатель еще не оставлял попыток выступить в роли литератора. 18 июня 1864 года Третье отделение «в видах вознаграждения «услуг» рядового Костомарова» приняло на свой счет расходы по печатанию его «сочинений» в сумме 1 366 рублей 35 копеек серебром…

После лазарета Чернышевского поселили в небольшом ветхом домике. В стенах и рамах этого помещения было много трещин, через которые проникал холод. «По правде говоря, – вспоминал потом Чернышевский, – мой ревматизм довольно сильно чувствовал во время здешних зимних бурь плоховатость стен кадаинского моего домика».

Вскоре он получил известие, что Ольга Сократовна собирается навестить его. Это известие и радовало и страшило Чернышевского. «Что сказать тебе, моя милая голубочка, о твоем намерении ехать сюда? Подумай, подумай, как велика дорога, как она утомительна; ты знаешь, я всегда принимаю за наилучшее решение – то, на котором ты остановишься; но умоляю тебя, подумай о дальности, об утомительности пути», – писал он жене весною 1865 года.

Прошел год. В начале мая Ольга Сократовна выехала с восьмилетним сыном Михаилом в сопровождении доктора Павлинова в Забайкалье.

Может быть, сама того не подозревая, она выбрала неудачное время для поездки – почти тотчас же после покушения Каракозова на Александра II. Генерал-губернатором Восточной Сибири было отдано распоряжение коменданту Нерчинских заводов «обратить особенное внимание на Чернышевского». Надзор за ним усилился. В домике, где он жил, дверь заделали так, чтобы ход к нему был только из караульни. Встревоженное начальство вело секретную переписку о принятии дальнейших мер предосторожности.

Добравшись до Иркутска, Ольга Сократовна подала прошение на имя губернатора о разрешении ей свидания с мужем.

В ответ было выдвинуто издевательское условие, что «если она желает следовать к мужу в Нерчинские Заводы, то должна навсегда оставаться в Сибири (до смерти мужа) и подчиняться всем тем ограничениям, которые постановлены для жен государственных преступников». Ольга Сократовна объяснила, что она не может согласиться на такое условие уже по одному тому, что оставила на родине старшего сына. Она снова просила разрешить ей свидание, хотя бы в присутствии жандармов, и обещала разговаривать с Николаем Гавриловичем только на русском языке. Губернатор запросил Петербург, и оттуда пришло разрешение на свидание, с тем чтобы Чернышевскую сопровождал жандармский офицер и чтобы не было допущено «никаких секретных сообщений, письменных или словесных».

Ольге Сократовне пришлось почти месяц задержаться в Иркутске. Наконец она выехала с сыном в Нерчинский завод в сопровождении жандармского штабс-капитана Хмелевского, который всю дорогу держал себя с наглой развязностью. Доктору Павлинову было запрещено дальнейшее следование.

«23 августа… прибыли мы в Кадаю, – писал позднее в своих воспоминаниях Михаил Николаевич Чернышевский. – Это маленький поселок из нескольких деревянных домиков, верстах в 15 от китайской границы. В одном из этих домиков обитал и отец… Две маленькие комнаты. На полу груды книг; в памяти остались «Отечественные записки» в их желтой обложке. Свидание наше продолжалось всего пять дней (уехали 27 августа), так как для отца было невыносимо постоянное присутствие жандармов… Отец, конечно, был обрадован встречею с горячо любимой матушкою, но к чувству радости не могло не примешиваться и горькое чувство досады на то, что для свидания на несколько дней понадобилось несколько месяцев дороги и много сопряженных с этим расходов и неприятностей. В последующих своих письмах он неоднократно умоляет мою матушку не повторять более своих попыток видеться с ним, указывая на длинность пути и невозможные местные условия жизни к выражая вместе с тем глубокую уверенность в том, что по истечении срока его ссылки он будет переведен поближе к России, где получит возможность возобновить свою литературную деятельность…»

Чернышевский не предполагал тогда, что и тут его ожидало горькое разочарование…

XXIX. Александровский завод

Вскоре после отъезда Ольги Сократовны Чернышевский в сентябре 1866 года был отправлен по предписанию коменданта Нерчинского завода из Кадаинского рудника в Александровский завод, расположенный неподалеку от Кадаи.

По пути к заводу несколько сел, зимовья для скота и степи, степи, чуть фиолетовые в ясный осенний день. В отдалении по сторонам возвышались темные горы.

«Дорога была хорошая, – писал он жене, – погода ясная. Из Дона на следующую станцию вез меня тот самый ямщик, который вез тебя».

Александровский завод. Кругом сопки и глухой таежный лес. Большое село, выросшее вокруг серебро-свинцово-плавильного завода, на котором работали преимущественно ссыльнопоселенцы и каторжане, заключенные в местном остроге.

Сначала Чернышевского поместили в одной из комнат в доме «полиции». По соседству с ним были размещены участники каракозовского дела – Шаганов, Николаев и другие, а также польские повстанцы.

«Познакомились мы с Чернышевским далеко, очень далеко от всяких культурных центров, в глуши, в Забайкальской области…» – пишет автор воспоминаний о пребывании Н.Г. Чернышевского на каторге – П.Ф. Николаев.

В момент их знакомства Николаеву было двадцать два года. «Мы – нас было шесть человек – только что вошли в комнату, в которой должны были жить, думать, страдать и, если сумеем, наслаждаться жизнью целых пять лет. Мы беседовали с обитателями дома, поселившимися там раньше нас. Разговор тянулся достаточно вяло, как всегда бывает между совсем незнакомыми людьми, которым, однако, придется прожить буквально бок-о-бок, кто знает, быть может и целую жизнь. Вялости и некоторой принужденности разговора способствовало и то обстоятельство, что вновь прибывшие не в малом смущении поглядывали на дверь, в которую, как мы знали, скоро должен был войти Николай Гаврилович. Мы, пожалуй, боялись его, пока не знали; во всяком случае конфузились. Так боятся строгого, но любимого учителя…

Думалось о том, что такое мы в сравнении с ним… Мы, юнцы, – старшему-то из нас было едва 25 лет… как мы чувствовали себя ничтожными по сравнению с ним, автором «Примечаний к Миллю», статей об общине, автором «Что делать?»!.. И вот он вошел… При нашем настроении благоговейного трепета мы инстинктивно, сами о том не думая, ждали от Николая Гавриловича чего-то героического… в глазах, в выражении лица, – одним словом, чего-нибудь необычного. И увидели самое обыкновенное лицо, бледное, с тонкими чертами, с полуслепыми серыми глазами, в золотых очках, с жиденькой белокурой бородкой, с длинными, несколько спутанными волосами… Как теперь вижу его в своем неизменном халатике на белом барашке, с которым он расставался только в сильные жары, в мягких валенках, в маленькой черной барашковой шапке… Мы были разочарованы и – успокоены. Как только он вошел, так и легко стало. Если бы мы могли тогда вслух выразить наше впечатление, то, наверное, оно вылилось бы в восклицании: «Да какой же он простой!» Простой – именно это и было настоящее слово. И чем больше мы узнавали его, тем для нас яснее становилось, что в этой именно простоте и таилась та притягательная сила, которую чувствовали все, кому пришлось узнать его…»