Михаил Пришвин - Дневники. 1918—1919

• Название: Дневники. 1918—1919
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: ООО «Издательство «Росток» E-mail: [email protected]
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: ISBN 978-5-94668-059-2 УДК 882

Дневник 1918—1919 гг. представляет собой достаточно большой по объему документ, который можно считать летописью, но летописью своеобразной. Хотя дневник ежедневный и записи за редким исключением имеют точные хронологические и географические рамки, события не выстраиваются в нем в хронологический ряд.

Вопросы, которые поднимает Пришвин в первые послереволюционные годы, связаны с главной темой новейшей русской истории, темой, которая определила духовную ситуацию в России в течение столетия, — народ и интеллигенция.

Дневник первых лет революции — не только летопись, но и история страдающей личности.

---

Вот факт: моя стыдливость. Простота такого мудреца, как Мережковский, заключается в том, что говорит о таких вещах, о которых нужно высказываться молчанием («Помолчим, братие»[264]) или такими притчами, которые проверяются действием: поступил и понял смысл притчи, а без поступка их толковать можно на тысячи ладов (евангельские притчи). Мережковский все тайны выбалтывает в своей простоте, это рыцарь слова, бумажник, родной брат Дон-Кихоту, которого недаром взял он себе в Вечные спутники (выбалтывает и знает, что мысль изреченная есть ложь[265]: знает и все неудержимо катит по этому пути , словами, как кровью).

Розанов говорил:

— Это не человек, это какие-то штаны говорящие.

7 Декабря. Гробовщик рассказывал К-у, что ему записывать нечего, он так помнит каждую могилку и забыть ему трудно, потому что сам же он каждую выкапывает и сам хоронит, не будь его — всех бы в общую яму кидали, как собак, и потом же родственники являются вскоре, «Где?» — спрашивают, укажешь — и опять в памяти. Вот когда после Мамонтова красные пришли, — я двадцать могилок заготовил на случай, а они только трех расстреляли: Воронова, Иншакова, третьего не мог узнать кто: снесло полчерепа и расшвыряло по стене, собрал мозги, косточки, стал вылепливать, и показалось мне лицо вроде как Витебского, бородка черная, все похоже слепил и похоронил за Витебского. Слышу, говорят потом, что жив Витебский. Туда-сюда — спрашиваю, — кто третий был, и так не узнал, и одна эта могилка у меня остается неузнанной.

Еще рассказывал гробовщик об одном своем смущении: раз он увидел, на стенке прилепился кровью пучок длинных волос четверти в три длиною, а женщин ни одной не расстреляли и духовенства, — чьи же это волосы? так и осталось неизвестным.

Мои богатства на последний край, чтобы променять и остаться голым: тулуп — 20 тыс., шуба — 15 тыс., полость — 5 тыс., 10 ар. полотна — 2 тыс., сюртук — пидж. — визитк. = 8 тыс. Итого 50 тыс. = 30 пуд. зерна. Нас четверо, по 7 1/2 пуд. = 5 месяц, жизни, то есть до 1 Мая.

Сиротская зима. Все белое впереди, назади, по сторонам все белое, только дорога подопрела, стала рыжая. В тумане этой сиротской зимы нет черты между землею и небом — небо тоже белое, и рыжая навозная дорога поднимается туда и на небо. Еду по навозной дороге на небо, и кажется мне, лошади назад везут, странно так! знаю, что туда еду, вон куда поднимается рыжая дорога, а чувствую, что назад, назад... Ах, матушка, матушка моя, из-за чего ты билась, хлопотала возле меня столько лет. Неужели затем только, чтобы со всеми своими хлопотами, чувствами, родней, землей пристать ко мне и тянуть, тянуть меня вниз, назад по рыжей дороге в сиротскую зиму этой раздавленной страны.

Как страшно это наше близкое будущее, как при расчете жизни поднимаются и ходят какие-то черные волны, и в них виднеется утопающий мой челнок, а рассудишь умом — все как хорошо идет для будущего России, будет она жить хорошо непременно, оправится, воскреснет, никакая сила с нею не справится. Вижу, знаю, очень ясно мне, что так нужно непременно, иначе и быть не может, но Я-то, Я-то! Одно это веселит, думаешь по временам, вот захочу, попробую рвануться и как-нибудь разорву вожжи, вырвусь, пусть кругом все валится, а Я вырвусь, вырвусь. И как подумаешь так, то ужасно начинает почему-то радовать печка Петра Петровича, так приспособленная, что и нагреваться можно, и тут же обед готовить и хлебы печь — удивительно удобно! Так вот и обрадуешься: займусь такой печкой, буду действовать и освобождаться.

8 Декабря.

— Голодные не могут быть христианами.

— Не единым хлебом...

— И не единым духом: нельзя питаться духом голодному, голодный — это зверь, не может быть зверь христианином.

Звери стали понятны: почему они кусаются и воют.

Когда боль у сердца — чтобы заглушить ее, собака воет, но когда боль такая, что и всем не заглушишь, собака кусает, рыча, свой собственный хвост.

Пошли всё сны: видел поломанную липовую аллею в Хрущеве и умирающего брата Сашу — в точности, и я выл...

Материнская любовь (а может быть, еще более отцовская) и есть воплощенная любовь к ближнему, как к самому себе[266].

Приехал из Москвы Шелимов Илья Спиридонович и привез известие: мир грядет, зажег надежду на избавление.

9 Декабря. Так вот почему я выл, как пес, укусив свой хвост, и весь день — понедельник после сна (мне снился сад наш с поломанною липовою аллеей и брат Саша) — ходил в глубокой тоске, пьяный тоскою, — в эту ночь умирала сестра Лидия и в 6 ч. в Понедельник 7 Декабря умерла в Красном Кресте, умученная холодом и голодом.

Я хороню... с братом Александром, она ляжет с ним вместо жены; нечаянно вышло, и сон про Александра вспомнился.

Наши характеры считаются смешною подробностью в т е х отношениях. Жив ли еще Сергей, а то все мои вымерли, мне оставляют все только шубы.

Последняя встреча на мельнице, как она себе несла продовольствие... а ведь она будет довольна, что с Александром...

В Красном Кресте. Митрофанов:

— Баранова, говоришь? Баранова поправляется.

— Не Баранова, а сестра моя, Пришвина.

— Пришвина выздоровела (в это время она была мертвая).

Собака с вырванным задом. Часовщик с бельем покойников... Разрешение... Братская могила — ужас пустыни и разрешение ужаса — своя могила! (есть своя могила? так что же вы говорите!). Показываются близкие, начинает строиться своя могила (не братская)... Корсаковы, Люб. Алекс, с козами... единственное спасение от этого маразма — поставить свою волю времени, иначе сыпная вошь уведет за собой в вечное безвременье... (бунт против вшей)... для докторов и сестер она была в бессознании, но отозвалась глухо Надежде Ивановне: «Я согреться не могу»... Я — и всё Я: как будто Я глубоко, глубоко уходило, но жило, хотя при ужасных условиях.

10 Декабря. Строил свою могилу для сестры среди Елецкой буржуазии... Приехал о. Афанасий.

11 Декабря. Похоронил Лидию. Царапины: д-р Сергеев спросил: «Отчего она умерла?» — «От сыпного тифа». — «Роковой возраст». Лева: «Не тиф и не возраст, а ее заморозили». — «Чей это мальчик?» — «Мой». — «Ну, герой». При вносе в церковь встретились Любовь Николаевна Вижень и Надежда Ивановна Баранова. Любовь: «Хорошо, что умерла, а то жизнь-то какая». Надежда: «Какая жизнь, хорошая будет жизнь, да она и не сама умерла: помогли умереть!»

Лева сказал решительно и бесповоротно: «За гробом нет ничего и ничего быть не может...» Я ему сказал, что знать об этом никто не знает, а кто верит, что нет, тому нет, а кто верит, что есть, тому есть. «Ну, я согласен, что это от веры, а так нет...»

Я же думал: мне представился дух, лишенный тела и блуждающий до воплощения...

Тело: «Я согреться не могу». Тело — это связь духа в индивидуальности, выраженной в душевном (духовно-телесном) сознании (Я).

Изображение: как во сне, блуждание по жизни и остановка на чем-нибудь, напр., дерево заледенелое скрипит при луне на всю Скифию треснувшими ветками: я у дерева этого остался, и некуда мне больше идти и блуждать: остался и стал тут быть, а в тело возвратиться больше нельзя было: тело осталось — стало, и дух стал у дерева, и дерево обрело душу. Странник белой Скифии приезжал утром и видел крест восхода, цвет и крест. — Это Я сиял ему...

Крест и цвет: ледяное дерево в белой Скифии при луне и восход солнца: крест и цвет (волки).

Культура — это связь духа в новое тело (связь — уплотнение) — вот это есть воскресшее тело, и оно реально, — вспомни то странное чувство, когда за рассказ дают деньги, книга — и за нее деньги: не с точки Маркса, что все продается, а с точки счета физического мира с духовным телом.

Мережковский об этом теле и говорит, и он подходит от чувства красоты, воплощенного в образе истории: образ Христа. 1-й путь: леший услышал звон, подошел, понравилось, стал век свой коротать, век-вык, век-вык, и при-вык и стал дьячком.

2-й путь: поиски красоты в образах истории человека, и нашел человеческого гения Христа: искал красоты и нашел крест.

Крест — орудие позорной казни, как можно искать его, как можно к нему стремиться: это идеал страшный, черный, крест как виселица (Исторический Христос), и какое же это безумие — подгонять живое такому богу: «идти по стопам Христа».

И крест как... (в Евангелии одно очень непонятно нам — это предопределение Христу быть распятым: он живет и знает (не ищет радости жизни, а знает, что его распнут).

...учиться и подготовляться... нет! это не ученье, я никого учить не хочу, я поведаю вам свою боль и радость, а вы делайте с ними что хотите, я не учитель, а только деятель общения и связи...

Ал. Мих. Коноплянцев: нога в ногу, шаг в шаг преследует он своего двойника: один — свободный мечтатель, другой — человек долга (нельзя ничего написать — это даже безнравственно), вечная насмешка черта-долга над богом свободы...