Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения

• Название: Умереть в Париже. Избранные произведения
• Автор: Кодзиро Сэридзава
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-94145-282-9

Кодзиро Сэридзава (1897–1993) — крупнейший японский писатель, в творчестве которого переплелись культурные традиции Востока и Запада. Его литературное наследие чрезвычайно разнообразно: рассказы, романы, эссе, философские размышления о мироустройстве и вере. Президент японского ПЕН-клуба, он активно участвовал в деятельности Нобелевского комитета. Произведения Кодзиро Сэридзавы переведены на многие языки мира и получили заслуженное признание как на Востоке, так и на Западе.

Его творчество — это грандиозная панорама XX века в восприятии остро чувствующего, глубоко переживающего человека, волею судеб ставшего очевидцем великих свершений и страшных потрясений современного ему мира. В японской поэтике бытует термин "послечувствование". Глубокий отзвук, рождённый великолепной прозой Кодзиро Сэридзавы, затихает не сразу. На русском языке издаётся впервые.

Составитель — Фумико Сэридзава

содержание книги:

МУЖСКАЯ ЖИЗНЬ

УМЕРЕТЬ В ПАРИЖЕ

Храм Наньсы

Таинство

Разговор С Ушедшим

---

Я хотела было улыбнуться и спросить его: "Почему ты злишься?" — но лицо словно окаменело и не подчинялось мне. Напряжённость, возникшая меж нами, не исчезла и тогда, когда эконом позвал нас на берег и мы всей группой отправились на экскурсию.

Моя память не сохранила почти ничего из того, что мы видели в Сингапуре. Кажется, мы ехали на машине по огромному ботаническому саду, который считался лучшим на Востоке, смотрели вверх на прекрасные, сулящие отдохновение кроны тропических деревьев, любовались пышными цветами. Потом бродили по залитым ослепительно ярким солнцем улицам, в облике которых восточное переплеталось с западным. Обедали в прекрасном, как дворец, отеле, окружённом кокосовыми пальмами.

Помнится, мы ели мороженое и необыкновенно вкусные, какие-то неземные фрукты. Но я была безучастна ко всем возникающим передо мной диковинам и лакомствам, думая всё время только об одном: почему муж так рассердился на меня? Эта мысль вертелась в моей голове подобно огромному колесу, лишая меня всех зрительных и вкусовых ощущений. Поэтому впечатления от Сингапура остались весьма смутные, хотя, казалось бы, им полагалось быть одними из самых ярких.

Незадолго до нашего прибытия в Сингапур, очевидно это было вскоре после Гонконга, мы с Хацуко Макдональд однажды вечером прогуливались по палубе, и она сказала мне странную вещь:

— Будьте осторожны. Я дважды плавала по Индийскому океану и пришла к выводу, что жёнам здесь не следует спускать глаз с мужей, особенно если они японцы.

— А что может случиться? — спросила я.

— Японские мужчины, как правило, дурно воспитаны, и если в течение многих дней не видят вокруг ничего, кроме океанских просторов, то от безделья впадают в тоску, совершенно перестают владеть собой и начинают вести себя как скоты.

Я тогда относилась к этой Хацуко с презрением, смешанным с брезгливостью. Поэтому решила, что её слова продиктованы исключительно желанием оправдать свой брак — мол, я вышла за англичанина потому, что слишком невысокого мнения о японских мужчинах. Я осуждала её настолько, что стыдилась даже своего дружеского тона. После того разговора я стала невольно избегать её. И тем не менее, во время экскурсии по Сингапуру я вдруг подумала, что, возможно, Хацуко была не так уж и не права, и не виноват ли в неожиданной раздражительности мужа Индийский океан? Я стала тайком приглядываться к нему, одновременно наблюдая и за другими мужчинами. Представляю себе, каким странным казалось ему моё поведение! После того как мы вернулись с экскурсии по Сингапуру, я тут же прошла в каюту и легла отдохнуть, но муж, несмотря на жару, захотел прогуляться по палубе и настаивал, чтобы я его сопровождала. Я очень устала и предпочла бы остаться наедине со своими печальными мыслями, но у Миямуры был слишком озабоченный вид, поэтому я послушалась. На палубе действительно было прохладнее и приятнее, чем в каюте. Выбрав тихое, продуваемое ветром местечко, Миямура поставил там два шезлонга и, устроив меня, лёг сам.

— Мне хочется, чтобы ты меня поняла, — сказал он. — Ты видела, как сегодня, когда мы ехали на машине, малайцы под палящим солнцем чинили дорогу? В этом шумном городе они и прочие азиаты роятся как мухи. Думаю, что и в Гонконге их не меньше. Многие не имеют крова и вынуждены в любую погоду оставаться на улице, я видел, как некоторые, свернувшись клубком, спали под стрехой чужих домов. Мне больно на это смотреть, тем более что для меня эти китайцы или малайцы всё равно что японцы. Потому-то я и вспылил, увидев, как ты, подражая европейцам, швыряешь деньги этим несчастным мальчишкам, которых никто и за людей не считает. Но пойми, я разозлился не на тебя, просто дал выход своему гневу, ни на кого в отдельности не направленному. Так что не сердись. Хорошо?

Миямура стал рассказывать мне о колониальной политике Запада, но я уже не могла, как прежде, с готовностью ловить каждое его слово. Я закрыла для него своё сердце. Он говорил, что в Гонконге полуголые, измученные люди спят, укрываясь от дождя под крышами и на лестницах банков и торговых компаний, что у них пустые глаза, как у потерявших хозяина домашних животных. Люди, у которых отняли всё, даже душу, словно трупы, валяются на улицах, издавая чудовищное зловоние. Причём у всех этих несчастных, хотя они и говорят на другом языке и одеты по-другому, точно такой же цвет лица и такое же телосложение, как у японцев. Да, это поразило даже меня.

Я ведь уже писала о том, что мальчишки, клянчившие монетки в сингапурском порту, абсолютно ничем не отличались от мальчишек из какого-нибудь японского рыбачьего посёлка. Но неужели только поэтому надо было так грубо кричать на меня, будто именно я, кинувшая детям деньги, была причиной несчастий всех этих людей! Не было ли другой причины, о которой он умалчивал?..

Я не знала тогда, как сильно развито в Миямуре чувство справедливости, как глубоко умеет он сочувствовать чужому горю, поэтому, делая вид, что слушаю его ласковые речи, по скверности своего характера истолковывала их в дурную сторону. Я была не очень-то понятлива и весьма ограниченна. До замужества общалась только с отцом да братом, поэтому и Миямуру мерила той же меркой, что и своего отца, делая скидку лишь на то, что муж на тридцать лет моложе. Я не понимала тогда, что на самом деле они — и в интеллектуальном, и в эмоциональном отношении — столь же различны, как если бы жили на разных планетах. Увы, я и представить себе не могла, сколько страданий придётся мне испытать только потому, что я судила о муже точно так же, как судила бы об отце.

Скоро наш корабль вошёл в Индийский океан, о котором говорила мне Хацуко Макдональд. Ещё уезжая из Японии, я опасалась, что буду страдать от жары, но оказалось, что переносить её здесь не так уж и трудно — водная гладь была спокойной и неподвижной, как будто по поверхности океана разлили масло, иногда налетал шквальный ветер. Для меня всё здесь было впервые: беспрестанно меняющиеся оттенки воды и неба, игра солнечных лучей, — я могла целыми днями просто сидеть и смотреть вокруг. Обычно мы устраивались на палубе в шезлонгах, и, пока Миямура читал что-нибудь развлекательное, я занималась французским, потихоньку произнося вслух слова из самоучителя. Когда мне это надоедало, я смотрела на море.

И днём и ночью вокруг не было ничего, кроме моря и неба, наверное, именно это лишало людей самообладания, делая их нервными и раздражительными. Я начинала понимать, что имела в виду Хацуко. Среди пассажиров первого класса, разумеется помимо меня и Хацуко, было всего несколько женщин: жена секретаря из министерства иностранных дел, жена банковского служащего, командированного на работу в лондонский филиал, и две дочери какого-то богатого промышленника, которые ехали учиться в Лондон. Я заметила, что все эти женщины инстинктивно стараются не оставаться в одиночестве.

Да и сама я через пару дней, после того как мы вошли в Индийский океан, несколько раз ощутив на себе суровый взгляд мужа, перестала играть на палубе в гольф и стала держаться к нему поближе.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, то дни, проведённые на пароходе, пересекающем Индийский океан, кажутся мне очень похожими на моё нынешнее существование: только тогда люди впадали в тоску, ощущая прикосновение пустоты, а я изо всех сил сражаюсь со смертью.

Однажды вечером, когда наш пароход бороздил просторы Индийского океана, а я, по своему обыкновению, безмятежно дремала в шезлонге, внезапно раздался пронзительный сигнальный гудок. Поскольку с нами не раз проводили учения, объясняя, как следует вести себя во время тревоги, то мы — и я, и Миямура — испуганно вскочили. Однако это оказался вовсе не сигнал тревоги, а просто приветственный гудок — к "Хакусан-мару" приближалось другое японское судно. Все бросились на верхнюю палубу. Вдали качался на волнах пароход серого цвета, на его палубе толпились люди. Пароходы стали медленно сближаться, словно радуясь счастливому случаю, который неожиданно свёл их в безбрежном Индийском океане. Каким теплом наполнились при этом наши сердца, сердца людей, оставивших далеко позади свою родину! Все стали неистово размахивать носовыми платками. Мы не могли разглядеть лиц друг друга, но испытывали удивительное чувство близости к своим соотечественникам. А пароходы всё гудели. Это продолжалось считанные минуты, но мне никогда не забыть испытанного тогда волнения! Встречный пароход почти исчез вдали, но люди продолжали стоять на палубе и провожали его взглядами до тех пор, пока он не превратился в еле различимую чёрную точку. "Сколько лет пройдёт до того дня, когда и мы вот так будем возвращаться в Японию! — подумала я. — А пока надо сделать всё возможное, чтобы муж мог спокойно заниматься своей работой". Мне вдруг стало тоскливо, я почувствовала себя одинокой. Когда мы покидали Японию, когда позади осталось море Гэнкай и в надвигающихся сумерках стали таять вдали окутанные лиловой дымкой равнины и горы родной земли, все, стоя на задней палубе, не отрываясь смотрели назад и молчали, испытывая при этом ни с чем не сравнимое волнение, но тогда я не чувствовала себя одинокой, я просто рассеянно думала о разных нелепых пустяках, вроде того, что моя мать сидит сейчас за столом в нашем старом доме и ест маринованные баклажаны. Я уже даже открыла рот, чтобы поделиться этим с мужем, но тут же осеклась и прижала ко рту ладонь. Мне вдруг подумалось, что Миямура станет презирать меня, если услышит что-нибудь подобное. Может быть, когда я глядела на этот возвращающийся в Японию пароход, в душе вдруг шевельнулось неосознанное предчувствие, что я никогда больше не вернусь в Японию и умру на чужбине, и именно поэтому я так остро ощутила своё одиночество? Или в моей тогдашней тоске тоже был виноват Индийский океан?