Михаил Пришвин - Дневники. 1918—1919

• Название: Дневники. 1918—1919
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: ООО «Издательство «Росток» E-mail: [email protected]
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: ISBN 978-5-94668-059-2 УДК 882

Дневник 1918—1919 гг. представляет собой достаточно большой по объему документ, который можно считать летописью, но летописью своеобразной. Хотя дневник ежедневный и записи за редким исключением имеют точные хронологические и географические рамки, события не выстраиваются в нем в хронологический ряд.

Вопросы, которые поднимает Пришвин в первые послереволюционные годы, связаны с главной темой новейшей русской истории, темой, которая определила духовную ситуацию в России в течение столетия, — народ и интеллигенция.

Дневник первых лет революции — не только летопись, но и история страдающей личности.

---

24

Я думаю сейчас о Блоке, который теперь, как я понимаю его статьи, собирается броситься или уже бросился в чан. — Речь идет о статье А. Блока «Интеллигенция и революция» (Знамя труда. 1918.19 янв.), с которой Пришвин полемизирует в статье «Большевик из "Балаганчика" (Ответ Александру Блоку)» (Воля страны. 1918.16 февр.). Ср.: Цвет и крест. С. 170–173.

«Теперь стало ясно, что выходить с теплой душой во имя человеческой личности против насильников невозможно: чан кипит и будет кипеть до конца.

Идите же, кто близок этой стихии, танцевать на ее бал-маскарад, а кому это противно, сидите в тюрьме: бал и тюрьма — это подлинность. Только не подходите к чану кипящему с барским чувством: подумать и, если что... броситься в чан.

С чувством кающегося барина подходит на самый край этого чана Александр Блок и приглашает нас, интеллигентов, слушать музыку революции, потому что нам терять нечего: мы самые настоящие пролетарии.

Как можно сказать так легкомысленно, разве не видит Блок, что для слияния с тем, что он называет "пролетарием", нужно последнее отдать, наше слово, чего мы не можем отдать и не в нашей это власти.

Свой зов поэт печатает в газете, которая силой нынешнего правительства уничтожила другую газету, воспользовалась ее средствами и пустила по миру работников пера и приставила к себе караул из красногвардейцев.

Хорошо слушать музыку революции в этой редакции, но если бы Александр Блок 2-го января, например, принес свою статью не в "Знамя Труда", а в "Волю Народа" — ему бы пришлось эту музыку слушать в тюрьме. Вот если бы он из тюрьмы приглашал — это было бы совершенно другое и сила у него была бы не та.

Когда зарезали Шингарева и Кокошкина и весть об этом заползла в нашу камеру, ко мне подошел один заключенный и тихо сказал:

— Я пятнадцать лет писал книгу и бросил работу, забыл ее, потому что нельзя было так оставить людей. Бросить книгу было мне, как смерть, а теперь я ко второму готовлюсь, к последнему, и нужно всем к этому приготовиться, чтобы предстать с достойным ответом.

На одно мгновение тогда мне почудилась лестница жертв, и с какой-то ступеньки ее музыкально доходил смысл революции, — только не буду говорить больше, потому что боюсь сказать не от сердца и засмыслиться.

О деревенских вековухах так говорят: не выходит замуж, потому что засмыслилась и все не может ни на ком остановиться, ко всем льнет и все ей немилы — засмыслилась.

Это грубо, но нужно сказать: наш любимый поэт Александр Блок, как вековуха, засмыслился. Ну разве можно так легко теперь говорить о войне, о родине, как будто вся наша русская жизнь от колыбели и до революции была одной скукой.

И кто говорит? О войне — земгусар, о революции — большевик из Балаганчика.

Так может говорить дурной иностранец, но не русский и не тот Светлый иностранец, который, верно, скоро придет.

Мы в одно время с Блоком когда-то подходили к хлыстам, я — как любопытный, он — как скучающий.

Хлысты говорили:

— Наш чан кипит, бросьтесь в наш чан, умрите и воскреснете вождем.

Ответа не было из чана. И так же не будет ему ответа из нынешнего революционного чана, потому что там варится Бессловесное.

Эта видимость Бессловесного теперь танцует, а под этим вся беда наша русская, какой Блок не знает, не испытал. В конце концов, на большом Суде простится Бессловесное, оно очистится и предстанет в чистых ризах своей родины, но у тех, кто владеет словом, — спросят ответ огненный, и слово скучающего барина там не примется».

В архиве Пришвина сохранилось письмо А. Блока и рукопись ответного письма Пришвина, по-видимому, не отправленного адресату.

«16 февраля 1918 г. Михаил Михайлович, сегодня я прочел Вашу статью в "Воле Страны". Долго мы с Вами были в одном литературном лагере, но ни один журнальный враг, злейший, даже Буренин, не сумел подобрать такого количества личной брани. Оставалось Вам еще намекнуть, как когда-то делал Розанов, на семейные обстоятельства.

Я на это не обижаюсь, но уж очень все это — мимо цели: статья личная и злая против статьи неличной и доброй.

По существу спорить не буду, я на правду Вашу (Пришвина, а не "Воли Страны") не нападал: но у нас — слишком разные языки.

Неправда у Вас — "любимый поэт". Как это может быть, когда тут же рядом "балаганчик" употребляется в ругательном значении, как искони употребляет это слово всякий журналист? Вы же не знаете того, что за "балаганчиком", откуда он; не знаете, значит, и того, что за остальными стихами, и того, какую я люблю Россию, и т. д. Я не менялся, верен себе и своей любви, также — и в фельетоне, который Вам так ненавистен. Значит, надо сказать — не "любимый поэт", а "самый ненавистный поэт".

Александр Блок.

Р. S. Будьте любезны, передайте в газету прилагаемую записку».

«Александр Александрович — мой ответ (на Вашу статью в "Знамя Труда") был не злой (как Вы пишете), а кроткий. (Именно только любимому человеку можно так написать, как я.) Если бы автор не был Блок, я написал бы, что он получает ворованные деньги, что земгусар ничего не делал на войне, а пьянствовал в тылу, что ходит почему-то до сих пор в военной форме и еще (много) много всего. (И это надо бы все написать, потому что Вы это заслужили.) О (Ваших) семейных отношениях земгусара я не мог бы ничего написать, потому что я этим не интересуюсь, все наши общие знакомые и друзья подтвердят Вам, что я для этого не имею глаза и уха, и если что вижу и слышу, забываю немедленно.

Лев Толстой говорит, что писать нужно о том, что знаешь. Вы не знали, о чем Вы пишете, и в этом Ваш грех. Вот Андрей Белый пишет строго по доктору (Штейнеру. — Сост.) и пролетает, не видя России. А Вы полетели так низко над землей, что протянули (руку, чтобы) ощупать предметы - эти предметы (в крови и) огне Вам не достать, и не надо об них писать (Вы губите свои руки).

Сотую часть не передал я в своей статье того негодования, которое вызвала Ваша статья у Мережковского, у Гиппиус, у Ремизова, у Пяста. Прежде чем сдать свой ответ (Вам) в типографию, я прочел ее Ремизову, и он сказал: "Ответ кроткий".

Да, я русский кроткий, незлобивый человек, но я, кажется, теперь подхожу к последней черте и молюсь по-новому: Боже, дай мне все понять, ничего не забыть и ничего не простить.

Еще напоследок вот что: Вам больно от меня и мне больно от Вас, так больно, что я и не знаю, где Вы лично, и где я лично — я к Вам, как к себе, а не то, что Буренин к Вашему Балаганчику. Я не торжествующий, как Разумник и Горький, и Вас понять могу». (В скобках даются слова, в рукописи зачеркнутые.)

Газетная полемика с Блоком получает литературное продолжение (рассказ Пришвина «Голубое знамя» (январь 1918) и поэма Блока «Двенадцать» (март 1918) — взаимосвязь между текстами (как и полемика Блока с Пришвиным) и оказывается одним из интереснейших сюжетов в культуре начала XX в.. Ср.: Хлыст. С. 180–182.

25

...заинтересовались мы одной сектой «Начало века», отколовшейся от хлыстовства. — Имеется в виду петербургская секта «Начало века», основанная П. И. Легкобытовым, после того как он в марте 1909 г. низверг руководителя хлыстовской обшины А. Г. Щетинина. Ср.: Ранний дневник. С. 175–316.

26

Христом-царем этой секты в это время был... — имеется в виду А. Г. Щетинин. Хлысты, или христоверы, считали возможным прямое общение со Святым Духом и воплощение Бога в праведных сектантах — «христах» и «богородицах».

27

...секты «Начало века»... — секта А. Г. Щетинина, о которой идет речь, называлась «Чемреки» (название происходит от реки Чемрек в Ставропольской губернии, где Щетинин начинал проповедовать).

28

С. Клюев — Андрей Белый. — Считается, что встреча Андрея Белого с Н. Клюевым в период сотрудничества с альманахом «Скифы» (редактор Р. В. Иванов-Разумник) явилась для Белого стимулом к появлению его некоторых теоретических идей: в трактате «Жезл Аарона (О слове в поэзии)» (1917) он постоянно обращается к поэзии Клюева, в частности рассуждая о необходимости слияния слова и мысли в единый образ в поэтическом слове. Трактат был опубликован в первом сборнике «Скифы» (Пг., 1917. С. 155–212_.

29

Хорошо теперь быть теософом, соприкосновенным с оккультными тайнами: для них синтез (Андрей Белый). — Теософия, религиозно-мистическое учение Е. П. Блаватской («Тайная доктрина») и ее последователей, объединяет различные вероисповедания (в том числе и оккультизм) через раскрытие тождественности сокровенного смысла всех религиозных символов и стремится на этой основе создать «универсальную религию». После организации в 1912 г. исследователем творчества Гёте писателем Р. Штейнером Антропософского общества штейнерианство получило некоторое распространение в среде русской интеллигенции. В деятельности общества принимал участие А. Белый. Ср.: Белый А. Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности. М., 1917.