Антанас Венцлова - В поисках молодости

• Название: В поисках молодости
• Автор: Антанас Венцлова
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1977

Автобиографические произведения известного литовского писателя Антанаса Венцловы охватывают более чем полувековой путь истории Литвы, отображают революционные события 1905 года и Великой Октябрьской революции, восстановление советской власти в Литве в 1940 году, годы борьбы с фашизмом.

Перед читателем проходит история крестьянского паренька, ставшего впоследствии революционером, коммунистом, видным политическим деятелем. Автор рисует целую галерею портретов выдающихся литовских писателей, художников, артистов, педагогов.

---

Сейчас первым подставил руку Гербачяускасу Юозас Швайстас, довольно видный в то время беллетрист, ходивший в военной форме (кажется, он был капитаном).

— О, могу вам сказать, что вы родились под знаком овна… — серьезно сказал Гербачяускас, поведя пальцем по ладони Швайстаса.

Все прислушались, что же дальше скажет хиромант, а Бинкис, сидевший по другую сторону стола, воскликнул:

— Иначе говоря, под знаком барана! Поздравляю!..

Все рассмеялись, а Швайстас густо покраснел. Он сидел, поглядывая исподлобья на Бинкиса, а тот, наполнив рюмку, толкнул ее через стол к Швайстасу и сказал:

— Давай чокнемся, родившийся под знаком барана!..

Швайстас не вытерпел. Он был самолюбив, вдобавок служил офицером, а в то время офицеры значили куда больше простых смертных. Так что Швайстас вскочил, покраснел еще больше, задрожал, и мы увидели, что он вытаскивает из кармана револьвер. Конечно, мы со всех сторон набросились на него, стали успокаивать, и некоторое время спустя удалось посадить его на место. Но Бинкис не мог успокоиться и продолжал отпускать остроты в адрес Швайстаса. Швайстас встал и, хлопнув дверью, ушел. Позднее он мне рассказывал, что действительно едва сдержался, не пустив Бинкису пулю в лоб. Да, Швайстас был самолюбив. Швайстас ушел, а ужин продолжался. Теперь сцепились Гербачяускас с Бичюнасом.[49]

— Да, да, господин Бичюнас, вы написали «Утонувшие миллионы»… Да, да, я читал… И знаете, что я вам скажу?.. Вместе с вашими «Утонувшими миллионами» утонул весь ваш творческий багаж.

Лысый как колено Бичюнас, повернув к Гербачяускасу круглое лицо, с которого никогда не сходила какая-то лицемерная улыбка, спокойно уставился на него сквозь очки:

— Лучше уж утопить свой творческий багаж, чем его раскрыть, как вот вы сделали, и оказалось — ничего нет…

Снова потерпев поражение, Гербачяускас накинулся на студента Пятраса Лауринайтиса:[50]

— Да, да, господин Лауринайтис, я читал ваш ответ на мой «Вопрос к юности». Вы назвали свою статью «Ответом старости». Говорите, что мы уже одной ногой стоим в могиле. А знаете, на что похож ваш портрет? Брыкается теленок на лугу…

— А почему не брыкаться, если ноги молодые и здоровые?.. — невозмутимо ответил Лауринайтис, потягивая сигатеру в длинном мундштуке. — Вы не думайте, господин Гербачяускас, что мы, молодежь, — это собачки, привязанные к вашей конуре девятнадцатого века…

Таким вот образом беседовали в тот вечер писатели старшего поколения и студенты. Я заметил, что Гербачяускас влюблен в свои мнения и не терпит малейших противоречий. Тогда он пускает в дело самые грубые выражения. Пьяный редактор «Студента» Блазас долго спорил о литературе с не менее пьяным Гербачяускасом. Гербачяускас твердил, что наша литература уже исписалась, что нет новых тем, Блазас же доказывал, что молодежь возродит литературу, а исписались только старики…

Постепенно от споров перешли к песням. Потом снова начались беседы о литературе и искусстве, где переплетались странные и наивные, хитроумные и глупые теории, но все труднее было следить за разговором.

Разошлись мы поздней ночью. Кто-то сказал:

— Если бы эту беседу перенести в университет, она бы оказалась во сто крат интереснее суда над романтизмом.

«Никто ничего не понимает. В мозгах какая-то каша. Критикуют друг друга, все сваливают в одну кучу. Неужели нам это теперь нужно? Нет, только не это», — думал я по пути домой. Я знал, что литературу так создать нельзя. И нельзя такими методами бороться против реакции.

К ПОРТРЕТУ ТУМАСА

Однажды Тумас вбежал в аудиторию не в духе. Еще в коридоре он начал хлопать в ладоши. Студенты, поднимая страшный шум, опрометью бросились на места.

Тумас забрался на кафедру, но студенты еще долго шумели, делили места, а из коридора вбегали все новые. Тумас волновался. Его ноздри дрожали, он то и дело поправлял очки. Круглое розовое лицо выражало недовольство.

— Голубчики, нет дисциплины! Чтоб все сидели на местах, когда я прихожу! Кто опоздает, выгоню вон, голубчики!

Едва Тумас выговорил эти слова, отворилась дверь аудитории и тихо вошел лингвист Талмантас, близкий знакомый Тумаса. Лектор сурово посмотрел на вошедшего, оглядел его с головы до ног и крикнул:

— Вон, голубчик!

Талмантас, ничего не понимая, пожал плечами.

— Вон, сказано!

Талмантас смутился, еще раз пожал плечами и убежал. На перерыве доцент ходил вместе со своим знакомым по коридору и выяснял недоразумение.

— Нужна дисциплина, голубчик!

* * *

Тумас проводит коллоквиум. Аудитория набита битком, студенты протягивают зачетки.

— Как называлась первая литовская ежедневная газета?

Краснощекая, голубоглазая студентка пытается отгадать:

— «Заря», «Колокол», «Сообщение о распространении евангелия»…

Нет, Тумас не согласен! Тумасу становится не по себе. Он спрашивает вторую, третью студентку. Все как будто сговорились, несут чепуху.

— «Страж родины», «Эхо Литвы», «Утро»…

Ни одна не может отгадать, как на самом деле называлась злополучная первая литовская ежедневная газета.

— Позор, голубчики! — морщится Тумас. — Я понаписал для вас всяких, книжонок, голубчики, поиздавал на свои деньги, да этих книжонок никто не покупает, их уже крысы съели, голубчики, а вам лень почитать, какая газета!.. Думайте как хотите, голубчики, но это уже просто…

И Тумас, употребив неожиданно крепкое выражение, которое всех поразило и даже ошарашило, покидает неприятное ему общество.

* * *

Тумас поднимается на кафедру и зевает:

— Спать охота, голубчики.

И все-таки начинает говорить. Тема лекции очень уж скучная — какой-то старый автор молитвенников. Скучно и Тумасу, и его слушателям. Но все-таки Тумас героически пытается говорить о «вратах, отверзтых в вечность», «огнях в руке души христианской», и чем дальше, тем больше сон одолевает не только слушателей, но и преподавателя. Вдруг Тумас поднимает голову, еще раз зевает, машет рукой и, хоть не прошло даже и получаса, говорит:

— Пошли спать, голубчики, хватит! Надоело и мне и вам! Никудышный из меня профессор, голубчики!

Восхищенные откровенностью преподавателя и благодарные студенты гурьбой бегут в коридор.

* * *

В год, когда выходил «Третий фронт», наш сотрудник Костас Корсакас сидел в Шяуляйской тюрьме «за политику», как тогда говорилось. В Каунасе было получено известие, что его здоровье пошатнулось, и, долго не ожидая, мы начали искать способа, чтобы вызволить его из тюрьмы. Старшие писатели (Креве, Сруога и другие) решили подать коллективное прошение писателей о помиловании Корсакаса. Мне поручили поговорить по этому поводу с Тумасом, так как мы уже были с ним немного знакомы.

Я еду в Старый город, в дом у костела Витаутаса. Поднимаюсь на второй этаж. Звоню.

Дверь открывает сам Тумас. Мы здороваемся.

— Ну, цицилист, садись. Что скажешь?

— Вы, наверное, знаете, профессор, что Костас Корсакас сидит в тюрьме. Писатели решили подать прошение об амнистии.

— За что его держат? За большевизм?

— Вроде бы.

— Ну и что же я должен сделать?

— Очень просто, профессор. Я думаю, и вы подпишете прошение.

— Чтобы выпустили большевика?

— Он тяжело болен. Я думаю, для вас должно быть все равно, католик он или большевик.

— Таких стрелять надо! — воскликнул Тумас.

Я выпучил глаза:

— Вы так думаете?

— Брат, раз уж кто взял в руки власть, приходится стрелять. Иначе не удержишь.

— Но вы же власти не брали!

— Нет, знаешь, прошение подписывать не стану. Я же таутининк. Верно? Ясно? Как я могу подписывать прошение, чтоб выпустили большевика? А, голубчик?

Мне кажется, что дело проиграно.

— Знаешь что, давай говорить начистоту. Подписывать я не могу. Я — таутининк, голубчик. Зато прошение отнесу, куда надо, и словесно попрошу, чтобы отпустили. Ты лучше зайди к Майронису и Якштасу.[51] Их подписи много значат.

Хорошо. Я иду к Майронису. Снова поднимаюсь на второй этаж (почему-то в Каунасе все большие люди живут на втором этаже). Звоню.

За дверью шаркающие шаги. Сам Майронис открывает мне дверь. Я немного оробел. Никогда в жизни я с ним не разговаривал. Передо мной лучший поэт Литвы! С Тумасом дело другое. Тот сразу тебя понимает и говорит в лицо, что думает. Майрониса я не знаю. Я здороваюсь, собираюсь начать разговор.

— Если собираете пожертвование, то я не подаю, — начинает сам Майронис.

— Нет, не за пожертвованием, — несмело оправдываюсь я.

— Если за вспомоществованием, тоже не подаю. Сегодня уже трое приходило.

— О нет, нет, я совсем по другому делу.

Наконец Майронис пускает меня через порог. Почему-то я осмелел, инцидент перед дверью меня развеселил, и я стоя (садиться не предлагают), второпях излагаю свое дело.