Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

• Название: Колыбель в клюве аиста
• Автор: Исраил Ибрагимов
• Издательство: Турар
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 9967-421-05-3

Роман, сложный по форме и содержанию, насыщенный психологизмами, эпизодами-ретроспективами ― приглашение к размышлению о смысле жизни и предназначении человека, потерях и обретениях, непарадном братстве людей разных национальностей, чувствах дружбы, любви, милосердия как подлинных и вечных духовных ценностях.

---

― Артуру надо поспеть на электричку ― да, Артур?

Я видел в окно поезда: Лида и Лутцев стояли в пролете колонн. И то, что они стояли, а не шли, хотя им, жившим в одном доме, следовало по логике идти, усиливало нехорошие мысли. Я уже не сомневался: да, верно ― эпизод на лестничной площадке института больше смахивал на сон.

С той минуты пошли волны невезения.

Вернувшись после летних каникул, я застал институт встревоженным. Причина тому ― массовое сокращение студентов. Поговаривали, что на том дело не кончится, что в следующем году, вероятно, институт вообще закроют ― кстати, так оно и произошло. "Отверженным" предложили без вступительных экзаменов перейти в другие вузы страны. В вестибюле пестрели объявления с приглашениями записаться в вузы. В одном коротком списке я увидел Лидину фамилию, собиралась она перейти ― как же! ― в архитектурный институт... Разумеется, бурчела всеобщего смятения втянула и меня: решил я податься в геологоразведочный институт. Правда, долго раздумывал: зигзаг предстояло сделать нешутейный: китайская грамота и ― на тебе! ― геология! Колебался: не перепутать бы по темности напиток с жидкостью для полоскания пальцев, не пролить по неуклюжести на скатерть суп!

Решилась же проблема без натуги, казалось, сама по себе. Я увидел компанию ребят, расположившихся с романтической песней на ступеньках лестницы.

― Далеко?

― На геологический. Присоединяйся ― опоздаешь… И вот эти простые "присоединяйся ― опоздаешь", сказанные шутливо, перевернули все.

Позади остался год востоковедческой жизни, впереди ― мир, начиненный геологической романтикой. Однажды с группой бывших востоковедов переступил я порог геологоразведочного института и... романтику будто смыло, учеба пошла со скрипом. С Лидой почти не виделись.

"Почти" ― это встреча в конце осени. Лида обрадовалась, много говорила, глядела лукаво, пыталась разгадать утаенное. Но говорить ей правду не поворачивался язык. Не о провалах же в учебе рассказывать! О бегах в поисках ночлега? Или о фиаско литературном? Да, был и такой грех: поостыв к учебе, принялся я за сочинительство. Пописывал, да. Терпения хватало "выдавать на-гора" за день по одной ученической тетрадке. Не менее. Писал напропалую, за короткое время "из-под пера" вышла масса "ужасно серьезных" штуковин. Немного времени спустя я даже отнес рукопись в редакцию журнала...

Сидели мы как-то с Лидой в закутке парка, рядом с облупленным козырьком летней эстрады. Лида, посмеиваясь, рисовала на клочке бумаги, в кружеве линий рождался шарж на меня ― субъекта с длинной шеей, наивно вытаращенными глазами. Я следил за ее действиями, уплывая в мечтах в другое. Я видел Лиду с солидным журналом в руке ― она перелистывает рассеянно страницы, и ― о! ― что это? Рассказ?! Автор ― А.Жунковский?!

Я, подгоняемый честолюбивыми надеждами, вошел в редакцию журнала. И попал... под ледяной душ.

― Так это вы, Жунковский, ― равнодушно удивился сотрудник редакции, извлекая из завала на столе знакомую папку. ― Я прочел рукопись, но прежде вопрос: щадить автора или не щадить?

Услышав в ответ расплывчатое "Лучше напрямик...", он подобрался.

― Отлично. Поговорим откровенно. Плохо. Что плохо? ― он расшнуровал папку. ― Слово, письмо... ― но тут, видимо, поняв, что заходит далеко, виновато улыбнулся и после долгой паузы сказал: ― Не умею приглаживать, причесывать, оттого страдаю. Кому приятно выслушивать критику? Рабочий кладет на стол мастеру недоброкачественную продукцию ― мастер не станет пускать в глаза дым. Ну, да, конечно: там производство, здесь писательство... ― в голосе его послышалась откровенная ирония. ― Но извольте послушать, что вы пишете.

Он начал цитировать ― посыпались замечания, одно другого хлеще и обиднее. Редактор упивался принципиальностью, купался в откровенности, хотя зачастую, мне казалось, несправедливо. Он сыпал, сыпал замечаниями... Вечером того же дня я попросил товарища прочесть вслух один из лучших моих опусов. Убив в себе автора, на время обратился в беспристрастного читателя. И что же? И двух минут не минуло, как слух был растерзан стаей неуклюже организованных слов и фраз, в глазах замельтешили тени ― герои рассказа. Хотелось заткнуть уши...

Довольно! Больше я не искушал себя подобными иллюзиями.

"Почти" ― еще одна встреча. У подъезда библиотеки. С Лидой ― шла она под руку с матерью. Лида познакомила нас. Савина-старшая удивилась:

― Почему Артур? Помнится, звали вас иначе. Лида смутилась, я покраснел, предчувствуя оперетту.

Так, к ужасу, и произошло: разговор завертелся вокруг моего имени: "Почему Артур? Почему не по паспорту? Почему?.." Разумеется, снова пришлось исполнить канкан ― "Да, я Артур, хотя..." В финале ― метаморфоза: уже краснел не я, а Савина-старшая, Лидино смущение перешло ко мне. А потом и вовсе стало грустно, потому что Савина-мама, прощаясь, на секунду-другую задержалась и, кутаясь в шубку, сказала доверительно, так, как говорят близким:

― А вот мы, Артур, собираемся переехать.

― Кто мы? Куда?

― Пожалуйста, мама, об этом не здесь, ― взмолилась Лида.

― Но почему? Ах, да. Едва не выболтала... государственную тайну. Но лучше бы выболтать ― не ходила бы с грузом на душе.

Она улыбнулась, и в улыбке ее читалось сожаление напополам с удивлением: вот, мол, не всегда мы вольны распоряжаться сами собой.

Что были за дни! Пространство вокруг казалось замкнутым плотной стеной! Первая же сессия в новом институте с блеском провалена. Письма из дома навеяны тревогой ― не заладилось у матери с отчимом. Одолела вконец материальная нужда, а тут еще крушение надежд на литературный успех. А погодка? Месяцами ― ни просвета в небе: сырой промерзлый снег, ветер ― все, казалось, восстало против...

Помню один из тусклых дней в дачном поселке Ильинка. Жил я временно у сокурсников на квартире частника. В комнате, несмотря на дневное время, было сумрачно. На столе лежали остатки студенческой трапезы: начатая банка сои, чайник, пустые стаканы. Я был один в комнате, стоял у окна, рассеянно разглядывая макушку сосны ― там, почти у самой верхотуры, сидела, съежившись от холода, кошка. Деревья раскачивались, жалобно поскрипывали. "Какая сила загнала тебя туда?"― думал я о кошке. Стало неспокойно. Неожиданно зашевелилась мысль о... смерти: попытался прогнать ее, но не тут-то было. "Что дальше? Как жить?"― спрашивал я себя и не находил ответа. И тогда, взглянув вверх и увидев между сучьями комочек плоти (на третьи сутки мы пытались помочь кошке, но неуклюжесть действий перечеркнула добрые намерения: зверек, испугавшись, забрался еще выше), ― так вот, посмотрев наверх, я снова забеспокоился: "Что дальше? Как быть?" Лихорадочно перебирал варианты: устроиться рабочим в какую-либо дальнюю экспедицию? Или, перетерпев стыд, вернуться домой, в Кок-Янгак? Или... Сквозь нагромождения дум, через недодуманное коричневой змейкой вырвалась мысль: "А если разом со всем этим кончить?" Отшатнулся, но змейка не собиралась уступать. "Подумай, небольшое усилие ― ничего не будет... так просто", ― наступала коричневая. Я вообразил себя в шкуре самоубийцы, на миг ощутил холодок и тяжесть зловещей машинки... неспешно отошел от окна, прилег на койку ― змейка не отпускала. Но то ― величайшая глупость: не было у меня никакой машинки, да и мужества, разумеется, не хватило бы ― это точно. Но... Вот это "но" до сих пор нет-нет, да и сожмет сердце: а что, если тогда, в ту минуту, подвернулась-таки машинка, вдруг что-то во мне замкнулось или разомкнулось?

Я лежал на койке, вопреки желанию, слушая неприятный скрип тысяч сосен. Змейка извивалась, возникала и пропадала; я отгонял ее ― она исчезла, чтобы тут же вновь объявиться. Из премерзкого состояния вывели голоса. Говорила хозяйка, в разговор вклинивались девичьи голоса. Хозяйку о чем-то расспрашивали. Прислушался: голос одной из них был похож на голос... Ну да, разумеется!

― Где она?― спрашивала девушка.

Схожесть голосов и это "Где она?" перечеркнули сомнения. Я бросился к окну в надежде увидеть Лиду, но, взглянув, тотчас же и разочаровался: хозяйка разговаривала с незнакомыми девушками-лыжницами. С ними стоял парень с сумкой на плече. Хозяйка показывала на макушку сосны ― лыжницы, задрав головы, вглядывались, стараясь разглядеть кошку, удивлялись, охали да ахали. Парень извлек из сумки стальные когти, нацепил их и шагом инопланетянина направился к сосне. В другое время я, наверное, не устоял бы от искушения поглазеть. Но мысль о Лиде, возникнув однажды, долго держалась в голове ― сдетонировала идея: надо завербоваться в геологическую экспедицию ― непременно подальше и поглуше: Колыма, Чукотка, Таймыр... не все ли равно ― были бы потяжелее испытания! Но уехать, не посоветовавшись с Лидой! Далее следует серия суетливых действий. Я намерен встретиться с Лидой, но, не утерпев, набросив наспех пальто, срываюсь тотчас же ― лыжницы шарахаются в стороны, поспешно уступая тропу в снегу... Бегу на перрон, вскакиваю в электричку. На одном из переходов метро останавливаюсь у цветочного ларька. "Цветы? Глупость!" ― думаю я, но рука против воли лезет в карман, извлекает помятую рублевку, и я с букетом лечу по эскалатору куда-то в пропасть...