Михаил Старицкий - Молодость Мазепы

• Название: Молодость Мазепы
• Автор: Михаил Старицкий
• Жанр: Историческая проза

Молодость Мазепы (укр. Молодість Мазепи) — роман Михаила Старицкого, первая книга, рассказывающая о молодых годах будущего гетмана Украины Ивана Мазепы. Впервые была опубликована в 1898 году в газете «Московский листок», после чего была запрещена к публикации и впервые была переиздана в 1997 году на русском, украинском и английских языках.

Сюжет книги посвящен среде, в которой формировалось мировоззрение Ивана Мазепы и которое предопределило его дальнейшие поступки как государственного деятеля. Старицкий подчеркивает, что жизнь Мазепы на хуторе, в простой казацкой семье, где красота природы гармонирует с красотой человеческих отношений, в дальнейшем сравнивалось Мазепой с прогнившими устоями королевского двора в Польше, куда он был направлен на учебу. Отдельным сюжетом описаны отношения Ивана Мазепы с его первой любовью — казачкой Галиной, которая сыграла важную роль в дальнейшей судьбе будущего гетмана.

---

Сане стало совсем грустно.

Может быть, были еще какие-нибудь причины, усиливавшие ее тоску, но если они и были, то самолюбивая девушка прятала их так глубоко в душе, что и сама вряд ли знала о них.

Солнце склонялось все ниже, и чем ниже склонялось солнце, чем больше близился вечер, тем жальче становилось Сане самой себя. Не замечая сама того, что делает, она начала напевать потихоньку печальную песенку, в которой говорилось о грустной доле одинокой сиротливой девушки. Ее звонкий молодой голос мягко выводил все грустные переливы песни.

Пение увлекло певицу: глаза ее стали влажны, голос зазвучал сильнее, как вдруг за спиной ее раздался чей-то веселый молодой голос:

— А отчего это панна такую сумную песню завела?

Саня вздрогнула, голос ее оборвался, она быстро оглянулась и увидала подходящего к ней Кочубея. Лицо девушки залила густая краска.

— Вечер добрый, ясная панно! — произнес Кочубей, сбрасывая шапку и подходя к девушке.

— Доброго здоровья, пане подписку, — ответила поспешно Саня, и от того ли, что она ответила слишком поспешно, или от каких-либо других причин, только лицо ее покрылось снова багровым румянцем. — Я вышла «одпочыть», — прибавила она, опуская в смущении глаза.

— Гм! — откашлянулся Кочубей. — А я это иду себе по двору, слышу голосочек чей-то, дай, думаю, посмотрю, какая это кукушечка так жалобно кукует, выхожу — смотрю, а то не кукушечка, а ясная панна. А только отчего это панна такую жалобную песню завела? Молодой панне надо соловейчиком, либо жайворонком разливаться.

«И у жайворонка, и у соловейка свое гнездышко есть, оттого им и весело поется, — подумала про себя Саня, — а я…» — она подавила вздох и ответила вслух Кочубею:

— Так, пане, пела, что на ум пришло.

— Гм… Что на ум пришло, а на ум пришло «сумне», значит, панна сумует, а если паненка сумует, значит какой-то ловкий «злодий» украл ее спокий. Но кто ж бы был тот злодий, может, полковник Самойлович? Его что-то давно не видно. Может, панна по нем тоскует?

Лицо Сани снова вспыхнуло, но теперь уже не смущением, а гневом.

— Ненавижу его! — вскрикнула она. — У, лисица! Солодким голосом «мовыть», а когти прячет! Так бы и перервала таких людей надвое!

Кочубей улыбнулся, гневный возглас девчины понравился ему; он бросил искоса взгляд на девушку, на ее характерное лицо, черные брови, пышные плечи и вся ее наружное полная молодости и здоровья, произвела на него приятие впечатление, и рука его невольно потянулась к усу.

— Как же бы это панна своими белыми рученьками перервала пана полковника надвое?

— Го-го! — отвечала с веселой улыбкой Саня, — мои руки даром что белые, а крепкие, я и копу сена нагребу — устану!

— А отчего это такая немилость на полковника? Ведь панне, сдается, полковник прежде по сердцу был?

— И пряник золоченый, когда смотреть на него сверху, так хорошим кажется, а как раскусишь его до середины, так и выйдет, что он горький, как полынь. Не терплю я таких «облеслывых» да «нещырых»!

Левая бровь Кочубея слегка приподнялась, он подкрутил молодцевато свой черный ус и произнес с лукавою улыбкою:

— А каких же панна любит?

— Тихих, да добрых, да правдивых.

— Гм, — подмигнул он, — таких, чтобы оседлать легко было!

Саня в свою очередь усмехнулась; смущение ее уже совершенно исчезло, и к ней вернулась ее обычная веселость.

— А что ж, — отвечала она бойко, — лучше коню под седле ходить, чем тяжелый воз за собой тащить.

— А если бы конь выдался строптивый и сбросил панну?

— Не сбросил бы!.. Укротила бы!

— Шпорами? О, род Евин на то придатен зело.

— Зачем же шпорами, — улыбнулась задорно девушка, — можно и шпорами, можно и ласковым словом. Доброго хозяина, говорят, скотина слушает.

— Так панна будет своего «малжонка» за скотину мать?

— А что ж такое и скотина? Скотина в хозяйстве первая вещь: добрый хозяин сам не доест, не допьет, а скотинку нагодует.

Бойкий разговор девушки нравился все больше и больше Кочубею, ему сделалось вдруг как-то чрезвычайно приятно говорить и шутить с этой приветливой и веселой девушкой; он давно замечал ее в замке, но не подозревал до сих пор, что у нее такой простой и веселый нрав. Но только что он хотел задать ей еще какой-то шутливый вопрос, когда снизу донесся громкий крик одной из служанок:

— Панно! Панно! Пожалуйте скорей сюды!

Саня встрепенулась.

— Прощай, пане подписку! — обратилась она к Кочубею.

— Куда ж так спешит, ясная панна? — произнес он с сожалением.

— А вот зовут, верно, к пани гетмановой, надо спешить. Прощай, казаче!

— Прощай, ясная панно! Только на Бога, не запрягай же хоть в плуг своего «малжонка»! — крикнул уже вдогонку девушке Кочубей.

Саня остановилась.

— Как будет послушный, так будет сидеть на печи и жевать калачи, а нет, так пойдет и на греблю! — отвечала она с веселой улыбкой и быстро спустилась со стены. Кочубей последовал не спеша за нею.

— А что, ведь такая могла бы и запрячь, ей-Богу, — подумал он про себя, вспоминая слова Сани и медленно шагая со ступеньки на ступеньку, — этакая ни мыши, ни жабы не побоится, да и ручка у нее, даром, что маленькая, а и вправду крепкая!

Ему вспомнился весь образ девушки, пышущей молодостью, здоровьем и силой, и ему почему-то сделалось снова чрезвычайно весело и приятно.

— А что, черт побери, ведь приятно бы было иметь подле себя такого воина в «кораблыку». Да ей, верно, и хорошо было б в нем, в пунсовом, оксамитном? А? Брови-то у нее как нарисованные, очи бархатные, щечки румяные, сама крепкая, сбитая… о, такая «погонит, непременно погонит, — решил он, но эта мысль не доставила ему никакой неприятности, а наоборот вызвала даже довольную улыбку. Кочубей заложил молодцевато шапку, подкрутил свои черные усы, подморгнул глазом и вдруг запел вполголоса: «Гуляв казак, гуляв молод, та й не схаменувся, як уразыла серденько гарная Маруся!»…

— Что это я, вздумал никак песни петь? — изумился он сам, останавливаясь на полукуплете, но задорный мотив песенки привел его в самое отличное расположение духа.

— Гм, — повел он бровью, — о ком говорила она, что любит тихих да правдивых? Мазепа тоже говорил, что останавливает, мол, на ком-то глаза. На ком бы то? — прищурился он лукаво, и какие-то легкие и приятные мысли забродили в его голове…

Между тем, незаметно для себя, он спустился на замковый двор. После широкого простора, открывавшегося с замковой стены, ему показалось здесь как-то темно и тесно, он прошел раза два бесцельно по двору и ему сделалось скучно…

— Хоть бы вышла, что ли, опять? — подумал он, поглядывая на окна гетманши, и вдруг с досадою оборвал себя. — И что это за чертовщина в голову лезет? Сказано — спокуса!

Он сплюнул сердито на сторону, нахлобучил на глаза шапку и решительно направился к своему холостяцкому помещению.

XLVII

Гетманша гуляла по саду, простиравшемуся за замком. Она срывала рассеянно то ту, то другую травку или еще уцелевший цветок и так же рассеянно бросала их в сторону. Деревья все стояли кругом золотистые и багровые, но красота их не обращала на себя внимания гетманши, на лице ее лежала мечтательное выражение, мысли ее были далеко.

Вот уже вторая неделя, как Самойлович уехал из Чигирина, а без него такая тоска здесь. Как ловок, как весел, как хорош, а как говорит… Ох! — гетманша подавила сладкий вздох. Ей вспомнился последний разговор с Самойловичем, когда он сказал ей, что любит ее одну, одну на целом свете, и когда, нагнувшись к ее лицу, коснулся своими горячими устами ее щеки. Ох, одно прикосновение его шелковистых усов ожгло ее, как огнем! И при одном воспоминанье об этом поцелуе лицо гетманши вспыхнуло, из глубины ее груди поднялась какая-то сладкая волна и, поднявшись до самого горла рассыпалась мелкой зыбью по плечам, по рукам, по всему ее телу; она почувствовала вдруг какую-то непреодолимую, нежную слабость и опустилась в изнеможении на близ стоящую лавку. Да, то же самое чувство охватило ее и тогда когда он шепнул ей, склонившись над нею, голосом, задыхающимся от волнения, эти слова. О, Петр никогда не говорил так с нею! Слова его холодны, как лед, а от слов Самойловича лицо загорается, как от лучей летнего солнца! И могла она противиться ему? И кто бы оттолкнул его, послушавши его волшебные речи? По лицу гетманши мелькнула мечтательная улыбка, казалось, она снова переживала все те сладкие недомолвки, вздохи и пылкие речи, которыми опьянил ее маленькую головку Самойлович. Но вот из груди ее снова вырвался вздох, на этот раз не сладкий, а досадливый; действительность вернула ее к себе. Гетманша снова начала сравнивать между собою гетмана и Самойловича, — занятие которому она предавалась особенно часто в последнее время и которое оканчивалось всегда весьма неблагоприятно для гетмана, но этот раз она была как-то особенно раздражена против него.