Анатолий Ким - Детские игры

• Название: Детские игры
• Автор: Анатолий Ким
• Жанр: Прочая детская литература

---

Ким Анатолий Детские игры

Анатолий Ким

Детские игры

1

Шторм в двенадцать баллов громоздит на море косматые белые горы, при виде которых дрогнет взрослый мужественный человек. Но мы, дети, выбегали толпами на гудящий под тяжкими ударами берег, навстречу грохоту и ветру, с обмирающим, взволнованным любопытством вглядывались в этот ад кромешный. В такой шторм вся прибрежная полоса океана становилась вотчиной торжествующего духа зла, несущегося верхом на драконе, и земля со стоном прогибалась под ударами гребенчатого хвоста чудовища. Катера и баржи, не успевшие стать на причалы, надолго исчезали в пучине под толстым слоем пены, и лишь время спустя, в печальной тишине тризны, медлительные рабочие волны выбрасывали на берег какую-нибудь исковерканную баржу.

Мы не обращали внимания на угрозы пляшущей по колено в пене смерти и с веселыми криками сами приплясывали перед нею. Взрослые, взглянув разок-другой на море, скорее уходили прочь, к своим привычным делам, и лишь мы, дети на берегу океана, оставались и устраивали наши дерзкие игры, похожие на безрассудный вызов.

Берег перед поселком был захламлен каким-то ржавым железным ломом, перепутанной брошенной арматурой, торчавшей из плотного сырого песка. Пока отхлынувшая волна оставляла мокрый песок открытым, мы подбегали и влезали на железные трубы, и вот в следующую минуту, самую ужасную, мы видели, как совсем рядом вспучивается, вырастает до черного неба и где-то высоко над нашими головами встряхивает пенистым гребнем водяная стена. И если кто не выдерживал, то спрыгивал на песок и стремглав бежал к спасительному берегу, подгоняемый тугими ударами ветра и собственным ужасом. Для тех же, кто оставался на месте, переборов страх или, наоборот, оцепенев от него, никакого выхода уже не было - лишь только вцепиться как можно крепче в холодные, скользкие трубы. О, какими они казались ненадежными в эти последние секунды, какое отчаянное раскаяние металось в наших сердчишках: довериться ржавым железным прутикам, жалко торчавшим на клочке мокрого берега! Руки и ноги, все тело охватывала истома бессилия, хотя тонкие наши мышцы будто звенели, закаменев от напряжения.

Ударяет оземь, обрушивается наконец немыслимо разросшаяся, приплясывающая гора - и вместе с нею обрушивается на тебя следующий миг, когда уже ни о чем ни думать, ни сожалеть нельзя, ни предпринять что-либо нельзя, а под тобою с бешеной скоростью проносится белый пенистый поток в странной и грозной тишине, - и ты уже во власти совсем иных сил, чем те, которые до этого мгновенья правили твоей ясной маленькой жизнью. И все важные признаки того мира больше ничего не значат, их смыло стремительным потоком, который поднимается выше и выше, неуклонно подбирается к ногам - и охватил их по колени, и холодный жемчужный водяной град накрывает тебя вместе с твоей кепкой.

Страх? Страха не осталось. Мужество? Его тоже нет. Ничего этого нет, есть лишь одно: высшее доверие, с чем является на свет любое живое существо. И препоручив себя этой чудесной силе, ты в одиночестве несешься во Вселенной, сжавшись в комочек, не замечая ни холода, ни соленой воды, ни кипящей бездны рядом.

Но вот поток, с такой огромной скоростью мчавшийся к берегу, начинает вдруг замедлять свой бег, уже не поднимается выше, и вместе с этим все медленнее становится твой одинокий полет над миром. И в какой-то момент наступает словно небытие всякого движения. Миг этот настолько ошеломляет, что чуть не падаешь вниз, будто оглушенный мягким могучим ударом по голове. Но все это длится доли секунды, вслед за чем начинается - и в таком же стремительном нарастании скорости - обратное движение воды.

Мы соскакивали с переплетений арматуры и, шлепая ногами по лужицам, бежали к высокому берегу, недоступному для штормующего моря. Там, впереди, что-то кричали и размахивали руками те товарищи, которые не осмелились вместе с нами подразнить двенадцатибалльную волну или сбежали, не выдержав испытания последних мгновений. Истомленные трудом подвига, мокрые и взволнованные, мы возвращались в свой привычный мир, к своим будням, только что коснувшись сердцем какой-то грозной, первостепенной истины. А позади нас, в страшной злобе хлопая распростертыми по воде крыльями, прыгал у самого берега дракон, вздымая к небу заостренные пики гребня, и крепкий ветер, перелетавший с моря на сушу, срывал с них и нес с собою мягкие шары пены.

Однажды Генка Свинухов, в больших резиновых сапогах, одетый в коричневую лыжную куртку, струхнул в самый последний миг и бросился бежать к берегу, но не успел уйти, и его настигла подскочившая волна. Среди белых сугробов пены проехался он на заду, сидя по шею в воде, чуть ли не до самой комбинатской конторы, обитой оцинкованным железом, а там волна бросила его, на прощание перевернув вверх тормашками. Мокрые резиновые сапоги блеснули в воздухе, и вот мы увидели этого неудачника среди шипучих, истлевающих клочьев пены. Он ошалело глядел на нас, потом вдруг скривился и заревел, оглядываясь через плечо на гремящий белый океан. А мы стояли вокруг него и хохотали.

Весною в один из таких штормов погиб отец Вальки Сочина, крупный руководящий работник нашего комбината. Катер и деревянный кунгас, направлявшиеся в соседний район, не успели войти в устье реки, море смяло их и побило о прибрежные камни, людей потом подбирали недели две.

2

Зимой вкус наших игр был освежающе колким и бодрящим, как первый глоток воздуха тех ранних камчатских вечеров, куда мы выбегали, торопливо хлопнув дверью и сразу же испуская торжествующий призывный крик. Эти крики в синеватой глубокой полумгле и луна, приплясывающая над углом двухэтажной бревенчатой школы! Воинственный перестук деревянных мечей! Стая волков, пробежавшая однажды краем сопки позади школы, - темные силуэты четырех зверей во главе с худой волчицей с отвисшими острыми сосцами...

Иногда сражения на деревянных мечах и саблях перед неестественно широким оком оранжевой луны не могли происходить по одной обычной причине нас разгоняла по домам пурга. Западный ветер был особенно опасен - мог взрослого человека погнать через весь поселок, словно курицу с беспорядочно встрепанными перьями, и сбросить в море. Отец мой, например, однажды четыре часа простоял в будке общественной уборной, что позади клуба. Но западный ветер проносился быстро, след его всегда был чист и ясен - сразу после него могла сверкнуть в разорванном небе бездонная синева. Восточный ветер дул намного слабее, однако мрачное упорство его характера и нескончаемое дыхание - иногда на неделю, на две - приносили нам гораздо больше неудобства. В дни осады восточным ветром мы вынуждены были жить взаперти, днем и ночью при керосиновой лампе, потому что дома наши до карнизов были завалены снегом. Входные двери в сенях всегда открывались только внутрь; конечно, весело было прорывать туннель в сугробе, пробиваясь сквозь завал наружу, - лопата вдруг легко пролетает сквозь тонкую стенку последнего слоя, и в образовавшуюся дыру врывается клубящийся рой снежинок: значит, пурга еще не кончилась. Но иногда окошко, пробитое в мир, сияло нежной, удивительной синевой, и, высунув голову из снежной пещеры, можно было увидеть тихий, совершенно непочатый еще вечер, обильно посеребренный луной и тронутый лишь единственный раз следами только что пробежавшей собаки.

В дни пурги мы иногда собирались у Валерки Додона, в задней комнате, где на полу была распластана шкура бурого медведя. Затевалась довольно зловещая игра, которая называлась у нас игрой "в немцев". Суть ее заключалась в том, что Валерка, я и сестра его Нина были партизанами, попавшими в лапы фашистов, а конопатый Фома должен был нас пытать, добиваясь выдачи отряда. Роль палача выпадала всегда на долю Фомы, потому что в кинофильме "Молодая гвардия" его однофамилец был полицаем. Покладистый, кроткий Фома не отказывался, понимая справедливость подобного решения, но, обладая мягким нравом, он не мог проявить должную жестокость, что было необходимо по роли. Это возмущало Валерку, он требовал честной игры, ему было наплевать на такие мучения, вынести которых ничего не стоит, - этим обесценивался подвиг, который хотелось ему совершить.

И он брал временно на себя роль служителя гестапо, Фому, тоже на время, превращая в партизана, и на его собственной шкуре обучал его заплечному мастерству, вспоминая, кстати, эпизоды военных кинофильмов. При этом, как и во всех своих делах, он проявлял совершенно неуемную страстность и холодно кипящую энергию, заметно бледнел лицом и жутковато щурил глаза. Это был красивый, сильный мальчик, со светлыми голубыми глазами. Мы с Ниной, крепко связанные по рукам кусками бельевой веревки, оробело следили за его действиями, в то время как Фома, бедняга, беспамятно орал, дрыгая ногами. Слезы катились по его румяной конопатой перепуганной физиономии; не выдержав пытки, он соглашался выдать весь партизанский отряд... Валерку снова охватывало возмущение, он презрительно кривил лицо и, позабыв о своей роли, вразнос стыдил Фому-предателя. Затем он безжалостно расстреливал его, поставив спиной к дивану, и обрадованный Фома поспешно валился на скрипучие пружины, с великим удовольствием принимая вечное небытие.