Дмитрий Вересов - Третья тетрадь

• Название: Третья тетрадь
• Автор: Дмитрий Вересов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-062346-4, 978-5-9725-1639-1

Привычное течение жизни петербургского антиквара Даниила Даха нарушено утренним телефонным звонком. Некто предлагает ему приобрести третью, неизвестную биографам Достоевского тетрадь с записками Аполлинарии Сусловой, роковой любовницы писателя.

Явившись в назначенное место, Дах не застает там владельца таинственной тетради… но встречает там ту, которая непостижимым образом напоминает Суслову. Что это – изощренный розыгрыш или мистическое совпадение? В поисках ответов антиквар и его загадочная спутница повторяют маршруты и мучительные отношения Достоевского и Сусловой…

В итоге желанная тетрадь оказывается в распоряжении Даха. Но…

---

– Прелесть, милая Полина! То есть я хочу сказать, вы – прелесть! Черт с ним, с Универом! – Данила бросил косой взгляд на незакрывающиеся двери филфака, где до сих пор всегда можно было встретить знакомое лицо. – Пошли-ка кофе пить в «восьмерку»[82]. Ах, впрочем, нет, лучше в БАН[83].

По дороге Данила с неподдельным любопытством наблюдал за девушкой, которая явно попала на территорию «русского Оксфорда» впервые. Есть же счастливчики, которые в первый раз видят бесконечный багрец Двенадцати Коллегий[84], античную простоту истфака, легкость издательства Академии[85], тяжелый модерн института Отта[86], сталинскую громаду Библиотеки Академии наук… впервые вдыхают одновременно бесшабашный, академический и романтический воздух аллеи…

– А это что за сопля? – вдруг прервала его полет девушка.

– Что? Где? Какая сопля?

– Ну вон, почти посередине.

– Господи, Полина, это же памятник Сахарову.

Боже! Какой теперь у этих двадцатилетних безжалостный взгляд! В его время памятник приняли бы, скорее, за старое дерево или, на худой конец… Из уважения к академику Дах не стал продолжать сравнения.

– Так вы хотите посвятить свою жизнь сцене?

– Зачем посвятить? Я просто хочу играть! – И Апа горячо, но довольно бестолково стала излагать свои взгляды на театр, игру актеров, мастерство постановки и прочее.

Они сидели под окном, расположенным так высоко, что казалось, будто здесь подвал, и пили бесконечный кофе. На сей раз Дах почти не слушал ее полудетский бред – он позволил себе смотреть. За всей легкой округлостью форм сидевшей напротив него девицы он уже видел грядущую дерзкую стильность. Это было заметно по некоторым движениям кистей рук, по особому сочленению плеча и шеи, по скулам, обещавшим стать чуть выше. Волосы потемнеют, тело станет сухим и жадным, глаза займут пол-лица…

– Так вы решительно хотите на сцену?

– О, да, да!

– Это не так сложно, как вам кажется. Я могу поговорить с приятелем…

– И мне за это как бы придется с ним спать?

– Почему же вы не спрашиваете в первую очередь, не придется ли вам спать со мной? Это было бы логичней, – усмехнулся Данила, еще более вгоняя Апу в краску. – Но вы не краснейте. Правильно сделали, что спросили. И я вам так же честно отвечу. Разумеется, нет.

– Спасибо. Но все-таки скажите, почему вы так? Ну, встречаетесь со мной, готовы помочь? Должна сразу предупредить вас: я не верю в бескорыстность, в благотворительность…

– Вообще-то вы, конечно, правильно делаете. Но в данном случае… Впрочем, считайте, что у меня есть свой интерес. Ведь, согласитесь, не все интересы заключены в постели.

Апа растерялась.

– Ну да, конечно.

«Надо же! А наши девчонки, двадцать лет назад, не задумываясь, отвергли бы такое утверждение, – снова усмехнулся Данила. – Хотя и были бы неправы. С другой стороны, это ее „ну да, конечно“ – самое натуральное отрицание, а не согласие».

– И мой интерес, скажем так, метафизический. – Уточнять, что такое «метафизический», Апа, как Дах и рассчитывал, не стала. – В таком случае, завтра я переговорю с приятелем, а послезавтра мы с вами снова встретимся. Место встречи опять назначаю я: Мойка у Полицейского моста[87].

– У Полицейского?

– А, черт, ну у Народного.

– Народного?

– Вы что? – С губ Даха едва не сорвалось подлинное ругательство, но он вовремя вспомнил, что ныне, пожалуй, едва ли не все, переходящие Мойку по Невскому, действительно не думают о том, по какому мосту идут. Всем достаточно одного прославленного Аничкова. Так, кондитерскую Беранже[88] она, конечно, тоже не знает, «Сумасшедшего корабля»[89] – тоже, Строгановский дворец[90] – вряд ли… – В общем, это мост через Мойку по Невскому, понятно? И не опаздывайте.

– Хорошо, спасибо вам, Даниил Дра… Дрог…

– Ах, Полина, пусть лучше будет просто Даниил.

И Апа сама по себе вдруг словно перестала существовать для Даха: он весь уже перенесся туда, где жизнь шла по каким-то другим законам, где девушка в клетчатом пледе до изнеможения бродила по мокрым темным улицам, не понимая, не принимая и не будучи в силах отказаться…

Они молча, дворами, дошли до «Василеостровской». Скоро действительно пошел дождь.

Глава 11 И снова Миллионная

Дома, выключив все телефоны и накинув на портрет Елены Андреевны дивную, но ветхую шаль, бессовестно купленную у старухи за сущие гроши, Данила лег на ковер. Он долго глядел в потолок, по которому неслись отсветы фар, и, в конце концов, грязно выругался. Зря он втянулся в эту историю, зря – потому что сегодня, увидев в неразвитой простушке с окраины одно неуловимое движение плеча и представив по нему, во что она может превратиться, он вынужден был признаться себе: дело здесь не только в Сусловой, не только в странных отблесках ее мыслей и чувств. Сама живая девушка тоже любопытна. Разумеется, интересно не ее глупое желание стать актрисой, не ее доверчивая невинность – по-настоящему интересен ее настоящий интерес к настоящей жизни. Это редкий огонь, особенно сейчас. И… этот поворот плеча…

Данила быстро пролистал все бывшие у него изображения Сусловой и, прикусив ноготь, впился глазами в ранний портрет. Нахмуренные бровки, смелая стрижка и трогательный бант на белом воротничке… Еще совсем круглое личико и эти крошечные пуговички на юбке. Раз, два, три… десять, двадцать, и две скрыты под кофточкой… Данила слишком явственно ощутил, как скользят у него, под длинными тонкими пальцами антиквара, эти дешевые костяные пуговки…

Он отбросил папку и взялся за письма.

«В конце прошлой зимы несколько петербургских юношей горевали о том, что они, студенты, проживают в день по тридцать копеек, тогда как простые работники… только 15, следовательно, студенты проживают лишнее и чужое. Собралось этих студентов двадцать человек, и решились они во что бы то ни стало заплатить… народу эти 15 коп. Положено было бросить Университет… основать колонию… Теперь рассуждалось: каким образом устроить свои любовные дела… Решено было взять каждому по женщине, которая бы могла работать вместе с мужчинами… Но потом подумали, что через год народонаселение может увеличиться на двадцать человек, и работы двадцати женщин прекратятся. Задумались, но, не подумайте, не упали духом нисколько. После разных вычетов и соображений решили ограничить количество женщин: пришлось взять одну женщину, и такая, которая решилась пожертвовать собой для пользы общей, нашлась…

Теперь скажите, что мы не изобретатели. И что может сравниться с изобретением таким, как эта колония, какие открытия и выводы современной науки? Это стоит изобретения пара… „У нас душа, а не пар“, – говорит одна женщина в комедии Островского. А у нас так не душа, а, должно быть, сам пар…»

«Да, уж у нас-то, должно быть, точно», – зло подумал Данила и отложил письмо.

Впрочем, с параллелями мыслей все было более или менее понятно; два совпадения – это еще, конечно, не система, но Данила был почти уверен в том, что подобные совпадения будут происходить и дальше. Причем, чем дальше, тем больше. Значит, перед ним лежало огромное поле для интеллектуально-психических игр, отгадок, открытий и тайн. Здесь Данила чувствовал себя в своей стихии: многолетняя работа с клиентами отточила его способности в этом направлении, и, кроме наслаждения, даже в случае неуспеха, он ничего уже не испытывал. Другое дело – настоящее живое существо, которое он сегодня неожиданно почувствовал в девушке.

Отношения Даха с женщинами почти всегда были вполне утилитарны, впрочем, это ограничение – «почти» – здесь, пожалуй, было даже лишним. Но сегодня проклятые пуговки выбили его из равновесия, и, ругая себя на чем свет стоит, он словно через силу поднялся и подошел к старинному неотреставрированному дамскому письменному столику из крымского ореха.

Столик был из дома Штакеншнейдеров. Данила запустил руку в его неглубокие недра и на ощупь вытащил нечто круглое, сразу плотно и холодно легшее в руку. Не глядя на кулак, он вернулся на ковер и еще долго не решался разжать пальцы. Наконец, холод предмета сменился теплом, и Данила медленно, как лепестки, раскрыл пальцы – на ладони, просвечивая и вспыхивая сразу всеми цветами комнаты, лежало стеклянное яблоко. Тонкий серебряный черенок с одиноким серебряным листком дрожал в такт дрожанию Данилиной руки, и ему, как и много лет назад, казалось, что от него исходит печальная манящая мелодия…

Когда-то это яблоко подарила ему женщина. Женщина, в два раза старше его, женщина его отца, отдавшаяся ему, семнадцатилетнему, на той же кровати, с которой только что встал Драган, вызванный куда-то на съемку. Женщина, слаще которой не было на свете. Это она в первый раз привела его в печально известный плавучий ресторанчик «Фьорд», где старые антиквары играли в рулетку не на деньги, а на изделия Фабера. Это она окончательно втянула его в тот мир, где он потом мог быть уже не один раз убит и тысячи раз унижен, обкраден, растоптан. Но Данила ни разу не пожалел об этом. Он только убрал это яблоко, выигранное ею и подаренное ему в первый день их любви, с глаз долой, когда они неизбежно скоро расстались. И старался не смотреть на него уже долгие двадцать с лишним лет.