Александр Кулешов - Голубые молнии

• Название: Голубые молнии
• Автор: Александр Кулешов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1976

«Голубые молнии» — роман о десантниках. Десантник — особый воин, он должен уметь многое: быть и стрелком, и радистом, и шофером, и минером, и разведчиком.

Призывник Андрей Ручьев, став десантником, познал не только себя, но и истинные ценности. И себя, и окружающих, и свою Родину он увидел по-новому, нашел настоящих друзей и стал достоин большой любви.

Роман получил премию Министерства обороны СССР за 1974 год.

Издательство «Детская литература» печатает роман в сокращенном варианте.

---

Замираю. И замерзаю. Смотрю каждую минуту на светящиеся стрелки часов. Проходит час, два, месяц, год. столетие... Стрелки показывают, что пролетело семь минут. Начинаю дремать, встряхиваю себя. Таращу в темноту глаза. Прислушиваюсь к шагам часового. Снова ощупываю все вокруг и осматриваю — глаза, привыкшие к темноте, кое-что различают в слабом свете станционных фонарей. Снова смотрю на часы: с космической скоростью пронеслось еще четыре минуты.

И вдруг шум. голоса, топот ног...

Сердце останавливается. Неужели меня обнаружили? Или ребят? Может, у Щукаря с ногой что-нибудь серьезное? А может, Хворост дурака валяет!

Время идет, шум не утихает. Слышен паровозный свисток, ближе, еще ближе...

Толчок. Сомнений быть не может, прицепили паровоз!

Свисток, какие-то крики, команды.

Тишина...

Толчок. Платформы трогаются.

Я мгновенно принимаю решение. Как только поезд проедет два десятка метров, выпрыгну.

В этот момент слышу, как кто-то вскакивает на платформу в метре от меня. Часовой! Интересно, а посредник поедет с эшелоном? Нет, наверное.

Что делать? Поезд набирает скорость, колеса стучат на стыках. Становится еще темней — станционные фонари остались позади. Теперь мы мчимся лесной дорогой.

Первое, что делаю, замечаю время, — может быть, удастся засечь, сколько километров проехали. Ну и что? Как сообщиться этом своим? А если ветка протянулась на пятьдесят километров или на сто? Это я за неделю не пройду без лыж!

И вообще, в какой момент удастся выпрыгнуть? Ведь часовой буквально в шаге от меня. Может быть, когда остановимся перед въездом на аэродром? А если такой остановки не будет? Если платформы въедут в заранее распахнутые ворота, которые тут же и захлопнутся, схапав заодно и ловкого разведчика Ручьева? И предстану я пред восхищенным взором аэродромного начальства, как только будет сброшен брезент.

Нет, надо во что бы то ни стало выбраться раньше! Но как?

Постепенно начинаю ориентироваться. Вынимаю нож, просверливаю маленькую дырку в брезенте. Смотрю.

Поезд идет не очень быстро. Вдоль пути лес, к самой дороге выбежали залепленные, закутанные снегом кусты.

Часовой встал и медленно перемещается к концу вагона. Он в тулупе, уши шапки опущены. Наверное, ничего не слышит. Он исчезает где-то за брезентом.

Теперь я внимательно вглядываюсь в лес.

Весь как пружина. Наконец вижу то, что искал. В этом месте кусты выдвинулись особенно близко к полотну. Надо прыгнуть раньше — тогда они укроют меня от глаз часового, стоящего на площадке последнего вагона. Не медлю ни секунды, приподнимаю брезент и вываливаюсь...

Меня подхватывает ветер, потом снежный вихрь, сугроб. Как здорово, что столько снега и что он такой мягкий.

Какая замечательная штука снег!

Некоторое время лежу неподвижно, прислушиваюсь. Криков, выстрелов нет. Шум поезда постепенно затихает. Осторожно поднимаюсь, оглядываюсь. Встаю.

Ох! Ногу обожгло огнем. Видимо, не заметил в хаосе падении, как повредил ногу. Но что с ней — перелом, вывих, ушиб? Щупаю, двигаю пальцами. Наконец убеждаюсь: растяжение связок. Не смертельно, но дьявольски неприятно. И, прямо скажем, не вовремя. Сначала Щукин, теперь я. Напасть! Хромаю в лес, поглубже. Нахожу куст, срезаю палку и двигаюсь в обратный путь.

Пройдя пять шагов, убеждаюсь, что далеко не уйду. Долго ищу, наконец обнаруживаю подходящие сучья; срубаю топориком два сука, обрабатываю их ножом и сооружаю нечто вроде костылей. Теперь передвигаться легче, прыжками. Мне даже кажется, что так быстрее.

Выхожу на железнодорожную колею. Кругом лес, мертвая тишина. Если поезд или дрезина, услышу задолго. По моим расчетам, мы отъехали километров двадцать. Обязан добраться еще затемно.

Сжав зубы, пускаюсь в дорогу.

До чего же, наверное, странное зрелище: ночь, лес, в лунном свете по заброшенной железнодорожной ветке скачет на костылях одинокий солдат в маскхалате.

Да, это не дипломатический раут. И военная служба — дело суровое.

Первые полчаса иду бодро.

Постепенно становится все труднее. Глаза заливает пот, здоровая нога немеет. Поврежденная — болит. Чувство такое, будто подмышки буравят огромные раскаленные штопоры...

Двадцать километров? А если я ошибся? Если тридцать?

Останавливаюсь передохнуть. Смотрю кругом. Сосны неподвижны — снеговые шапки придавили их. Ели застыли сплошной стеной.

Луна висит, большая, белая, и вокруг светлые небеса. Рельсы блестят и убегают вдаль. Как далеко? Сколько еще осталось? Снимаю шапку. Внутри она жаркая и мокрая. Варежкой вытираю потную шею. Расстегиваю ворот, ем снег. Сначала хорошо, потом хочется пить!

Некоторое время сижу на шпалах, даю отдых ногам, потом кряхтя поднимаюсь. Опираюсь на свои костыли и снова в путь. Здоровая нога отдохнула, а вот больная горит огнем...

Лишь бы добраться.

До рассвета я должен, я обязан добраться и доложить!

Смешно. Совершенно забываю, что это учения, игра, что я в любую минуту могу крикнуть часовым «противника»: «Эй, ребята, ну вас к черту, давайте обратно мои куклы. Мне не до того — нога болит».

Но никакие силы не заставят меня сейчас выйти на игры. Я реально ощущаю военную обстановку, нависшую надо мной угрозу, понимаю важность задания и, что бы ни было, выполню его!

Снимаю шапку и привешиваю ее к пуговице. Все равно голова, мокрая от пота, горит. В глазах круги. По-моему, я дышу громче, чем паровоз, и за километр, наверное, слышно, как я дышу. Ха! Ха! Сменим? Мне не смешно. Я уже не прыгаю, а скачу небось, как воробей на дорожке. А блестящие рельсы вес так же уходят вдаль в холодном лунном свете, и конца им не видно.

И не видно конца моему пути...

Смотрю на светящиеся стрелки. Прошло полтора часа, как я иду. Теперь отдыхаю все чаще. Сначала старался думать о чем-нибудь, теперь мысли путаются. Словно их запрятали в большой черный мешок, они мечутся, тыкаясь в стенки, перемешиваются, и только где-то в середине горит негасимым, упрямым огоньком одно — надо дойти!

Пытаюсь шагать, а не прыгать, пытаюсь опираться лишь на один костыль, пытаюсь даже ползти.

Болит все тело: и ноги, и подмышки, и руки, и голова. А конца пути не видно...

Конца не видно, но что-то видно. Или это уже начались галлюцинации? Мне кажется, что очень далеко впереди появились и исчезли какие-то тени. Всматриваюсь до боли в глазах — ничего. А может, патруль? Или обходчик? Или волки? Интересно, здесь есть волки? Только этого не хватало.

Сжимаю зубы до скрипа. Зажмуриваю глаза, снова открываю, смотрю. Ничего. Показалось.

Продолжаю путь.

К вдруг ясно вижу их! Они выскакивают на полотно из кустов и. спотыкаясь, бегут мне навстречу, машут руками. Сначала я останавливаюсь, падаю в сторону, срываю автомат...

Потом узнаю — это Щукарь и Хворост!

Тогда переворачиваюсь на спину и закрываю глаза.

Подбегают, тяжело дыша, поднимают, тормошат. Они разглядели меня раньше, у них инфракрасный бинокль.

Щукин снимает с меня валенок. Чтоб я. не потерял сознание от боли, разрезает его ножом. Осматривает ногу.

— Ничего, — говорит. — порядок. Типичное растяжение связок. Сразу видно, что никогда самбо не занимался. Шляпа!

— А ты, — еле ворочаю языком, — сам споткнулся, шляпа!

— Что верно, то верно, — бормочет.

Оказывается, там, на разъезде, под снегом была какая-то железяка, об нее он ногу и полоснул. Больно, но не страшно. Через пять минут прошло.

Залегли. Стали меня ждать.

Когда платформы ушли, они сообразили, что при первой возможности я спрыгну и пойду обратно, и отправились мне навстречу.

Все это он мне рассказывает, а сам перевязывает ногу. Молодец Щукарь, Бурденко, да и только! Хворост находит другое сравнение.

— Эй ты. Айболит, давай быстрей! Времени всего ничего осталось.

Он уходит в лес. слышно, как стучит топорик, трещат сучья. Через полчаса трогаемся в обратный путь. Я — на носилках. Лежу, отдыхаю. Для приличия ворчу — мол, сам дойду, не надрывайтесь. Они даже не отвечают. Идут, дышат тяжело.

В лагерь добираемся перед рассветом.

Там уже беспокоились, высылали дублирующую группу.

Докладываем. Майор Орлов внимательно слушает, записывает в свой блокнотик. Видимо, доволен, потому что лейтенант Грачев сияет.

Увидев меня на носилках, он сначала встревожился, но, узнав, в чем дело, успокоился.

Теперь весь отряд двигается параллельно ветке к обнаруженному аэродрому.

Меня, как маленького, везут на саночках. Только соски не хватает.

Двигаемся быстро. Сосновский прикинул, что до аэродрома километров тридцать. К вечеру доберемся, разведаем и ночью «взорвем».

Лес просыпается. Восходит солнце, его лучи длинными, золотыми полосами ложатся между высокими, прямыми елями. Снег начинает сверкать, слепить. Я закрываю глаза, Мне тепло, спокойно. Дорога ровная, и к засыпаю...