Владимир Солоухин - Трость

• Название: Трость
• Автор: Владимир Солоухин
• Жанр: Советская классическая проза

Автор пишет о наших современниках, размышляет о тех или иных явлениях нашей действительности. Рассуждения писателя подчас полемичны, но они подкупают искренностью чувств, широтой видения жизни.

---

Владимир Солоухин ТРОСТЬ

Было время, когда Алексей, повинуясь какому-то внутреннему капризу, очередному влечению, накатившему на него, носил трости.

Было время, когда все мужчины ходили с тростями, но люди, родившиеся чуть позже, начиная с двадцатых годов, этого, конечно, не помнят. Читают об этом, видят на старых фотографиях, в кинофильмах, воспроизводящих старые времена. Они знаю из книг, что Бальзак «…заказывает трость, толстую, как дубина, усеивает ее бирюзой и распространяет о ней самые нелепые слухи: например, что в набалдашник ее вделан портрет великосветской дамы, его возлюбленной, изображенной в костюме Евы. Когда он с этой палицей Геркулеса, которая влетела ему в семьсот франков, входит в ложу в Итальянской опере, вся публика смотрит на него как зачарованная, а мадам де Жирарден вдохновляется идеей создать роман под названием «Трость господина Бальзака».

Они знают из многочисленных свидетельств, что Пушкин носит десятифунтовую трость (четыре килограмма) для того, чтобы развивать крепость в правой руке. Эта крепость ему нужна была для меткой стрельбы из пистолета. По другим свидетельствам, трость Пушкина весила двадцать фунтов.

Они помнят из прекрасного романа трость с набалдашником в виде головы черного пуделя, которую изящно носит (часто под мышкой) явившийся на Патриарших прудах великий мессир.

Но не только оригиналы, вот именно все в прошлые времена носили трости, исключая военных, разумеется, да рабочий, мастеровой люд. Но и то можно представить, как заводской мастер, машинист паровоза, столяр-краснодеревщик, тульский оружейник или московский чеканщик по серебру, кончив работу и переодевшись, выходит на улицу с тростью. Это было так же естественно, как то, что мы все по мере возможности носим галстуки.

Был обычай, были, значит, и трости, сейчас трудно и вообразить все их разнообразие, всю их разнообразную красоту. Из черного и розового дерева, с набалдашниками из слоновой кости, из серебра, из серебра с эмалью, из хрусталя, из янтаря, из кораллов, из малахита, из яшмы… Набалдашники в виде собачьих голов, женских торсов, шаров, змей, набалдашники прямые и загнутые клюшками, набалдашники с монограммами, вензелями, художественной резьбой, на любой вкус и за любую цену. Трости были обыкновенны, бесчисленны, но не стандартны и колебались в своем разнообразии от дешевых поделок до подлинных произведений искусства.

Все условно. Этот обычай мог бы и вернуться, и мы не увидели бы ничего странного в мужчинах, играющих на ходу тростью, или зажимающих трость под мышку, если надо освободить руку, или вешающих трость на левую руку, если набалдашник загнут.

Во всяком случае, когда Алексею плеснуло в голову и он стал носить трость, то, как помнится, никого это особенно не удивило. Только спрашивали друзья, не заболела ли у него нога, да еще люди старались иногда уступить место в метро или троллейбусе, так что приходилось упорно отказываться, убеждать, что он вовсе не инвалид.

Но где взять в наше время трость? Там же, где и любую старинную вещь, в антикварном магазине. Когда пришла фантазия и когда внимание Алексея нацелилось на этот предмет, то в первое же посещение антикварного магазина он обнаружил в углу три старинные трости с разными набалдашниками. Сколько лет жил на свете, сколько раз (как в своеобразный музей) заходил в магазин со стариной, но никогда глаз не задерживался на тростях. Теперь же странным показалось, как можно было зайти в магазин и не увидеть в углу старинные трости!

Первая трость, которая у него появилась, была проста и удобна. Костяная ручка ее легко и изящно изгибалась под прямым углом. Некоторое время он ходил с этой тростью, пока не увидел другую, более тяжелую и эффектную. Ее набалдашник представлял собой довольно объемистый шар с вырезанными на его поверхности семью черепахами. Потом он уж сосчитал, что их семь. Сначала казалось, что шар усеян множеством друг за дружку зацепившихся, образующих резной орнамент черепах. Их даже было нелегко сосчитать, несмотря на немногочисленность. Сосчитанные приходилось загораживать пальцами, чтобы считать остальные. Без этого приема они все путались, переходили одна в другую по мере поворачивания шара, а потому-то и производили впечатление множества. Продавщица уверяла Алексея, что эта старинная японская работа.

Больше других Алексей любил трость с набалдашником (из слоновой же кости) в виде лапы орла, держащей в своих когтях гладкий костяной шар. Один коготок, правда, был утрачен, скололся когда-нибудь при падении трости, но место это удачно зашлифовали, руку это место не раздражало и общего вида набалдашника не портило.

С этой тростью он однажды приехал в Ленинград. И был приглашен в дом одинокой молодой и красивой женщины, где должны были собраться поэты, артисты, журналисты, художники. Пришли человек пятнадцать, и все мужчины, так что хозяйка блистала и светила всем одна без соперниц. Впрочем, при ее обаянии далеко не каждая женщина помешала бы ей блистать и светить.

Ведение стола Любовь Владимировна взяла в свои руки. Никакого тамады не понадобилось. Она расшевелила всех, заставляла кого читать стихи, кого петь под гитару, кого произносить тосты. При всем том бутылки пустели, все начали понемножку хмелеть, в том числе и хозяйка. Не исключено, что она делала вид, будто хмелеет, а на самом деле пила осторожно и осмотрительно — единственная женщина, к которой тянулось вольно или невольно пятнадцать пар вольно или невольно пристрастных глаз. Но, как осторожно ни пей, как ни отпивай только верхний глоточек из бокала, все же за вечер наберется, и Любовь Владимировна оказалась тоже под легким хмельком, когда лицо горит, глаза блестят возбужденнее, чем обычно, слова сами складываются в интересные, остроумные фразы и вообще жизнь прекрасна!

Для Алексея это была не первая встреча с Любовью Владимировной. Впервые он встретился с ней около года тому назад за каким-то общим столом после какого-то поэтического вечера. Она, приглашенная кем-то на этот вечер (а потом и за стол), оказалось, как говорили раньше, его vis-a-vis. Тоже чокались, и говорили, и читали стихи, и протянулась, между прочим, невидимая ниточка, легла некая маленькая сладостная тайна после перехваченных, а потом и откровенно задержавшихся друг на друге взглядов.

Этому «визуальному блуду», как выражается один знакомый Алексея, подвержено гораздо больше людей, чем можно было бы думать. Если банкет и вообще большое застолье, то какие бы верные пары ни собрались, все равно поверх салатов с майонезом, соленых помидоров и бараньей запеченной ноги на протяжении вечера возникнет несколько маленьких «визуальных» романов, которые, конечно, так и остаются в той же, в общем-то, безобидной застольной стадии.

Но все же несколько дней еще не выветривается из души сладковатое воспоминание, светлинка, золотая блестка в сером и бездушном песке.

Второй раз он встретился с Любовью Владимировной случайно на Невском и проводил ее от Книжной лавки писателей до улицы Герцена.

Он не мог сказать, что возникшее между ними «поле взаимного тяготения» усилилось во время этой прогулки. Напротив, Любовь Владимировна смотрела на него спокойными серыми глазами, в которых только иногда, на неуловимое мгновение, проскальзывал солнечный зайчик, словно срабатывала шторка фотокамеры с выдержкой в сотую или двухсотую долю секунды. С той разницей, что шторка открывается, дабы пропустить внешний свет внутрь камеры, а здесь спокойствие глаз нарушалось, дабы обдать Алексея внутренним, в глубине души горящим огнем.

Тем не менее Любовь Владимировна сказала, когда прощались, свой телефон и разрешила звонить, если судьба снова приведет Алексея в Ленинград.

Как видим, ничего не произошло, не случилось. Но в мелькании дней, недель, в мелькании дел, разговоров с людьми, поездок, прочитанных книг жило в Алексее все время ощущение возможности позвонить и встретиться.

Однако получилось так, что первой позвонила она, оказавшись в Москве в однодневной командировке. Попросила, чтобы Алексей свозил ее в Коломенское. После экскурсии пообедали у нее в гостиничном ресторане, и, когда зашли на пять минут в номер, разыгралась безмолвная выразительная сценка. Ведь до «Стрелы» оставалось еще часов пять. Она сказала ни с того ни с сего, но так впопад, что оба они рассмеялись:

— Нет. Приезжай в Ленинград. А сейчас у меня еще кое-какие дела, да и вообще… не люблю комкать.

В Ленинграде (месяцев через пять) он получил разрешение прийти к ней в гости и помчался, нагрузившись пакетами в «елисеевском» магазине. Но за день (а он позвонил ей утром) многое изменилось. Ее пригласили в гости, причем не идти она не могла. Правда, было предложено Алексею сопровождать ее, тем более что «много будет общих знакомых». В гости они пришли вместе, и это само по себе объединяло и сближало их. Алексею было приятно и немножко гордо, что вот они пришли вместе, словно влюбленная пара, как близкие люди, как друзья. Один поднабравшийся к концу вечера поэт даже принялся, горячась (и, надо полагать, ревнуя), наскакивать на него и кричал в тоне ссоры: