Юрий Тарабанчук - Проект Бессмертие

• Название: Проект Бессмертие
• Автор: Юрий Тарабанчук
• Жанр: Боевая фантастика

Немного истории: тридцать лет тому назад, 26 апреля 1986 года, на Чернобыльской АЭС происходит самая крупная техногенная катастрофа в истории человечества. Сразу же после аварии вокруг Чернобыля создается зона отчуждения площадью около 2 тыс. 400 квадратных км. Огромный уровень радиации в зоне и, как следствие этого, всевозможного рода мутации у подвергавшихся различным степеням облучения живым организмам тогда же вызывают небывалый интерес к зоне отчуждения со стороны ученых..."

---

-- Не понял, стрелял-то кто в конюха? -- уточняюще спросил Иван Павлович.

-- Директор наш и стрелял из ружья. Только не в Пиндыкина, он его не видел, а так, по звездам палил. Нравилось ему это дело. Как выпьет, а ночь более-менее звездная, наводит на какую-нибудь далекую звезду и пуляет... Совпадение полное произошло, одним словом... Да...

-- В магазин, что ли, сходить? -- неопределенно протянул дворник. -- Товар свежий когда должны подвезти, сегодня?

-- Так посчитай, Иван Павлович: машина раз в неделю приходит, сегодня, значится, среда, выходит, что завтра, -- произвел несложные арифметические подсчеты Митрич. -- А тебе в магазин зачем? Для тела или для души?

Дворник еще более неопределенно протянул:

-- По-всякому. А что?

-- Так ежели для души, то у меня маленько есть, -- дедок присел возле дворника и достал из-за пазухи армейскую алюминиевую фляжку, с которой никогда не расставался. -- Уважь, Иван Павлович, первачка моего хлебни. Строго по технологии - двойной перегон! -- Митрич открутил крышку и протянул флягу дворнику.

Тот бережно принял емкость, обтер рукавом рубахи губы и сделал один внушительный глоток. После чего он со знанием дела заметил, передавая назад флягу:

-- Градусов шестьдесят, не меньше. Степью пахнет.

Митрич довольно улыбнулся:

-- По старинному рецепту приготовленная, водочка-то. Медовуха, а не водка! На хуторе другой не держу.

Старушка в ситцевой косынке неодобрительно посмотрела на них:

-- Одни разговоры у вас - про рыбалку или про политику начинаются, а заканчиваются всегда одинаково: друг перед дружкой похвалиться, да напиться в стельку за компанию!

Митрич тоже приложился к фляге, после чего беззлобно ответил:

-- Эх, Дуняша Порфирьевна, жизнь-то, как ни крути, все к одному ведет, -- он почтительно поднял глаза к небу. -- А в Царствии Божьем, как батюшка из Софиевского собора любил говаривать, место всякой твари приготовлено уже давным-давно. Хороший мужик был, на колоколах любил поупражняться, сердце успокоить, -- Митрич широко перекрестился.

-- А я когда-то в коммунизм верила и в товарища Сталина, -- вздохнула старушка. -- Мне и двадцати еще не было, как хоронили его. Вся страна плакала: кто от горя, а кто - от счастья. Не поймешь! -- Она вдруг брезгливо плюнула: -- Тьфу! Антихристом оказался, ирод окаянный. Никого не любил. А пуще всех не любил братьев своих, грузин. Жену говорят, первую, замордовал, она и представилась, а детей своих на дух не переносил... вот так вот.

Толстушка, давно перестав плакать, возмущенно всплеснула руками:

-- Как же их не любить, деток?

-- Да уж, времечко было, никому не пожелаешь, -- негромко добавил Иван Павлович. -- Трудная жизнь была, трудная.

-- А когда легко было? -- философски вопросил Митрич.

Дворник достал из кармана губную гармошку и заиграл на ней что-то душевное, щемяще-печальное. Затем оторвал инструмент от губ и стал повествовать:

-- Батя мне как-то рассказывал о случае небывалом, свидетелем которого он был. Форменное чудо, второго объяснения нет. Если б кто другой рассказал, не поверил бы ни за что. Дело сразу после войны происходило, в году сорок шестом - сорок седьмом. Перед этим попал он в плен к фрицам, еле живой остался. Наши пришли, освободили, да ненадолго. Следователю, что допрашивал отца, по какой такой причине тот в плену оказался, может, сам перебежал, добровольно сдался, батя по морде съездил, да так, от души приложился, челюсть товарищу капитану набок свернул, -- Иван Павлович невесело улыбнулся. -- Я характером в него пошел. В общем, оказался батя в лагере неподалеку от юго-восточной Воркуты, за Полярным кругом, на строительстве новой шахты. Тундра кругом. Тоска. Начальник лагеря - зверь подлинный. Садюга. Лицо -молоко с кровью, повадки медвежьи. Все его боялись - и блатные, и политические, и такие, как батя, по стечению обстоятельств предателями родины назначенные органами НКВД. Так вот, работали в его бригаде двое верующих, один в годах, старец, можно сказать, а второй еще молодой совсем. По воскресеньям эти двое отказывались выходить на работы, говорили, мол, воскресенье Богу посвящать надобно, молиться, а мирскими делами заниматься - грех, и за это их часто и сильно били. До полусмерти. Перед этим они уже во многих лагерях побывать успели и нигде не могли с ними управиться. Так их и бросали из одного лагеря в другой. Никто не хотел этих верующих у себя иметь. Ну, а этот начальник лагеря, где батя сидел, решил с ними покончить раз и навсегда. Заело его, понимаете ли, как же так: все боятся, трепещут, раболепствуют, а эти двое не замечают, свою линию гнут. Решил начальник лагеря зрелище устроить, да такое, чтобы надолго запомнилось, кровавое, страшное, как принято тогда было среди сволочей, властью наделенных. В одно воскресенье, когда верующие опять отказались от работы, заключенные увидели, что среди охраны вместо двух овчарок - шесть, и к тому же все, как одна, голодные, лютые, несколько дней их перед этим специально не кормили. Собакам этим человека разорвать - что раз плюнуть, так их охранники натаскали. Построились. Начальник лагеря скомандовал верующим выйти из строя и приказал обоим идти в тундру. Самим. Заключенные все дыхание затаили, понимают, что для тех означает этот приказ верную смерть. А те, недолго думая, и пошли: впереди старец, за ним молодой. Вышли из ряда и прошли сквозь ворота. А следом за ними собак по команде спустили. Шерсть на загривках дыбом, слюна с клыков на землю брызжет, сами - телята натуральные. И видит батя такое: когда верующие услыхали, что на них несутся овчарки яростно, то остановились и повернулись в их сторону. Затем скрестили молитвенно руки и подняли свои головы к небу. А день был мрачный и кроме туч серых ничего видно не было. Каждый в строю знал, что как только собаки настигнут этих двух, тут же разорвут на части. Многие заключенные лица свои руками закрыли, чтобы не видеть, а народ-то там не из слабонервных собрался. И тут что-то невероятное происходить начало: голодные псины, долетев до верующих, замешкались и вместо того, чтобы рвать, неожиданно бросились в стороны, кружась вокруг тех. Затем замешательство их прекратилось, и первоначальный свирепый лай перешел в радостное повизгивание. Ветер дунул и донес до всего строя, как верующие поют какой-то псалом христианский. Громадные овчарки, повиливая хвостами, принялись ползать по земле, ластясь к этим двоим. Наконец, они начали обоим лизать ноги. Заключенные и некоторые охранники в ужасе стали креститься, многие заплакали. Начальник лагеря побелел и молча удалился. Наконец, один охранник свистом отозвал собак, а верующим велел вернуться на свои места. В тот момент, вспоминал потом батя, он понял, что есть Сила, которая сильнее любых земных сил. И многие из заключенных уверовали тогда в Бога, и он уверовал, -- Иван Павлович замолчал.

Старушка в ситцевой косынке трижды осенила себя крестным знамением и пробормотала:

-- Спаси Господи!

Все вдруг умолкли, задумались. Где-то высоко в небе полуденную дымку прорезал реактивный самолет, оставляя за собой расплывающийся на глазах белый след.

Из-за двери медпункта выглянул фельдшер и поманил пальцем дедка:

-- Митрич, поди-ка сюда. Дело есть.

Дедок, не мешкая, поднялся и скрылся за дверью. Они с Панкратовым Ильей Ильичем были годками, оба любили посидеть на зорьке у озера с удочками в руках, но в отличие от бойкого Дмитрия Дмитриевича, Илья Ильич был склонен к медлительности и глубокомысленным раздумьям. Отличительной чертой его характера была вопиющая нерешительность, граничащая с трусостью, особенно в тех случаях, когда дело касалось по-настоящему серьезных вопросов.

-- Убрался после врача? -- первым делом спросил Митрич, шагнув внутрь. Его глаза с веселым интересом пробежались по кабинету и особо отметили влажный, до зеркального блеска надраенный пол под столом.

-- Убрался, -- нетвердо ответил фельдшер и чуткий нос Митрича тут же уловил, что Панкратов уже успел основательно приложиться к бутылке. -- Как с врачом беда приключилась, я по служебному телефону сразу же все и доложил дежурному. Потом полковник Санин меня минут двадцать пытал, что да как, почему вдруг? -- Илья Ильич негромко икнул и погрозил в распахнутое окно пальцем: -- Я вам не хухры-мухры какие-то! Я - человек образованный! Нечего на меня голос повышать, понятно?

Митрич подошел к Илье Ильичу и успокаивающе произнес:

-- Остынь, Илья. Ты вот что лучше скажи - нам ждать врачей или по домам идти?

Фельдшер скорчил страдальческую физиономию и развел руками:

-- Кто его знает? Я как с главным поговорил, телефон сразу и отключили. Непонятно мне все это... -- Панкратов зачем-то достал из кармана расческу, повертел ее в руках и внезапно надрывно, с горечью продекларировал: -- Эх, жизнь моя никчемная, дрянная! За что мне выпала судьбинушка такая?

Митрич покачал головой и усадил Панкратова на кушетку. Тот поник и неожиданно с силой дернул годка за рукав: