Зинаида Гиппиус - Роман-царевич

• Название: Роман-царевич
• Автор: Зинаида Гиппиус
• Жанр: Русская классическая проза

Второй том настоящего издания включает в себя самый известный роман 3.Н.Гиппиус `Чертова кукла` (1911) — о мертвенности души современного человека, его продолжение — `Роман-царевич` (1912), отразивший раздумья писательницы о проблемах революционно-религиозного движения; и, наконец, вовсе не известный роман — `Чужая любовь` (1929), затерянный на страницах эмигрантской периодики и с тех пор не переиздававшийся, — о душевном одиночестве русских людей в эмиграции.

---

Флорентий обернулся, нахмурился и крикнул тоже:

— Нет! Молчи или убирайся вон! Случайными обстоятельствами нечего ускорять событий. Будет указано время. Кто не понимает, тот пусть не лезет.

— Да я понимаю, — оробел Геннадий. — Я сам вижу и с Романом Ивановичем несколько говорил. Конечно, лозунги еще не были достаточно определены, более втайне держались. Еще нужна организационная работа…

— У нас есть и северный, рабочий, союз, — продолжал Флорентий. — Надо установить с ним связь.

Дьякон спросил:

— Куда хозяин-то поехал?

— В Лаптеве будет, из города. Наших повидает. От них лаврентьевцы ближе, так чтоб не было недоразумений.

— Директив, значит, тот же? — перебил Геннадий. — Ну ладно. Я в Кучевой сбегаю, Флорентий. Поговорю с ними посерьезнее. Уж коли Роман Иванович решил…

— Пойдем вместе. Дьякон, сиди же и помни. Заносись повыше, говори свободно, только смотри, нынче надо, чтоб обошлось.

— А не обойдется?

— Божья воля. Душу не продадим, конечно. Стоять за свое, а уж там как придется.

Литта поднялась тоже.

— Я выйду с вами.

В сенях схватила руку Флорентия.

— Ты ему скажешь? — прошептала торопливо.

— Нет.

— Хочешь, я скажу?

— Нет, сестричка. Бесполезно.

— Флорентий, но ведь нельзя же… Ведь уж мы начали… против него. Ведь он узнает, ведь он тоже не остановится. Что же мы будем делать? Так вышло: здесь или он — или мы…

Флорентий освободил свою руку. Они уже выходили. Литта увидела близко его бледное, точно каменное лицо. Губы, впрочем, усмехались. И опять глядел он странно: печально и грубо.

— Флорентий, о чем вы думаете? — сказала она, переходя на «вы» в ярком свете дня.

— Где же Геннадий? — обернулся он, не отвечая. Литта рассердилась.

— Да нельзя так! Что это будет? Как хотите, я должна ему сказать. Бороться, так в открытую.

— Бессмысленная борьба.

— Пусть! И пусть же они все знают, что я и вы — одно, а он… пусть! Пускай выбирают. Довольно этой лжи. Любят! Скажите! Да кого, кого все вы любите?

— Литта, довольно. Молчите, слышите? Сестричка, родная, ты не знаешь, как ты помогла мне, как много… Не отнимай, родненькая, молчи, молчи, верь. Все будет, я знаю. Подожди, я скажу тебе, потом скажу. Молчи.

Перед ней в крошечном снежном дворике дьяконовом, у частокола, на морозном солнце, стоял он, нежный, измученный, прежний — и не прежний Флоризель. Не стыдился братской нежности своей, ни боли, ни веры, ни мольбы.

— Жалей их всех, деточка, жалей, люби. С любовью ничего не страшно, никакие призраки не страшны. Молчи.

Вышел Геннадий, розовый, бодрый. Литта двинулась от калитки направо, к замерзшей Стрёме — они вдвоем налево, по селу.

Сверкали снега. На селе шумно — у Стрёмы яркая, блистающая тишина. Чуть вьются хуторские дымы за речкой, за кудрявой купой белых деревьев.

«Куда я иду? Домой? Зачем?»

Остановилась. Нет, пойдет хоть домой пока, обогреться, а после ведь обещала опять Жуковым. Успеет.

Думала, думала. Ясно было: нет выхода. Повторила: нет выхода… но странно, нет и отчаяния в душе. Не оттого ли, что ей все равно, что любит и жалеет себя одну, уйдет просто — и не оглянется?

Не оттого. А безразумная вера живет сейчас в ней, Флорентий разбудил ее, и, должно быть, ей, этой вере, ясен выход… которого нет.

Глава тридцать шестая ВМЕСТЕ

— Ладно, Василий, значит, так. Никого не слушай, свое помни. С Кучевыми уж где-где, а тут в полном будете сговоре.

Перед Флорентием, в морозных сумерках, у ворот усадьбы, стоят три мужика: один постарше, Василий, двое молодых. У Дмитрия, жениха Лены, лицо узкое как ножик, задумчивое и упрямое.

— Теперь идите. Я на тебя, Василий, надеюсь. А ты, Дмитро, помни, дело крепко завязано, так надо в разуме быть, прежде времени на рожон чтоб не лезть. Ни себе, ни другим воли не давай зря.

— Флорентий Власыч, позвольте еще высказать, — начал Василий. — Конечно, мы не понимаем, но я так, вслушиваясь, предрешал в себе насчет отца дьякона: мятущиеся мысли. Это довольно гладко, как вы поясняете, и мы всегда что за хозяина, что за вас — всей душой. Потому что правда истинная, и если со временем кровь пролить — тоже никуда не денешься. Теперь же, как вы окончательно пояснили, то тем более. А что отца дьякона касаемо, — он вот и по осени, и так говаривал — ясности совершенной нет. Наши тоже некоторые мекали: куда, мол, гнет? В каком смысле? Кучевые опять за него спорились. Мы бы рады, да как об нем разуметь?

Флорентий нетерпеливо пожал плечами.

— А ты не сомневайся. Если отец дьякон всего ясно сказать не может, на это глядеть нечего. Он в тех же мыслях, а только раньше времени — мало ли! — опасался. Его положение трудное. Теперь, гляди, обойдется. Свое помни, Василий; так и понимайте.

— Хозяин-то нынче не вернется?

— Разве он сказывается? — перебил Василия другой молодой мужик, Ипат, бледный и нервный, из бывших «духовных христиан». — Тебе чего его? — Приедет кода надо. Может, он в Питер поехал. Тебе — помни, что наказано, вот твое и дело все.

Василий хотел что-то возразить, но Флорентий сказал быстро:

— Вернется ли, нет ли, ждать нечего. Идите с Богом, утро вечера мудренее.

Поговорили еще немного, тихо, попрощались за руку, пошли. Дмитро отстал.

— Флорентий Власыч, — зашептал таинственно, приближая к Флорентию узкое, упрямое лицо, и глаза у него чуть блеснули под вытертым мехом шапки, — что я гадал, Флорентий Власыч, хозяину-то пока не в верное ли место куда? Как если налетят, да не дай Бог начнут у вас распоряжаться, то да се — народ-то узнает, подымется, пожалуй, не сдержать.

— Ладно, ладно, думано уж, — хмурясь ответил Флорентий. — Прямо тебе скажу, и другим передай: к нам без сомнения наедут, да пусть: пошвыряют, пошвыряют, с тем же останутся. У нас думано, не глупей тебя. Этак пусть, с народом чтобы только не подымали. И не подымут, видимое дело. А хозяину чего станется? Полно-ка зря болтать.

— Не станется. Заговоренный, што ль? — усмехнулся Дмитро в усы. — Ну, коли у вас думано, — так так. Счастливо, значит.

Флорентий остался один. Прошел в калитку. Чуть мерцает огонек во флигеле. В глубине двора, едва видный, темнел большой дом. Черны окна. Да Литтина спальня на ту сторону, не видать отсюда. А в переплетной огня нет.

Побродил еще по двору. Вызвездило.

Синь свет звезд и бестенен. Только черноту съедает.

Вот во флигеле стукнуло кольцо. Щурясь, пригляделся Флорентий. Литта идет в большой дом. Верно, ждала Флорентия, — не дождалась.

Он сделал шаг вперед. Остановилась и она, приглядывается. Повернула к нему.

Сошлись на дорожке, у высокого сугроба. Бледно и мутно лицо ее в свете звезд. Вокруг — снеговая тишина, снеговая и звездная. И тихо сказала Литта:

— Ждешь его тут? Мне остаться, может быть?

— Как хочешь. Впрочем, ты что думаешь? Литта, слушай, одно помни: он не виноват.

— Не виноват? — пролепетала она. — Как же не виноват?

— Так, ни в чем. Я долго думал, давно думаю, и вот знаю: он не виноват. Я виноват, и ты, и они все… нет, в том-то и дело, что они не виноваты; если обмануты — опять моя вина. Перед ними-то, за них и должен я понести… У хранить, освободить, не отдать… Я один.

— Не понимаю, — опять растерянно прошептала Литта, вглядываясь в склоненное к ней лицо Флорентия, едва различая его черты под звездами. — В чем ты виноват? Что любил? Не знал?

— Я любил так, как нельзя человека любить, пойми, пойми же! Кощунственно я любил его. Ты думаешь — он, вот Роман Сменцев, плох, дурен, взял да в другую сторону обернулся? Думаешь, будь он получше… Неправда. Оттого и не виноват, что не мог быть не таким, каков есть: совсем нельзя на этом месте проклятом иным оказаться. Когда человек себя на место Божье ставит, уж от человека-то, может, ничего и не остается, и уж нельзя ему их всех… малых, не соблазнить. А я смотрел, молчал, отдавал, я сам перед ним — перед маревом-то! — благоговел как перед…

Не договорил, точно дыханье перехватило. Литта быстро взяла его за руку.

— Флорентий, пойдем. Ко мне пойдем. Хочешь? Подожди, я понимаю, как ты думаешь; но это неправда про марево, он живой человек, только страшный очень. Мы поняли, — значит, бороться надо, не отдавать, с нами же правда…

Флорентий покачал головой.

— А они? Вот сейчас, вот эти все, которые за него завтра умереть готовы, за мечту свою, за любовь свою… Этих сейчас с ним оставить, на него?

— За них бороться… — неуверенно прошептала Литта.

— Нет. Сейчас, если борьба, — за себя она будет, за себя только возможна. А они пока пропадут, и дело пропадет. Нет, не отдам, собой покрою, любовь сберегу. Они поймут, Литта, ведь они же не его правой своей любовью любят, им вот марево это глаза морочит, не его же… а кого нельзя не любить — Того. Ему одному такая любовь принадлежит, Роман — только вор, по дороге ее перехватывает. Понимаешь? И если я вижу, и всю вину свою долгую, смертную, увидел — я уж о них одних, о малых, и могу думать, уж ни о чем, ни о ком… Оставь меня.