Сергей Аверинцев - Воспоминания об Аверинцеве. Сборник.

• Название: Воспоминания об Аверинцеве. Сборник.
• Автор: Сергей Аверинцев
• Жанр: Биографии и Мемуары

В одной из лекций Аверинцев говорил о Ареопагите "это не философия, не литература, а шире — культурное событие!не совсем философия, не совсем поэзия, а и то и другое". Именно таким событием и был сам Сергей Сергейевич Аверинцев!

---

3. Универсальная и индивидуальная эсхатология

Финал статьи "Эсхатология" Аверинцев изменит, когда столетие подойдёт к концу: в 2001 году эта изменённая версия опубликована в "Новой философской энциклопедии" (т. 4). Разграничим три порядка изменений.

1) Горизонт переменился после исчезновения СССР; вместе с ним отдала Богу душу заживавшая чужой век "единственно верная философия истории" (истмат). Стирание культурных границ отошедшей в прошлое холодной войны повлияло на новую редакцию приведённого выше тезиса: "Эсхатология как "метаистория", т. е. самотрансцендирование ощутимо ускоряющегося хода истории, — одна из ведущих тем религиозной мысли XX в., претерпевающая не только всевозможные внерелигиозные переработки утопического или, напротив, „дистопического" и „алармистского" характера, но, особенно под конец века, и повседневную вульгаризацию в т. н. тоталитарных сектах, а также во вполне секулярных средствах массовой информации и наиболее тривиальных видах искусства: „апокалипсис" — сегодня избитая газетная метафора, а "Армагеддон" — нормальный мотив фильма ужасов"[9]. Волны банализации скрыли под собой тот знак сопротивления духу времени, который перечёркивал сценарий коммунистического сериала безапелляционным словом "конец".

2) Вопросы индивидуальной эсхатологии также подвергаются вульгаризации (ср. для XIX в. спиритизм, для XX в. бестселлеры о "жизни после смерти"). Рыночный словарь создаёт иллюзию возможности стереть грань, за которой "тот свет" — продолжение эмоционального комфорта "этого света". В изменившемся "глобальном контексте" Аверинцев завершает новую редакцию статьи "Эсхатология" на иной ноте: "Ситуация серьёзной эсхатологии, оказывающейся в угрожающем пространстве между агрессией и со стороны секуляризма, и со стороны сектантского духа, — проблема для сегодняшнего религиозного мыслителя, какова бы ни была его конфессиональная (или внеконфессиональная) принадлежность"[10].

Перейдём на третий уровень.

3) Предельная насыщенность текста "Эсхатология" исключает однозначный ответ на поднятый вопрос. При сопоставлении с аналогичными статьями в западных энциклопедиях мы встречаем множество параллелей"[11]. Аверинцевский подход к трактовке и расположению материала отличает ряд специфических акцентов. Обычное разграничение индивидуальной и универсальной эсхатологии проведено без исключительного предпочтения той или другой формы, без статичного схематизма. Ключом к этому динамическому равновесию служат два принципа. Их формулировку мы находим в поздней редакции статьи, как результат "второй рефлексии" автора: "Индивидуальная эсхатология обычно более или менее существенно соотнесена с универсальной, но степень и модальность этого соотнесения в различных системах весьма различны; разнообразна и степень внимания к эсхатологической проблематике в целом, то оттесняемой на периферию и резервируемой для закрытых мистериальных сообществ как предметнаставления "посвященных", как в классическом греческом язычестве, то выходящей в самый центр предлагаемого всем вероучения, как в христианстве"[12].

4. "Праведность межличностного общения"

В становлении индивидуальной эсхатологии особая роль принадлежит древнему Египту, а в создании всемирной эсхатологии — древнему Израилю и затем иудаизму. В древнеегипетской мысли бесповоротное решение личной судьбы осмыслено как суд: "Человек должен принести отчёт за свою жизнь, а его сердце сравнивается на весах с Правдой"[13]. По иному пути идёт библейская мысль, сосредоточенная не на судьбах индивида, а на судьбах "народа Божия" и всего человечества.

Христианство приносит весть о том, что эсхатологическое свершение уже началось, поскольку Христос "победил мир" (Ин. 16:33), Мессия пришёл в "последние времена" (1 Пет. 1:20). Образ эсхатона удваивается: в первом пришествии история преодолена лишь незримо, сокрыто от неверующих до второго пришествия. В Аверинцевском комментарии 1970 года сказано: "Эсхатологическое свершение перемещается во внутренний мир человека ("Царство Божие внутри вас"), однако через доктрину о втором пришествии сохраняется и для внешнего мира"[14]. Оппозиция внешнего/внутреннего снята в поздней редакции текста.

Приведу цитату полностью, поскольку раскрытая здесь мысль, согласно Аверинцеву, имеет центральное эсхатологическое и антропологическое значение: "Только второму пришествию предстоит выявить сокровенную реальность первого, но оно должно наступить неожиданно, в сроки, о которых верующим воспрещаются догадки и домыслы, застигая людей в рутине их каждодневного поведения (побудительный импульс к тому, чтобы вносить строгость к себе именно в эту рутину). В силу этого императив эсхатологиизаметно интериоризируется, как бы переносится в духовный мир человека и его религиозно мотивированные отношения с другими людьми ("Царство Божие внутри вас" — Лк. 17:21 — слова, которые в греческом оригинале и с учётом семитского лексического субстрата можно понять и "между вами", в праведности вашего межличностного общения).

"Праведность межличностного общения" как эсхатологический горизонт ведёт по ту сторону слишком схематической оппозиции индивид/мир. Откроем Евангелие от Луки 17:21 в аверинцевском переводе: "Царство Божие посреди вас"[15]. Здесь мы находим ключ к аверинцевской интерпретации философии Владимира Соловьёва.

5. Правда и "эсхатон"

В свете сказанного мы можем яснее понять значение формулировки, вынесенной Аверинцевым в заглавие его программной статьи: "Онтология правды как смысловая пружина мысли Владимира Соловьёва". Здесь Аверинцев выделяет первоначальную интуицию всей философии Соловьёва, исходный принцип и лейтмотив его творчества. "Речь идёт о поразительно конкретном, предшествующем всякой абстракции переживании "правды" — того самого "добра", оправдание которого философ предпринял в своём капитальном труде. Если, по свидетельству современника, Соловьёв "был честный, пламенный неутомимый искатель правды на земле, и он верил, что она сойдёт на землю" (слова Л.М.Лопатина), то "искание" правды и её "схождение" на землю ни в коем случае нельзя понимать иносказательно. Правду можно искать, правда может сойти, потому что во внутреннем опыте Соловьёва она не идеал, не "ценность", а реальность"[16].

Опыт этой реальности был затемнён в доминирующих идеологиях XVIII–XIX в.в.

Затемнение соответствующего опыта привело к "непереводимости" понятия правды (подробно эту проблему я описал в статье "Правда", опубликованной в книге "Словарь европейских философий: лексикон непереводимых понятий"[17]). Впрочем, о библейских корнях этого опыта, а также о проблематичности его для людей XX столетия замечательно говорит в книге "Размышление о псалмах" К.С.Льюис. Льюис отмечает в трагедии Расина аутентичное понимание "правды", восходящее к библейской поэтике "закона" в псалмах. Эта парадигма существенно отличается от мыслительных схем, возобладавших в эпоху Просвещения. "Идея правды — пишет Аверинцев, — идея добра вызывает у Соловьёва не просто любовь, но влюблённость. Влюбиться в Вечную Женственность — это ещё нам понятно; но влюбиться в правду! У людей более заурядных нравственный закон вызывает другие эмоции: с ним, с этим законом, неуютно, как со строгим, уважаемым, но не очень притягательным наставником. Ну, быть задетым, когда правду обижают, — для человека порядочного долг; но как видеть в правде источник упоения? Читателя удивляет, что в трагедии Расина древние израильтянки повторяют рефрен: "О, упоительный Закон" („О charmante Loi!"). Нам это кажется завитушкой во вкусе эпохи больших париков — но ведь это очень близко настроению ветхозаветных текстов, где закон назван "утешением для человека", "веселием сердца", сладостью "лучше мёда" (ср. Псалом 118/119, ст. 16, 24, 50, 103, 111 и др.). Не долгом, а сладостью. Что бы там не говорил Кант"[18].

Добавим, реальность эсхатологическая — в духе Лк. 17:21. Эрос правды по мысли Аверинцева запечатлен в стиле письма Соловьёва, для которого "мысль о правде — подлинное веселие сердца. Это всегда сказывается на стиле: каждый раз, когда философ возвращается к своему заветному делу "оправдания добра", к изъяснению нравственных перспектив, загорается его красноречие, движение фраз делается лёгким, окрылённым, словнотанцующим. В этом живом огне этического Эроса — обаяние всего написанного Соловьёвым, источник его силы"[19].

Но и слабость, "удобопревратность" этой тенденции мысли, безоружной перед соблазном утопического максимализма, Аверинцев подвергает критическому разбору[20]. Его дистанция по отношению к образу мыслей неоромантиков и символистов более всего проявляется в трезвости оценок и суждений, том особым этосе духовной трезвости, который греки описали категорией nepsis[21].

Nepsis как неизменный корректив мысли звучит в словах, которыми Аверинцев предваряет цитирование последней книги Нового Завета: "И простой эстетический такт, и тем паче христианская духовная трезвость решительно возбраняют вместе с самочинными догадками о „временах и сроках" конца этого зона (1 Фес. 5, 1), стилизацию событий под неадекватно-панически, патетически, литературно, морализаторски etc. - понятый Апокалипсис. С другой стороны, однако, всё, что церковный человек может помыслить и сказать о Церкви, само собою укладывается в матрицы парадигм, заданных именно Откровением св. Иоанна Богослова <…> Церковь, Невеста Агнца, есть явление эсхатологическое от самого своего начала, со дня Пятидесятницы <…> На литургическом языке Православия уже о временах земной жизни Христа говорится как о „последних". И ни одного здравомысленного верующего это не смущает, хотя по человеческому счёту с тех пор прошли два тысячелетия (и пройдёт ещё столько тысячелетий, или годов, или столько дней, сколько Богу будет угодно). Мы очень давно — эсхатон[22]. Эсхатологии противостоит не история, а псевдоэсхатологические подделки.