Станислав Виткевич - Прощание с осенью

• Название: Прощание с осенью
• Автор: Станислав Виткевич
• Издательство: Вахазар; РИПОЛ КЛАССИК
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-88190-020-0; 5-7905-4295-6

Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. «Прощание с осенью» (1925—1926) — авантюрно-философский роман о трагедии несостоявшейся судьбы и самоуничтожения личности. Занимает ключевое место в антиутопической прозе писателя, лейтмотив которой — становление и развитие человеческой души в деградировавшем обществе, живущем в предчувствии катастрофы. Впервые на русском языке.

---

— Снимите мне гетру. Кажется, это вывих.

— Если бы это был вывих, вы бы ногой не могли пошевелить.

Фраза относительно ее ноги имела для него исключительно непристойный смысл. Он расстегнул ее короткие брюки (Геля не признавала длинных, для женщин), потянул вниз чулок, отстегнул подвязку, снял гетру и ботинок и увидел наконец через прозрачный шелк эту ногу, о которой всегда мечтал. Та действительно была адски красивой. Потом он посмотрел на Гелю, то есть на ее лицо. Она лежала с полуприкрытыми глазами, бледная, с перекошенным от боли ртом. Атаназий вдруг почувствовал, что любит ее, точно так же, как несколько месяцев тому назад любил Зосю, и даже, может, еще больше — впрочем, может, и не больше, а полнее — в этом чувстве не было самоотречения и сострадания, искусственного самоуничтожения и самопожертвования. Но зато все было пропитано, все «это», чем-то отвратительным, чуть ли не подлым, даже вне зависимости от его отношения к Зосе. Но у него не было времени анализировать свое состояние. В этот момент он думал о Геле с бесконечной нежностью (tendresse — нежность, отвратительное слово), соединенной с бешеным гневом на нее из-за шведа. И оба эти чувства переросли в страшное, внезапное, исступленное вожделение. Он снял чулок и увидел эту ногу — нагую и белую, почти как снег. Это было слегка чересчур, но он пока держался. Он пощупал чуть ли не на глазах пухнущую щиколотку и повертел стопу в разных направлениях — вывиха не было. И вдруг, когда он дико смотрел на закрытые глаза Гели и ее искривленные будто в блаженстве губы, он схватил ее ногу и зажал у себя между ног. Геля застонала и посмотрела на него с укором, но когда заметила, что происходит, ее лицо приобрело зверское выражение, а пальцы ее ноги, наткнувшись на что-то непонятное, слегка зашевелились. Атаназий смотрел на это и вожделел. Солнце припекало, и мир таял в тумане, блеске, жаре и дьявольском наслаждении. «Я умру, я не выдержу», — подумал несчастный «любовник» и почувствовал, что погиб, что уже ничто не оторвет его от этой женщины. Смешанное с лаской (еще одно отвратительное слово) бешенство, отчаяние и потеря себя, стыд и презрение — все это перешло в дикий спазм наслаждения, которое уничтожило его, бросило, как скомканную тряпку, лицом на камни. Он крутанул бедную больную ногу Гели, которая (Геля, не нога) тоненько охнула, как маленький ребенок, а потом сказала чувственным голосом:

— Ну теперь вы знаете, что такое угадывать чьи-то мысли. А если бы я сказала тебе, чего я хочу, ты бы просто умер, не вынес бы этого. Это было в последний раз — теперь вы можете уйти навсегда — вы все знаете.

— Нет! — крикнул Атаназий, вставая. — Теперь я тебя не отдам. Только теперь я знаю, кто ты и что значишь для меня.

— Это потому, что вы дотронулись до моей ноги. Смешно.

Но он был так прекрасен в эту минуту, что Геля почувствовала то же, что и он: ничто ее не оторвет от него, он должен быть ее, только и исключительно ее. Это не для каких-то там сентиментальных Зось: это гнилой кусок, который надо суметь съесть с аппетитом, соответственно приправив его, даже если бы это привело к несчастью. Раз и навсегда надо избавиться от этих глупых угрызений совести: жизнь, она одна. Они сцепились глазами, как атлеты руками. Геля первая потупила взгляд, сладострастно ухмыляясь, и ничего не сказала. Опухшая голая нога, именно эта, принадлежащая ей, единственной, продолжала беспомощно лежать на камне. Новая волна безнадежного вожделения захлестнула в Атаназий всю человечность, оставшуюся на дне озверевшего тела: в эту минуту он был диким животным, готовым даже убить. Они услышали крики на склоне. По второй расселине прямо на них ехали Логойский, Препудрех и Твардструп. Зезя и Хваздрыгель остались на перевале.

— Что-то случилось? — спросил князь, разворачиваясь неумелым «телемарком», и уткнулся головой в снег. На отрицательный ответ Атаназия он, выбираясь из мокрого фирна, отреагировал: — Благодарю тебя, Тазя. Но, во всяком случае, на несколько дней с лыжами повременим.

Он тоже не симпатизировал шведу, но доверия к Атаназию нисколько не потерял (несмотря на кокаиновые разговорчики). Вообще странный человек был этот Препудрех, значительно более странный, чем казалось поначалу. Музыка постепенно превращала его в кого-то совершенно другого. Он даже сам для себя превращался в ежедневный сюрприз и неразрешимую загадку. Он сам надел Геле гетру и зашнуровал ботинок, после чего вдвоем с Атаназием проводил ее в горы. Остальные несли лыжи. Наверху связали лыжи, две пары вместе, так и привезли Гелю к маленькому ресторанчику в горах. Доктор констатировал растяжение сухожилия и велел пару дней полежать.

Атаназий страдал, как на пытке, не имея возможности ни на минуту остаться с Гелей один на один и поговорить с ней о будущем. Он ни в чем не был уверен, а воспоминание о ноге обдавало его жаром невыносимых диких вожделений. Зосю он возненавидел до предела, а к себе чувствовал неодолимое отвращение, превратившись в клубок ненасытных извращенных страстей. Когда он сидел возле громадного супружеского ложа Препудрехов, на котором, растянувшись по диагонали, княгиня читала (всегда при свидетелях) или принимала гостей, ему казалось, что он лопнет от жуткого, непонятного вожделения, желания ее тела. Сила этих чувств переносила его чуть ли не в метафизическое измерение. До него постепенно стала доходить теория Малиновского о возникновении религиозных чувств из совершенно обыденных животных состояний соответствующей интенсивности. Геля становилась для него чем-то сверхъестественным, каким-то угрожающим потусторонним фетишем: в безнадежном подчинении ей он находил какое-то жуткое наслаждение. А она терзала его изощренно, желая накрепко привязать к себе. Уже зная о его слабости, она иногда как бы невзначай показывала ему при всех ногу из-под одеяла или просила что-нибудь поправить в подушках или в ленточках чепца, и тогда подсовывала ему под самый нос пахнущую цикламеном (Геля перестала пользоваться духами) небритую рыжую подмышку. Атаназий пару раз чуть было не испытал высшее наслаждение без постороннего участия, но еще держался из последних сил. Вечером — и это было хуже всего — Геля задерживала мужа при себе и бросала на Атаназия многозначительные бесстыдные взгляды. Но странное дело: Атаназий никогда не ревновал ее к Препудреху, он страдал только потому, что это не он. В качестве соперника князь для него абсолютно не существовал. И вот наконец на третий день они случайно оказались вдвоем. Геля высунула из-под одеяла здоровую ногу, и с Атаназием произошло нечто столь страшное, что вообще лучше об этом не говорить. Он просто сгорел, пропал при взрыве таких противоречивых чувств, что представить их потом было так же невозможно, как и реконструировать психически-неевклидов кокаиновый мир. Губы, и ноги, и этот запах, почти смешавшийся с голубизной глаз... Он уже не знал, чего хочет, где что находится, что сначала, а что потом. Но она руководила теперь всем и умела беспредельно усилить муку ненасытимости и пытку наслаждения. Она продолжала препарировать его, поджаривая на медленном огне, показывая ему через маленькие щелочки лишь мир недосягаемого счастья в безвозвратной гибели, в окончательном уничтожении. Но сразу после, почти что одновременно с окончанием этой сцены, кто-то вошел (кажется, Зезя), и опять пошли обычные, доводящие до отчаяния разговорчики. Мучения Атаназия переходили просто в безумие. Будучи не в состоянии договориться (устно), он послал ей какое-то умопомрачительное письмо через «батлера» Чвирека, но напрасно. Не удостоился ответа. Только Препудрех, неизвестно почему, начал на нее с этого времени смотреть странным, злым глазом; впрочем, вскоре это прошло. А все постоянно говорили только о ноге Гели, о б  э т о й  н о г е. Атаназий терял сознание и самообладание. Пока наконец на четвертый день, когда Твардструп начал какие-то спортивные бахвальства, а Геля восхищенно слушала его, Атаназий сказал, как бы и не к нему обращаясь, но гневно и невпопад, прервав тем самым его речь (бедный шведишка и впрямь что-то плел о Греции):

— Ненавижу Грецию, это несчастье всего человечества. Там возникла первая демократия, последствия которой мы видим сейчас.

— И это говорит наш «большевик», — вмешалась Зося.

— Успокойся, ты ничего не понимаешь: у меня двойная система оценки.

Твардструп засмеялся и повторил:

— Komisch. Ein «Doppelwertung System». Haben Fürstin je so etwas gehört?[57] — обратился он к Геле. Разговор шел по-немецки. — Но что это имеет общего со спортом?

— Не так «komisch», как вам кажется. Относительные системы оценки, индивидуальную и общественную, я объединяю в одну, абсолютную: я демонстрирую необходимость обоих подходов.

— Aber das ist selbstverständlich[58]...

— Величайшие истины становятся сами собой понятны, стоит их только произнести. Только надо найти их. Возвращаясь к Греции. Там, кроме демократии, возникла дискурсивная философия как борьба понятий, впрочем, безнадежная, с тайной бытия, то есть упадок религии; там из падшей религии, ибо именно таковой я считаю греческую религию, выросло натуралистическое искусство, возрождение которого стало причиной упадка всего европейского искусства на долгие века; там, наконец, возник спорт как таковой, также первый симптом вырождения. Эта сегодняшняя мания является не чем-то положительным, а одним лишь из доказательств, что сегодняшнее человечество идет ко дну. Считать это чем-то положительным — это то же самое, как если бы сифилитик радовался сыпи, потому что это, дескать, реакция организма, борющегося с болезнью. Раньше людям спорт был не нужен: они были от природы здоровыми и сильными. Сегодня спорт убивает все, он даже вытесняет искусство, которое падает все ниже. Я сам очень люблю лыжи, но не выношу, когда из вас, спортсменов, делают национальную славу, а ваши идиотские рекорды занимают столько места в газетах, когда этого места не хватает на серьезную художественную критику (ибо существующая ныне — вздор) и на полемику по вопросам искусства.