Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения

• Название: Умереть в Париже. Избранные произведения
• Автор: Кодзиро Сэридзава
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94145-282-9

Кодзиро Сэридзава (1897–1993) — крупнейший японский писатель, в творчестве которого переплелись культурные традиции Востока и Запада. Его литературное наследие чрезвычайно разнообразно: рассказы, романы, эссе, философские размышления о мироустройстве и вере. Президент японского ПЕН-клуба, он активно участвовал в деятельности Нобелевского комитета. Произведения Кодзиро Сэридзавы переведены на многие языки мира и получили заслуженное признание как на Востоке, так и на Западе.

Его творчество — это грандиозная панорама XX века в восприятии остро чувствующего, глубоко переживающего человека, волею судеб ставшего очевидцем великих свершений и страшных потрясений современного ему мира. В японской поэтике бытует термин "послечувствование". Глубокий отзвук, рождённый великолепной прозой Кодзиро Сэридзавы, затихает не сразу. На русском языке издаётся впервые.

Составитель — Фумико Сэридзава

содержание книги:

МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ

УМЕРЕТЬ В ПАРИЖЕ

Храм Наньсы

Таинство

Разговор С Ушедшим

---

Томоо как ни в чём не бывало, свежий и бодрый, словно и не было его ночных волнений, с молодцеватым видом отправился сопровождать их и в штаб, и в управление. Из окна машины улицы казались ещё более старыми, унылыми и пропылёнными, чем в Чжанцзякоу, и в памяти Харуды ожила его поездка в Алжир. Правда, здесь было не так жарко, но цвета неба, земли, домов — всего, вплоть до лёгкого воздуха, напоминали о Южном Алжире. Вот только на фоне столь похожих красок природы жизнь человеческая здесь представала в совершенно иных тонах. Облачённые в чёрную униформу мужчины с безучастными лицами стояли группами тут и там, словно греясь на солнце; они не переговаривались, а будто ожидали чего-то с послушной готовностью. На площади (видимо, центральной, где пересекались главные улицы) торжественно возвышались четыре смотровые башни, но в отличие от пекинских они — непокрашенные, прогнившие от старости — являли собой печальное зрелище.

У домов вдоль центрального шоссе, ведущего к Северным воротам, жители занимались тем, что отмывали сверху донизу фасады, обращённые к дороге. Шла грандиозная уборка, на которую были мобилизованы все мужчины: одни, взобравшись на подставленные ящики, тёрли стены у самых крыш, другие бережно, словно драгоценность, подвозили воду. Антияпонские лозунги смывают, что ли? — недоумевали Харуда и Сугимура, но Томоо громко расхохотался:

— Из Японии завтра важный чин прибывает, так вот китайцам тут все дома приказано отмыть вдоль его пути. Что ни говори, грязь здесь веками копилась.

— Большой человек, да в такой приграничный городишко едет! — удивился Сугимура. Из-за налётов банд даже экскурсия к каменному Будде в Юньган была делом рискованным, так что, выбравшись из Пекина в эти края, приятели ощутили искреннюю благодарность к высокому начальству за столь небезопасную поездку.

— Ну вот, с помощью местных властей да армии приводим в порядок дороги, распорядились улицы хорошенько отмыть, чтоб они понемножечку японский вид обретали. Улицу мыть — да китаец о таком и подумать не мог бы. Вот, наверное, диву даются. А ведь приятно, правда?

Томоо, перевесившись к Харуде и Сугимуре, беззаботно болтал, не обращая внимания на военных, заполнявших улицу. По дороге один за другим мчались грузовики, битком набитые людьми в форме, и всякий раз при этом вздымались такие столбы пыли, что невозможно было открыть глаза. Пыль тучами заволакивала небо, даже солнечный свет был окрашен этой жёлтой пылью, и казалось очевидным, что только-только отмытые домишки сразу же вновь занесёт грязным песком.

В штабе и в управлении все были страшно заняты, но, несмотря на это, принялись добросовестно с подробностями рассказывать пришедшим о политической жизни и экономике Датуна, о ходе военных действий. Нельзя сказать, что Харуда совсем не интересовался этим; к тому же получить подобные сведения, собрать материал и сделать собственные заметки было, конечно, важно. Но ещё больше он мечтал самостоятельно, без провожатых, посмотреть всё своими глазами, прочувствовать собственным сердцем; ему хотелось поскорей завершить все дела в официальных местах и просто так, без особой цели побродить по улицам. Полковник из штаба упомянул, что в местном храме есть какая-то старая статуя Будды, и хотя, если верить Цугаве, ничего достойного осмотра здесь не было, Харуда всё же втайне надеялся, что в этом старом, веками забытом в пустыне городе должны быть интересные открытия.

Из управления их вышел провожать какой-то любитель литературы.

— Сегодня увидимся на вечерней встрече, — сказал он, — но я вот что хотел предложить: не написать ли вам по возвращении домой такой рассказ. Понимаете, здесь, в Датуне, открылось кафе. Для нас, молодых, это замечательно — словно забил живительный источник. Так вот, представьте: человек вкладывает свои денежки в девицу из бара, у них наконец-то устанавливаются определённые отношения, но тут… тут женщина, скопив денег, возвращается на родину! Он страдает, он возмущён! Подумать только, ведь теперь придётся заново отдавать свои чувства, свои деньги другой женщине, японки-то не пускают здесь корни. Вот такой эпизод из жизни, чем не сюжет? — с видом знатока рассуждал он, топчась у выхода, а потом хлопнул Томоо по плечу и расхохотался: — Осматривать здесь в городишке нечего, а хотите экскурсию по-настоящему — так я вас сведу в кафе.

Харуде стало горько оттого, что он писатель.

Во второй половине дня они расстались с Томоо и наконец-то получили возможность пройтись по улицам Датуна вдвоём. Город был маленький, улицы спланированы чётко под прямым углом, и, припоминая карту в комнате Цугавы, они ни разу не заплутались.

При прогулке пешком улицы производили совсем иное впечатление, чем из машины. В городе, который словно только-только был извлечён из-под многовековых песков, проглядывались какие-то черты знакомой жизни. На улицах не было видно женщин, а мужчины, как бараны, толпились на перекрёстках и ошеломлённо взирали на отмытые стены, словно были свидетелями ещё одной революции. В их глазах читалось удивление, но не было холодной отстраненности людской толпы в Пекине. Люди явно чего-то ожидали. Перевернувшая их мир революция, а теперь вот оттирание домов от извечной грязи словно сулили, что отныне жизнь во всех её проявлениях пойдёт под команду, и в каждом читалась готовность принять этот порядок и терпеливо жить дальше. Но…

— Посмотри-ка, а здесь совсем не видно умных лиц… Таких, что часто встречались в Пекине, к примеру в парке Сунь Ятсена[80]. Людей, в которых чувствуется глубокая мудрость. Почему бы это?

— Говорили, что всё население вернулось, но интеллигенция-то, наверное, осталась в эмиграции.

— Ладно, пусть не интеллигенция… Но мы же не встретили ни одного осмысленного лица, никого, в ком бы светился разум. Таких что, совсем нет в городе? Все до тупости добродушны… Даже толпой они не производят впечатления силы.

Молодые люди шли по однообразным улочкам, переговариваясь с чувством какого-то уныния. До сих пор все заученно говорили им, что смотреть здесь нечего, и, похоже, так оно и было. Действительно, в этом сплошь из глины городке не слышно было привычных звуков, не росли деревья, не цвели цветы. Всякое лёгкое дуновение ветра тут же взметало пелену пыли. Город то ли стоял на грани смерти, то ли едва-едва отступил от неё. Пруд, лотосы, увиденные прошлой ночью, так же как и всё то ночное приключение, представлялись теперь иллюзорным видением в тумане, нарисованным усталым воображением. Стоял май месяц, и, может быть, потому, что нигде не было даже травы, голое пространство улиц упрямо лезло в глаза. Харуда, вспоминая услышанное в управлении, размышлял.

Может, солдаты скупали здесь для каких-то своих нужд деревья, высаженные окрестными жителями на межах рисовых полей, и, когда начинали вырубку, крестьяне с рыданьями обнимали стволы и причитали: коли рубите эти деревья, рубите и наши ноги? Растёт же здесь в полях конский каштан — ну пусть не сообразили разбить в городе аллеи, так что же, здравый смысл не подсказал посадить зелень, чтоб было где отдохнуть? В Датуне такая чёткая планировка, его явно создавали по законам градостроения, так, может быть, в этих планах просто забыли про зелень? А может, окрестные крестьяне, прослышав, что у них забирают деревья не просто так, а платят по йене за ствол, готовы были на радостях валить их собственными руками и доставлять куда велено? Да ещё к тому же, вырубив деревья, не позаботились сделать новые посадки? Постой-постой, полковник говорил, что в этом тоскливом городишке в каком-то храме есть статуя Будды — правда, вряд ли это что-нибудь интересное… Устав от убогости городка с его глуповатыми жителями, молодые люди направились к югу в поисках чего-то похожего на храм.

Дойдя до Южных ворот и увидев перед собой высокие замковые стены, Харуда и Сугимура поняли, что не смогут устоять перед соблазном подняться наверх и оглядеть оттуда панораму города. В Пекине прогулки по городским стенам были для них ежедневным удовольствием, а Сугимура ради этого даже терпеливо сносил неудобное жильё неподалёку. Как же не подняться на стены здесь, в Датуне! Они предъявили свои удостоверения часовому на посту и поинтересовались, можно ли пройти наверх; тот отправил их в дежурную часть. Наконец, получив разрешение, они поднялись на стену.

— А вчерашний пруд отсюда виден?

— Был ли он вообще, пруд-то?

— Что ж, выходит, вчерашнее нам просто привиделось.

Сверху город выглядел совсем маленьким. Четыре сторожевые башни являли собой великолепное зрелище, как бы образуя обветшалую крышу старого Датуна. Проследив за чёткой линией дороги, они поискали хоть что-то, похожее на вчерашние места, но так и не нашли.

— Гляди! — крикнул вдруг Сугимура и указал рукой, но Харуда уже и сам устремил взгляд туда же, тоже потрясённый, не в силах ни слова произнести от восхищения. Прямо у них под ногами, изящно изгибаясь, трижды, одна над другой вздымались ввысь крыши огромного храма. Над глинобитными домиками плавно вырисовывались мягкие очертания деревянного строения, устремлённого в ясно-голубые просторы небес. Они смотрели не дыша. Нет, не они смотрели — это крыши храма вбирали в себя взор и душу. В их силуэте воображению представала многовековая давность, а от чистоты и безыскусности всего облика храма бросало в жар.