Мария Вега - Ночной корабль: Стихотворения и письма

• Название: Ночной корабль: Стихотворения и письма
• Автор: Мария Вега
• Издательство: Водолей
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009

Среди поэтов "первой волны" эмиграции - в плеяде Бунина, Ходасевича, Георгия Иванова, Одоевцевой и других - легче всего было "затеряться" тем, кто по каким-либо причинам вернулся в СССР: если эмигранты не могли этого простить Цветаевой, то что говорить о поэтах не столь известных... Среди "затерявшихся" - Мария Ланг, урожденная Волынцева, взявшая псевдоним "Мария Вега", издавшая в эмиграции три сборника стихотворений, не такой уж малой ценой вернувшаяся на родину и дожившая свой век в городе на Неве. Настоящее собрание стихотворений Марии Веги дополнено ее письмами к поэту Светлане Соложенкиной.

---

Не хочу ждать и, когда закончу бабушку, возьмусь за аккуратное перепечатанье и переплету две книжки, для себя и для Вас.

Крепко Вас, дорогая, целую и, как всегда, жду письма, когда выпадет отдых от великих трудов с диссертацией. Привет от мужа.

Ваша Вега

11.

23 мая 1970

Дорогая Светлана, сказать не могу, как была рада письму, стихам, Гоголю, Михайловскому, Палеху, сухому цветку и бесконечному Вашему вниманию. Поразились, кроме того, Вашему знакомству со стихами Игоря Северянина, так как считали его давным-давно забытым. Впрочем, не помнить нельзя, показательные образцы безвкусицы должны храниться. Какое-то ухо у этого Игоря, конечно, было даже музыкальное, чем у многих иных признанных, с их икотой и шершавостью. «Как хороши, как свежи будут розы, моей страной мне брошенные в гроб».

Не посылайте диссертацию, лучше дайте мне все 450 страниц в Москве (уже скоро!).

Показала некоторые Ваши стихи Шюзвиллю, он больше всего оценил «В зеленом небе тишина» и, не зная, что Вы художник сказал, что его особенно поразила красочность, словно всё увидено через резное цветное окно, и, конечно, много ахал по повод музыкальности стиха. Я очень горжусь моим любимым «зеленым небом». Это мне еще и потому близко, что всюду и всегда, в самых разных странах, мне запоминалось зеленое небо больше других, – родная стихия, но с голубым очень мало связано, так же, как с солнцем: всегда от него прячусь в прохладную тень, а в живописи люблю полутона, сумерки, рассветы.

Послала Вам статью, переведенную мною, она интересна, но. автора ее я не помню, я забыла написать на страничке его имя, и положила номер журнала в шкап и не помню, из какого номера переводила. Это на меня похоже и напомнило, как в детстве я должна была учить по-немецки огромный кусок из шиллеровской «Орлеанской Девы». Было это летом, в жару, мухи пищали на клейкой бумаге, мне хотелось в сад и от «Девы» я до слез зевала. Через комнату прошла какая-то теткина знакомая, которая у нее чай пила, и спросила меня: «Над чем ты страдаешь?» Я ответила. – А кто написал «Орлеанскую Деву»? – спросила она, на что я с негодованием ответила, что мне это абсолютно всё равно, и довольно с меня, в жару, самой «Девы», чтобы еще заботиться об авторе.

Сегодня выходила рано утром и всё Вас вспоминала, – как Вы оценили бы этот буйный праздник цветов. Всё кругом в цвету. На каком-нибудь пышном кусте вчера даже бутонов не было, а утром он весь покрыт круглыми белоснежными шарами с запахом резеды; чуть подальше – опять какие-то неизвестные выпустили тоже белые, во все стороны льющиеся фонтанные струи, а там каштан весь в свечах, а в траве, перед домом, желтые, лиловые, синие примулы. Даже гастрономические магазины выставили на улицу чащи ирисов, роз, гвоздик. Берн в это время замечательно красив. Моя обезглавленная подруга – береза, которой палач даже руки отрубил, всем смертям назло «переоделась» в новое платье, из голой шеи выпустила чудесные зеленые плюмажи и укрепила мою веру в бессмертье. Говорю ей, что скоро увижу ее московских сестер!

Уже известно, что полетим на «Туполеве», в пятницу, 14-го августа.

Целую крепко Вас и Алену, от мужа привет. Радуюсь, что с 450-ю страницами покончено, и что Вы можете резвиться на сво­боде.

Ваша Вега

12.

24 июля 1970

Дорогая Светлана!

С радостью читала письмо и, в частности, очень рада за Шюзвилля, который так много сделал для русской поэзии, а все следы растерял. Немедленно ему пишу и даже выпишу из Вашего письма всё, что касается его и Гумилева. Заодно, может быть, узнаете, есть ли следы работы Шюзвилля с Валерием Брюсовым! Мне кажется, нашему чудесному старику всё это будет живой водой. Он и во сне не видит, что его нашли в библиотеке.

Борисова-Мусатова люблю и рада, что мы в этом сходимся, особенно потому, что не терплю милого Вам Матисса. И он, и Пикассо, и Шагал, с его одержимостью синими лошадьми, – отголоском детства в мясной лавке, среди посиневших туш, — на меня наводят нестерпимую тоску. Много лет назад, на юге Франции, я знала некую Клод Леви, хорошую приятельницу Матисса. Леви была злая, тощая неряха, очень возомнившая о своем художественном таланте, которого у нее и в помине не было. Вечно больная и настоящими и вымышленными болезнями, она платила докторам не деньгами, а своими произведениями, говоря, что насаждает новые тенденции. Картины были такие: на большой ярко-желтой картонке рассыпаны красные кляксы и во все стороны наклеены ее же, Клодовы, грязно-бурые волосы. Другое ее творение я видела у нашего с нею общего доктора: на этот раз кусок картона был серый, на него наклеены две рыбы, вырезанные ножницами, одна их ситчика в горошинку, другая из шотландской клетчатой шерсти, а вместо водорослей – опять же волосы автора… И вот Матисс «вывел» Клод Леви в люди. Она стала зарабатывать большие деньги, благодаря его горячей рекомендации и громким статьям об ее декоративных фантазиях. Тут уж и волос выдирать не пришлось. Она просто лила на бумагу цветные чернила, подпуская и золотые, потом складывала бумагу пополам, – как все дети делают, – выходили какие-то сумбуры, чаще всего в форме бабочек, и спрос был огромный, а желтые и серые картоны с волосами так стали цениться, что доктора и другие кредиторы торжествовали: сам Матисс признал! Нельзя отрицать у Матисса и Пикассо дара красок, но это не искусство…

Не могу сказать точно, сколько времени мы пробудем на Родине. Вообще, на этот раз давит меня огромная печаль: кажется, что эта поездка будет последней и прощальной. Видя, как чудовищно долго тянутся всякие издательские дела, я предвижу волокиту с моей книгой, которую везу, но ведь не буду же я вечно жить на этой неудобной и прелестной планете!

Дни сейчас растрепанные, лохматые, вихрь гонится за вихрем, деревья за окнами неистово раскланиваются во все стороны, а моя обросшая береза приобрела певца своей печали: на закате на самую вершину усаживается дрозд и начинает петь! Тогда в зеленом небе уже тишина, всё цепенеет, живут только дрозд и береза.

Всем, всем самый сердечный привет, и… через две недели – ни дрозда, ни березы, а вольное небо и прилет в Шереметьево, а там… «ба,знакомые всё лица!» Невозможно допустить, чтобы мы не встретились.

Ваша Вега

13.

2 ноября 1970

Дорогая моя Светлана, утро началось прекрасной неожиданностью: журналом со стихами и письмом!

Вашим манускриптом в 450 страниц увлекаемся по вечерам. Читаем, как пьют хорошее вино, – медленными глотками и часто прерываем чтение, чтобы обсудить. Поражает не только талантливость, и, благодаря ей, неостывающая «интересность» труда, но и то глубокое знание дела, которым Вы буквально блещете. Ничего подобного в Европе не найдете. Когда-то я усиленно слушала лекции об искусстве и посещала в Париже литературные кружки. Устала от узости, от прилипанья к одной точке, не приводящей ни к чему целому и, в общем, пустоты, заполненной, как вышивкой по трухлявой материи, разборами, представляющими поэзию как отдельные прыжки или танцы на фарфоровых ножках… Честь и слава Литинституту, но, как говорит муж, – дело не в одном институте, но и в институтке. Какой же вы, друг мой, после этого «Обломов»!! Кстати, я тоже эту книгу очень люблю.

Со мной произошла опять маленькая история не без домового. Вчера я написала Вам и Алене общее письмо и хотела вложить в него московские фотографии, на одной из которых Михаил Максимилианович моими стараниями вышел без целой половины головы, а вы обе забыли снять очки, но вот влез в мои бумаги домовой, и письмо внезапно пропало бесследно.

Ничто больше меня давно не удивляет, особенно после того, как мой муж извлек на свет маленькую бумажку, на которой записал четверостишие, мне незнакомое:

Терпишь двадцать разрозненных «я»,
Изкоторых четырнадцать лишних.
Если даже и любишь себя,
Никогда ни к одной не привыкнешь.

К моему великому удивлению, автором оказалась я сама. Конечно, я заспорила, уверяя, что никогда в жизни ничего подобного не писала, но он рассказал, что я проснулась среди ночи и потребовала, чтобы он сию минуту это записал, что он и сделал, так как у него всегда под рукой и бумага, и карандаш. Я абсолютно этого не помню, вероятно, создалось в подсознании. Странно, что признав четырнадцать лишних, я какие-то шесть по-видимому охотно принимаю. Хотела бы знать, какие именно, и что это за шестерка? Однако думаю, что все два десятка объявившихся разрозненных Вег (не случился ли в небе катаклизм?) одинаково верны дружбе и поэзии.

Жаль, что Вадим уже родился прошлого 28-го и мы, не зная об этом событии, не присоединились для чествования на расстоянии. Мы погружены в его стихи и полны симпатии к этому очень тонкому и своеобразному поэту.