Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

• Название: Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер
• Автор: Маргарет Сэлинджер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-8370-0430-0

Книга скандальных воспоминаний дочери великого Джерома Дэвида Сэлинджера — затворника, отшельника, самого загадочного и знаменитого американского писателя XX века — дает нам уникальную возможность видеть уже практически бронзовую фигуру мастера от самого ее подножия, от самых корней до головокружительной кроны и «глянуть в его творческую лабораторию, куда простым смертным до последнего времени доступа не было.

---

Сэлинджер М. А Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер. Воспоминания

Моей семье

Введение

Мирами мыслим книги мы и сны,

Как плоть и кровь, побеги их прочны.

Уильям Вордсворт. Житейские темы[1]

В мире, где я росла, люди почти не показывались. Корниш, где стоял наш дом, окружали дремучие леса, и нашими ближайшими соседями были семь замшелых могильных камней: мы с братом однажды обнаружили их, гоняясь под дождем за красной саламандрой; два больших камня и пять поменьше у них в ногах отмечали давнишнюю гибель целой семьи. Отец до такой степени не привечал гостей, что посторонний человек, заглянув к нам, счел бы наш дом пустыней уединения. Но как один из героев отца, Рэймонд Форд, писал в своем стихотворении «Опрокинутый лес»: «Не пустошь — опрокинугый, могучий лес, ушедший кронами под землю глубоко»[2]. Мое детство изобиловало вымыслом: лесные духи, феи, домик, где живут воображаемые друзья, книги о землях, лежащих к востоку от Солнца и к западу от Луны. Мой отец тоже плел небылицы о людях и животных, и эти рассказы помогали нам коротать дни. Мать читала мне книги вслух. Годы спустя я сама прочла, что отцовский герой Холден Колфилд мечтал когда-нибудь жить в таком месте и там завести детей («мы их от всех спрячем»): в маленькой хижине на опушке леса, говорил он. Они с женой купят детям много книжек и сами научат их читать и писать.

А на самом деле это был мир между благостным сном и кошмаром, подвешенный на тонкой, прозрачной паутинке, какую мои родители выпряли прямо в воздухе, безо всякой опоры: мир, висящий над пропастью, где никто никого и не думал стеречь. Родители видели прекрасные сны, но не умели спустить их с небес на землю, в реальную жизнь, приспособить для повседневного употребления. Мать сама была ребенком, когда родила меня. Потом долгие годы грезила и, как леди Макбет, терзалась, бродила во сне. Отец, писатель, настолько погружен в грезы, что едва ли сможет наяву завязать себе шнурки на ботинках, — где уж тут предупредить дочь о том, что она может споткнуться и упасть.

Фантазии, другие миры, иные реальности были для отца куда более значимыми, нежели живые флора и фауна, плоть и кровь. Помню, как однажды мы с ним вместе смотрели из окна гостиной на прекрасный вид, простиравшийся перед нами: поле и лес, пятнышки ферм и далекие горы на горизонте. По всему этому он провел рукой, будто стер с доски, и сказал: «Все это — майя, иллюзия. Изумительно, правда?» Я ничего не ответила; я долго и тяжко боролась хотя бы за клочок твердой почвы под ногами, и мне вовсе не казалась изумительной мысль о том, что единый взмах руки может ее уничтожить. Головокружение, разрушение, ужас — вот слова, приходившие мне на ум; что уж тут изумительною. Такой была темная сторона «опрокинутого» леса.

Я росла в мире страшном и прекрасном, где псе состояло из крайностей. Наверное, это свойство человеческой природы: дети, вырастая, должны выпутаться из родительских мечтаний, отделить себя, выяснить, кто они такие на самом деле и кем надеются стать. Пытаясь проделать это, моя мать, сестра моего отца и я едва не утонули, настолько тесно оплели нас причудливые гирлянды отцовских снов — «побеги, прочные, как плоть и кровь».

«Лаэрт
Как! Утонула? Где?

Королева:
Есть ива над потоком, что склоняет
Седые листья к зеркалу волны;
Туда она пришла, неся гирлянды…
И травы, и она сама упали
В рыдающий поток…
Она, меж тем, обрывки песен пела,
Как если бы не чуяла беды
Или была созданием, рожденным
В стихии вод; так длиться не могло,
И одеянья, тяжело упившись,
Несчастную от звуков увлекли
В трясину смерти» [3].

Отец однажды признался кому-то из своих друзей, что для него процесс письма неотделим от поисков просветления, что он решил посвятить всю свою жизнь одному великому труду, что этот труд и будет его жизнью — то и другое нераздельно. В реальности, если он допускал кого-то к себе, то мог быть иеселым, всецело любящим человеком, рядом с которым хотелось быть, но если такая майя, как живые люди, препятствовали его работе, прерывали высокие поиски, это воспринималось как святотатство. Уже в зрелые годы я нарушила молчание, из которого наша семья сотворила себе кумира, из поколения в поколение охраняя покрытые мхом секреты, реальные и воображаемые, и впустила немного света и свежего воздуха, здорового и живительного, как ветры, дующие в Корнише.

После рождения сына я почувствовала, что необходимо отделить волшебство от миазмов, правду — от вымысла, подлинное — от наносного; первое следует сберечь и передать сыну как драгоценное наследство, а второе отфильтровать и отбросить: так индейский «уловитель снов» запутывает в паутину кошмары, а хорошие сны капают с перышка на лоб спящему.

Хотя я думала, что, как говорил Холден в начале отцовской повести «Над пропастью во ржи», «у моих предков, наверно, случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личные дела, особенно у отца», меня приятно поразило, насколько женщины нашей семьи, мать и единственная сестра отца, оказались щедры на рассказы, когда я наконец собралась с духом и принялась расспрашивать их. Я также приняла к сведению совет, который отец много лет назад дал одной молодой особе, изучавшей литературу: он сказал, что та гораздо лучше справится со своей работой без всякой помощи с его стороны. Отец был очень любезен, сказал, что ценит ее благие намерения, и все же, объяснил он, все нужные ей биографические факты — в его рассказах, в той или иной форме, включая и травмирующий опыт, о котором она спрашивает. Итак, размышляя о нашей совместной жизни, читая книги отца, исследуя его жизнь и произведения, подолгу беседуя с тетей и матерью, я смогла собрать по крупицам историю о том, что семья Сэлинджеров «делала до моего рождения». Наверное, получилось пестрое лоскутное одеяло — но, видимо, так и должно быть.

Часть первая История семьи (1900–1955) «Что делали мои родители до моего рождения»

Четыре серые стены, четыре серых башни

На луг взирают вешний.

И горько безутешна

Шалота госпожа.

И дни, и ночи напролет

Она узор волшебный ткет,

А тихий голос ей поет:

Беда, коль взор твой упадет

На Камелот.

Альфред, лорд Теннисон. Госпожа Шалота [4]

1 «Но иногда, на дне зеркал» [5]

Послушай, Китти, давай-ка поразмыслим, чей же это был сон! Это вопрос серьезный, милая, так что перестань, пожалуйста, лизать лапу! Тебя ведь умыли сегодня! Понимаешь, Китти, сон этот приснился либо мне, либо Черному королю. Конечно, он мне снился — но веде и я ему снилась! Так чей же это был сон? Неужели Черного короля, Китти? Кому же это знать, как не тебе? Ты ведь была его женой, милочка! Ах, Китти, помоги мне решить! Оставь на минуту свою лапу!

Кэрролл Льюис. Алиса в Зазеркалье[6]

Мама рассказывала: маленькой девочкой, еще до того, как их дом в Лондоне разбомбили, она часто по ночам покидала постель и открывала дверь из детской на черную лестницу, которая вела на кухню. Спускалась на цыпочках, дабы убедиться, что дверь на кухню заперта и слуг нигде нет. Потом, расправив белую ночную рубашку, потихоньку приподнималась над полом и летала взад и вперед по коридору. Она знала, что это не сон, — просыпаясь по утрам после полетов, видела, что кончики пальцев, которыми она касалась потолка, были в пыли[7].

Моя мать была «спрятанным» ребенком. Она, как и многие английские дети того времени из высшего общества и граничащих с ним средних слоев, росла в детской под присмотром прислуги. Ребенком я то и дело слушала мрачные рассказы о жизни в детской. Единственным светлым воспоминанием была добрая гувернантка, нянечка Рид, ненадолго задержавшаяся в доме: она брала маленькую Клэр с собой, когда навещала свою семью. Нормой скорее были такие, как пришедшая на смену нянечке Рид швейцарская немка, которая, среди прочих своих очаровательных привычек, имела обыкновение после обеда усаживать Клэр на горшок и не отпускать, пока та не «сделает свое дело», или до ужина, что случалось чаще. Я также узнала, что маму отправили в монастырскую школу, едва ей исполнилось пять лет, и монахини заставляли ее, кроху, мыться, завернувшись в простыню, чтобы не прогневить Господа наготой. Ребенком, сидя в ванне, я часто думала, как ужасно чувствовать на себе мокрую простыню: ты путаешься в ней и неудержимо скользишь к сливу. Когда я, обстрекавшись сумахом, попала в больницу, мама рассказала мне, что в монастыре с ней случилось то же самое, и монахини — через простыню, разумеется, — терли ее щетками с головы до ног, не жалея щелоку, сдирая жгучую сыпь.