Леонид Соболев - Капитальный ремонт

• Название: Капитальный ремонт
• Автор: Леонид Соболев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-280-00534-7

Действие романа «Капитальный ремонт» известного советского писателя Леонида Соболева (1898–1971) развертывается в самый канун первой мировой войны.

Огромный линейный корабль «Генералиссимус Суворов Рымникский» предстает как своеобразное олицетворение царской империи перед неизбежным революционным взрывом, когда герою романа — будущему морскому офицеру Юрию Ливитину — предстоит сделать выбор «с кем быть» в надвигающихся событиях.

Роман «Капитальный ремонт» — одно из лучших произведений известного советского писателя Л. Соболева (1898–1971). Посвящен жизни русского дореволюционного флота.

---

Но, заметив, как помрачнел Юрий, лейтенант тут же ласково похлопал его по плечу.

— Эх, Юрчён, Юрчён!.. По совести говоря, я тебя вполне понимаю, я бы на твоем месте тоже на флот рвался. Но вот что возьми во внимание: мы с тобой в одинаковой позиции. Кому — Киль, кому — Або, а мордой-то нас судьба стукнула об один стол, и кровь текёт из ноздрей в равной мере, что вполне в порядке вещей… Давай-ка лучше подумаем, как тебе отсюда добираться. Может, попасешься на Мюндгатан до поезда?

— Нет, — резко ответил Юрий, даже не дав себе времени обдумать вопрос: так неприятна была ему возможная встреча с Ириной. Но тут же он представил себе Сашеньку и пожалел, что так ответил, — кто знает, может быть, он сам отказывается от удивительного внезапного счастья? «Ну, дайте я вас приласкаю…» — прозвучал снова в его ушах странный, мягкий, обещающий голос, и Сашенька на мгновение встала перед ним завлекательным видением, могущим дать успокоение в бедах сегодняшнего несчастного дня…

— Как хочешь. Деньги-то у тебя есть?

— Плэнти[58], - сказал Юрий. Говорить об идиотской покупке чемоданчика сейчас было просто стыдно.

— Ну и отлично, а то я малость поиздержался. Ирина здесь уже вторую неделю… Впрочем, Гудков подсчитал, чего нам по случаю войны набежит: и на бинокли, и на дождевое платье, и способие просто так, за ясные лейтенантские глаза. Разживусь — вышлю. Но пока — держи, что могу. — Он протянул Юрию русскую красненькую. — Извини, больше нет…

Юрий шел рядом с ним как во сне. Он никак не мог поверить, что план его лопнул так просто, быстро, откровенно. Потом упрямая мысль подсказала решение: как бы там ни было, он все же поедет в Або и добьется своего без протекции Николая, а до этого вернется на Мюндгатан… «Дайте я вас приласкаю…» Будь что будет. Если Або — то и она. Решив так, он успокоился и повеселел.

Но когда подошли к пристани, все опять разом переменилось. Катер с «Генералиссимуса» уже ожидал, но тут к стенке лихо подошла моторка с «Рюрика», и из нее выскочил все тот же лейтенант Бошнаков с каким-то белобрысым худосочным мичманком. Он поздоровался с Юрием, как с хорошо знакомым, и сказал несколько любезных слов. Николай прошел за ними к стоявшему у пристани штабному автомобилю, перекинулся несколькими словами с Бошнаковым и подозвал Юрия.

— Знаешь, тебе просто везет, — улыбаясь, сказал он, — сейчас из Сандвикской гавани идет «Стройный» прямо в Питер. Аркадий Андреевич тебя захватит и любезно устроит на поход. Чего тебе тут делать? Того гляди, удерешь в Або, я твой характерец знаю, а мне за тебя отвечать и перед корпусным начальством и перед угасающим нашим дворянским родом… Ну, не злись, не злись! Пиши все ж таки, может, и я найду время на письмецо.

Он крепко обнял Юрия, поцеловал в обе щеки и приподнял, как бывало, над мостовой.

— Братство бывает разное, — сказал он негромко и серьезно. — Бывает кровное, бывает — душевное, бывает — военное. Нам с тобой повезло — все это у нас есть. А теперь появилось еще братство географическое: Або — Киль. Пусть это будет нашим паролем в жизни: Або — Киль! Когда-нибудь доберемся и туда и сюда… Ну, беги!

Он быстро прошел на катер, а Юрий, глотая слезы, забежал в дежурку, схватил бушлат и чемоданчик. Катер с «Генералиссимуса» уже отваливал. Николай стоял в кормовой каретке, статный, красивый, в ослепительно белом кителе, — единственный в мире родной человек — и медленно поводил рукой над фуражкой в знак прощания. Юрий сорвал свою и замахал ею, потом побежал к автомобилю.

Все остальное было в печальном смутном тумане. И знакомство с мичманком, который, оказывается, вез в Петербург какое-то письмо адмирала, и прибытие на «Стройный», и прощание с Бошнаковым, когда пришлось бормотать какие-то вежливые благодарности, и звонки аврала, выход из гавани, далекий силуэт «Генералиссимуса» на отступающем в серо-голубую даль рейде, и промчавшийся на пересечку курса «Охотник» под флагом командующего флотом, сигнал «захождение», и застывшая вдоль борта шеренга офицеров и матросов, где Юрию отвели место между теми и другими, и резкий поворот лево на борт у Грохары, сильно накренивший миноносец, и потом этот бешеный, сотрясающий весь корабль неистовый ход — все проходило вне времени. И только теперь, на кормовом мостике «Стройного», он мог хоть что-нибудь сообразить, сопоставить, привести в систему и соответствие — настолько неожиданны и насыщенны были события этих трех-четырех часов четверга семнадцатого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года от рождества Христова и восемнадцатого — от его собственного рождения.

Неотрывно глядя в клубящуюся пену буруна за кормой, он пытался собрать мысли. Все сплеталось, перепутывалось, взаимно пронизывалось. Киль и Або, Мюндгатан и Друсмэ, зеленая полутьма ванны и Вагнер с его душувынимающей тоской о любви и подвиге, давняя горечь несправедливых неудач Николая и странные, видно, не сейчас родившиеся мысли его о будущем России и о проруби, где им суждено болтаться, и нависшая над головой война, и этот оперный заговор «августейшего друга», и жалкое их ливитинское безденежье, и недостаточная дворянская родовитость, негодная для общества Греве и Гейденов, российских дворян иностранных кровей, и эта сумасшедшая, слепая, самолюбивая, что-то кому-то доказывающая упрямая любовь к женщине, кружившей головы всем и каждому, и отчаянная попытка Николая выправить начало грозной войны, внезапный взлет военного рыцарства, по-запорожски чистого и высокого, и собственный его, Юрия, порыв в бой, и адмирал с пустыми от бешенства глазами, и опавшие в бессилии лепестки роз, и Сашенька с жарким влажным кольцом медлительного поцелуя, и дурацкий спектакль в магазине, и руки Николая, охватившие голову и портящие пробор, и эта тревога, тревога, тревога перед будущим, где зияет полная бесцветная пустота и совершенная неизвестность, что же ему делать, и вьющиеся в глубине миноги, поджидающие утопленников, и мещанская квартира Извековых, поджидающая его самого, — все это путалось в его сознании безнадежным клубком без конца и без начала, и он тупо и отчаянно смотрел вдаль — туда, где перевертывающаяся, винтящая кильватерная струя, так же путающая слои воды, как жизнь путает его мысли, исчезала и где торжественная, покойная гладь штилевого моря брала наконец власть…

Вероятно, так же пройдет и этот сложный, трудный день его жизни. Все успокоится, затянется гладким покровом. С какой-то новой, взрослой тоской вспоминал он майский приезд на «Генералиссимус», мирную беседу в каюте, спокойствие удивительной налаженности корабельной жизни, уверенность в будущем. И тут же в памяти вставал «Бдительный» со штыком часового над люком среднего кубрика, и эти сундучки и корзинки на катере («осуждённых вещи…»), и печальное рыдание повестки, доносившейся с «Генералиссимуса»… Что-то совершалось в мире неведомое для него, где-то подспудно, подземно пошевеливались пласты, незнакомые ему, и юность его, по-видимому, уже теряла беззаботность и солнечность. Надо было что-то понять — и неудачи Николая, и любовную его галлюцинацию, и свое место в этой невероятно сложной жизни. Она оказалась много сложнее, чем ему представлялось.

Один только раз за все время трудных этих дум он улыбнулся — когда вспомнил шкатулку и вагон. Словно о каком-то постороннем человеке он подумал о заносчивом гардемарине, щегольнувшем перед павлонами и ломавшемся перед студентом, о наивном мальчишке, принявшем войну за театральное представление, — и ему стало безмерно стыдно за самого себя, каким он был в это короткое утро. Очевидно, он повзрослел враз, как враз, внезапно, лопается почка, выбрасывая из себя лист. И как ни тяжко было ему в этих мыслях, слезы уже не проступали на глазах. Юность кончилась.

На кормовом мостике миноносца «Стройный» стоял молодой человек, начинавший понимать, что такое жизнь. Ревя винтами и гудя клубами дыма, миноносец уносил его из легкого царства беззаботной юношеской мечты в трудную, суровую действительность. И совсем так, как постепенно сужался Финский залив, переходя сперва в Невскую губу, а потом в реку Неву, так и будущее этого молодого человека сужалось и входило в реальные берега.

Скоро на серебряно-голубоватой глади не оставалось уже никакого признака недавно клокотавшей здесь струи, рождённой промчавшимся миноносцем, и, распластавшись под высоким, без облаков, небом, вновь замерла в штилевом покое равнодушная к людям и к их бедам, к их государственным и личным судьбам древняя неглубокая вода Финского залива, много повидавшая на своем веку.

Незнамо-неведомо когда, лет, может, с тысячу тому назад, отплыла с Ильмень-озера вниз по Волхову крепкая дощатая лодья с нехитрым товаром для соседей-корел. Белый парус, изукрашенный цветным рукодельем — долгим разлучным рукодельем жен и невест, — наполнился ветром, и побежала та лодья знакомым, проторенным удальцами-ушкуйниками путем. Никто не знает, как взошло то кормчему в голову, только, выведя лодью в озеро Нево, поплыл он вдоль берега не на восход, как все, а на закат и зашел в открывшуюся через немалое время не то реку, не то протоку какую — широкую, быструю, светловодную. И вывела та протока-река лодью на незнакомый обширный разлив. Вода в нем была вроде как бы и свойская: на вкус — пресная, на промер — не так уж глыбкая, по волне — не страшней той, что гуляла на озере Нево, а коли по рыбе считать — так и не хуже родной, ильменской. Проплыли по ней подале и повстречали новых людей именем «емь», похожих на корел: таких же белоголовых, низкорослых и, видать, работящих. Сменялись ильменцы без убытку и повернули в широкую реку-протоку в обратный путь к Ильмень-озеру.