Салман Рушди - Земля под ее ногами

• Название: Земля под ее ногами
• Автор: Салман Рушди
• Издательство: ЗАО ТИД "Амфора"
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: ISBN 978-5-367-00835-7 (рус.), ISBN 0-8050-5308-5 (англ.)

В этом произведении известнейшего романиста нашего времени С. Рушди нашли яркое воплощение его художественное мастерство и масштабность как писателя. Это история любви, история рок-музыки и раздумья над судьбами людей и самой нашей планеты в современном глобализующемся мире.

Аннотации с суперобложки:

* * *

Произведения Салмана Рушди, родившегося в Индии (в 1947 г.) и живущего ныне в Великобритании, давно и прочно вошли в анналы мировой литературы. Уже второй его роман, «Дети полуночи» (1981), был удостоен Букеровской премии — наиболее престижной награды в области англоязычной литературы, а также премии «Букер из Букеров» как лучший роман из получивших эту награду за двадцать пять лет. Салман Рушди является обладателем французского Ордена литературы в искусстве. В 2007 году королевой Великобритании ему был пожалован рыцарский титул, а в 2008 году Рушди получил почетную премию «Лучший Букер», учрежденную в честь 40-летнего юбилея Букеровской премии.

* * *

Алхимия музыки — такая же тайна, как математика, вино или любовь. Возможно, мы научились ей у птиц, а может, и нет. Может, мы просто существа, вечно ищущие высшего восторга. Его и так незаслуженно мало в нашей жизни, которая, согласитесь, до боли несовершенна.

Музыка превращает ее во что-то иное. Она открывает нам мир, достойный наших устремлений, показывает нам, какими мы могли бы стать, если бы нас в него допустили.

С. Рушди

* * *

Это книга-миф, книга-вселенная. Это роман о любви-чуде, любви-безумии. Орфей с гитарой пытается вернуть к жизни свою Эвридику, которую поглотила земля — в наказание ли? во спасение? Это роман о музыке, о рок-н-ролле и его триумфе. Сильная, увлекательная, многослойная книга о жизни-смерти, реальности и вымысле, о том, насколько тесно переплетено все в этом мире и насколько хрупок он, этот мир, — ведь терпение земли не бесконечно.

Земля под нашими ногами. Туннели труб и проводов, ушедшие под землю кладбища, слои неопределенности прошлого. Зияния в земной коре, в которые уходит наша история и пропадает, переходя в иное состояние. Подземные миры, о которых мы не смеем задумываться. Среди вечных — добро-зло, смысл-бессмысленность и прочее — человеческих проблем существует и такая, как глубокий конфликт между идеей Дома и идеей Чужбины, мечтой о корнях и миражом пути. Вы можете унестись, соскочив со своей беговой дорожки, оставив позади семью, клан, нацию и расу, миновав неуязвимыми минные поля табу, пока не окажетесь перед последним пределом, самой запретной из дверей. Вы пересекаете последнюю границу, и тогда — тогда может оказаться, что вы зашли слишком далеко, и вас уничтожают.

С. Рушди

---

Так что в конечном итоге это тоже война.

Есть еще и портретные съемки, хотя мне не всегда везет так, как в случае с тем парнем с эрекцией. А еще есть реклама. И есть более личные, скрытые от людских глаз наброски, но, пожалуй, я приберегу это на другой день. Я устал. Приходят образы. Неведомые вам образы, те, что являются по ночам.

В начале было племя, столпившееся вокруг костра, — собранное из множества тел коллективное целое, стоящее спина к спине перед лицом врага. А врагом было все, что их окружало. Затем на некоторое время мы разбрелись, у нас появились имена, характеры, личная жизнь, великие идеи, и это послужило толчком к еще большему размежеванию, потому что если мы сумели сделать это — мы, короли планеты, индюки на привязи, ребята, кому «сверху видно всё», — если мы сумели обособиться, тогда то же самое может произойти и со всем остальным — с событиями, пространством, временем, описанием и фактом, с самой реальностью. Ну, мы, конечно, не ожидали, что нас возьмут за образец, мы не осознавали, что запускаем какой-то механизм, и, похоже, настолько испугались этого размежевания, обрушивания стен, этой, прости господи, свободы, что на запредельной скорости несемся теперь назад в свою шкуру, боевую раскраску, из постмодернизма в предмодернизм, назад в будущее. Вот что я вижу, когда превращаюсь в камеру: линию огня, военные лагеря, тюрьмы, границы, тайные рукопожатия, знаки различия, униформу, языки и наречия, наступления, чуть присыпанные могилы, иерархов церкви, неконвертируемую валюту, жратву, выпивку, десятилетних детей с глазами пятидесятилетних взрослых, чертов кровавый прибой, поиски истины в Вифлееме, подозрительность, ненависть, закрытые ставни, предрассудки, высокомерие, голод, жажду, обесценившиеся жизни, анафему, минные поля, демонов, их приверженцев, фюреров, воинов, паранджу, калек, ничейную землю, паранойю, мертвых, мертвых.

Риторика профессора Вины — вот ее последствия.

— Ты можешь догадаться по моему голосу, что я рассержена? Хорошо. Я читаю книгу о гневе. В ней написано, что гнев свидетельствует об идеализме. Что-то пошло наперекосяк, но мы «знаем», что все могло быть иначе, и сердимся. Так не должно быть. Гнев — это неосознанная теория справедливости, которая, будучи реализованной в действии, называется местью. (Иными словами, я просто еще один фотограф-холерик, искореженный жизнью, обреченный вечно играть вторую скрипку в важных событиях. Это необходимая, но все же черная работа: играть вторую скрипку, когда горит Рим… А здесь, в постели, с Виной? То же самое. Ормус Кама сидит на стуле, предназначенном для первой скрипки.)

Когда Вина сердится на меня, она вспоминает ярость моей матери, Амир Мерчант, ярость, которая заставила ее уйти далеко от нас, от любви. Поэтому я прощаю ее мстительные замечания. Я знаю, что принимаю удары вместо Амир, и когда Вина дает себе волю, я не могу не признать, что она имеет на это право.

Когда я злюсь на Вину, я тоже вспоминаю свою мать. Я вспоминаю, как Амир взяла Вину под свое крыло, обучала ее всему, причесывала и умащала. Подкрашивала ей глаза и красила хной волосы, вкладывая всю душу в эту прекрасную, но надломленную девочку. Я помню свою ничем так и не разрешившуюся ссору с матерью, мой гнев за разрушенный домашний очаг, мои обвинения, боль, которую я добавлял ее горечи. Я смотрю на Вину и вижу в ней Амир. Однажды я показал ей фотографии матери, сделанные мною после ее смерти. Мне было интересно, заметит ли Вина, насколько они с Амир похожи.

Она заметила — сразу. «Шипы в суп», — сказала она. Но думала она вовсе не о правительнице Египта, как, впрочем, и я. Она думала: Это я. Это фотография моего будущего, образ моей собственной смерти.

Как оказалось, она была почти права, потому что, когда она умерла, не было ее фотографий на смертном одре. Не было ни смертного одра, ни тела, которые можно было бы сфотографировать.

Фотография моей матери — это было все, что у нас осталось.

Вина все еще говорит, и вдруг уверенность покидает ее: теперь, когда она подошла к самому главному в своей истории, ей нужно мое полное внимание, но мое сознание уплывает. Меня нет, со мной покончено, я распадаюсь на части.

— Рай?

— Ммм…

— Это как если бы мы вглядывались друг в друга, стараясь что-то увидеть, не пропустить, ну ты знаешь, — это похоже на то, что ты делаешь? Когда фотографируешь? Иногда ты ждешь, ждешь — и всё напрасно, и вдруг — наконец-то! Ты ловишь момент. Щелк, один кадр — и он твой! Как это называется? Рай! Как это называется?

— Хмм…

— Значит, именно это и произошло. Все притворство просто ушло куда-то? Все обиды? Все, что было до того? Просто щелчок. Решающий момент. Да, так. Щелк.

— Пфф…

— Кстати, синяк у него исчез, — говорит она, но голос ее куда-то уплывает. — Родимое пятно на веке. Ты знал об этом? Так вот, пятна больше нет.

Мне все равно. Я сплю.

12. Трансформер[203]

На ночном нью-йоркском рейсе в пучке света неугомонный латиноамериканский ребенок, злобно поглядывая по сторонам, с мрачным видом мучает свою научно-фантастическую игрушку. Это какой-то автомобиль, но ему неинтересно просто возить его туда-сюда, он раздирает его на части: корпус вращается на шарнирах, шины крутятся в воздухе, пока устойчиво не встают на откидной столик; корпус переворачивается и распахивается, как анатомическая модель. Поражая воображение, озадачивая, игрушка раскрывается, распадается на детали и затем, щелкая, принимает новую, непредсказуемую конфигурацию. Мальчику никак не удается проникнуть в суть этой загадочной метаморфозы. Вновь и вновь он со всего маху колотит машинкой об стол, пока она Наконец не остается лежать там, застряв в состоянии незавершенности формы. От шума просыпаются пассажиры в масках на глазах, и раздражение мальчика трансформируется в недовольство взрослых. Наконец сидящий ближе к проходу дремлющий мужчина, вероятно отец ребенка, сдвигает с глаз маску и с недовольным видом, быстрыми волосатыми руками показывает мальчику, в чем заключается секрет этого чуда техники, после чего машинка сразу же куда-то исчезает, а вместо нее появляется стоящий на задних ногах огромный страшный карлик, гротескное техносущество, что-то вроде разъяренного робота, грозящего похожим на плавник оружием, испускающим багровые лучи света, которое он держит в своих латных перчатках. Двадцатый век — автомобиль — вытеснен этим пришельцем из непознанного будущего.

Мальчик начинает новую игру. Бум! Бум! Робот уничтожает кресло сидящего впереди пассажира, подлокотники, других пассажиров. Через некоторое время ребенок засыпает, обняв монстра, ничуть не встревоженный тем, что обыкновенный автомобиль сегодняшнего дня содержит в себе секреты такого апокалиптического завтра, будто мы можем преобразовывать наши привычные родстеры, непритязательные пикапы, обывательские седаны в такую же машину войны, — нужно всего лишь понять, в чем хитрость.

Бум! Бум! Мальчику снится, что он разрушает мир.

Ормус Кама, наблюдая за происходящим через проход, захвачен своими фантазиями, не имеющими, правда, ни малейшего отношения к научной фантастике. Существует другой мир, не наш, и он прорывается через хрупкую защиту нашего континуума. Если дело пойдет совсем плохо, ткань реальности может распасться. Такие необычные мысли поселились в его голове, настойчивые предзнаменования конца всего сущего, и при этом его постоянно мучает вопрос: как могло случиться, что он единственный, кого посещают эти видения, картины событий космического масштаба? Неужели все остальные спят? Неужели им совсем все равно?

Вокруг самолета висит северное сияние, раздуваясь гигантскими золотыми портьерами на солнечном ветру, — вот и ответ на его вопросы, но Ормус не обращает на него внимания, он погружен в свои мысли.

— Что? — спрашивает Вина, встревоженная его отсутствующим видом. — Что такое?

Ее ошеломляет то, что он проделывает со своими глазами: сначала закрывает один, потом другой, подмигивая висящему над Гренландией ночному небу, словно старый развратник, пытающийся охмурить красотку.

— Ормус, хватит, ты меня пугаешь.

— Ты все равно мне не поверишь.

— Я верила тебе раньше, так ведь? Про Гайомарта и все остальное, помнишь? Песни в твоей голове.

— Да, правда. Это правда, тогда ты мне верила.

— Ну так что?

Наконец он признается в том, во что ему трудно поверить самому: с тех пор как она разбудила его от этого долгого сна, словно спящего красавца, он жил в двух мирах одновременно. Нет, скорее с двумя мирами. Он пытается описать то, что увидел во время полета в Лондон, — прореху в реальности.

— Это как дыра? Как черная дыра или она другого цвета? Дыра в небе? — Она пытается представить себе это.

— Нет, — он призывает на помощь вздымающееся вокруг них сияние. — Представь себе, — продолжает он, взмахнув рукой, — что мы сами и мир, в котором мы обитаем, все это — фильм на экране, и мы в этом фильме, на огромном экране, как в открытом кинотеатре, или просто как на висящем в космосе куске полотна; а теперь представь, что на этом экране дыры, — сумасшедший с ножом ворвался в кинотеатр и порезал экран, и теперь на нем огромные прорехи, идущие по всему: по тебе, по окну, вон по тому крылу, по звездам, — и ты видишь, что за экраном — другой мир, некий иной уровень, ну я не знаю… может, это другой экран, с другим фильмом, и люди в этом фильме смотрят с той стороны в эти дыры и, может быть, видят нас. А за этим фильмом — другой фильм, и еще один, и еще, и так до бесконечности.