Джон Краули - Роман лорда Байрона

• Название: Роман лорда Байрона
• Автор: Джон Краули
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-38269-9

Что, если бы великий поэт Джордж Гордон Байрон написал роман "Вечерняя земля"? Что, если бы рукопись попала к его дочери Аде (автору первой в истории компьютерной программы — для аналитической машины Бэббиджа) и та, прежде чем уничтожить рукопись по требованию опасающейся скандала матери, зашифровала бы текст, снабдив его комментариями, в расчете на грядущие поколения? Что, если бы послание Ады достигло адресата уже в наше время и над его расшифровкой бились бы создатель сайта "Женщины-ученые", ее подруга-математик и отец — знаменитый кинорежиссер, в прошлом филолог и специалист по Байрону, вынужденный в свое время покинуть США, так же как Байрон — Англию?

---

От: "Теа" ‹[email protected]›

Кому: "Смит" ‹[email protected]›

Тема: RE: Неверно

Насчет кого неверно ада байрон мамаша байрон все чохом кто ужасный

* * * * *

От: "Смит" ‹[email protected]›

Кому: "Теа" ‹[email protected]›

Тема: RE: RE: Неверно

Не Ада. Леди Байрон, ее мать. После развода она только и делала, что разыгрывала праведницу. Подчиняла и калечила всех, кого любила (думаю, что по-своему действительно любила), лишь бы склонить на свою сторону. Ада с первого дня была при ней, и она всячески старалась держать ее в неведении насчет отца, пока не пришло время посвятить и дочь в тайны его непотребств. Более всего она боялась потерять Аду — не физически, а духовно — если та перейдет на сторону отца. Знаю, о чем ты сейчас подумала, Теа, но ведь ты-то знаешь, что у меня все не так: моя мама не может ничего замышлять против кого-то или ради кого-то — даже себя, даже меня.

Понимаешь, чем больше я узнаю про Аду, тем меньше мне кажется, что она чего-то достигла, и тем сильнее я ее люблю. Не думаю, что она была Сильной Женщиной. Вот ее мать — да. Ада не так уж много сделала из того, что, как она полагала, могла бы сделать, только ведь в конце концов неважно, что ты хотела сделать или думала, что могла: важно лишь то, что тебе удалось, и не имеет значения, что ты думаешь о своем труде, — важно только то, что есть на самом деле. Господи, мне ли не знать, — и ты понимаешь, о чем я.

Но я ее люблю. Трудно ее не любить. За тщеславие, за ошеломительные надежды, за предвидения того, что станет возможно в будущем, — проницательные и точные, хотя никаких доказательств у нее не было, настоящие ученые говорили совсем другое.

И за ее сумасбродство. И за ее ужасные страдания, и за то, как она держалась. Она была чокнутая. И напоминает мне тебя.

* * * * *

От: "Теа" ‹[email protected]›

Кому: "Смит" ‹[email protected]›

Тема: полегче

Приоритет: Нормальный

напоминает мне тебя с чего бы это мне она меня не напоминает помоему ты от меня отрываешься ну как воздушный шарик вырывается из руки так и со мной было в Стэнфорде да ладно просто пиши мне обо всем

т * * * * *

От: "Смит" ‹[email protected]›

Кому: "Теа" ‹[email protected]›

Тема: RE: полегче

Приоритет: Нормальный

Да нет, она вовсе тебя не напоминает — и никого, кто на тебя похож. Не знаю, почему я так написала. Может, она мне напомнила меня саму. Когда она была совсем маленькой, то выдумала науку Летологию. Ей не давали читать ни рассказов, ни сказок, ни — тем более! — поэзии: а вдруг разовьется (предполагаемая) склонность к умственным отклонениям, психопатии или чему там еще, которую Ада могла унаследовать от отца. И вот, вместо мечтаний о всяком таком, Ада мечтала о науке. Об Искусстве Летания. Изучала крылья мертвых птиц, чтобы выяснить, как у них все получается, устроила лабораторию под названием «Летучая Комната» — натянула там веревки с блоками и поставила какой-то «треугольник». Делала чертежи и рисунки, мастерила крылья из бумаги, хотела соорудить летающую лошадь на паровой тяге (она любила лошадей), чтобы внутри сидел водитель-пилот, — и тогда она, вроде почтового голубя, собирала бы и доставляла бесчисленную корреспонденцию матери. Одно время она подписывала письма «Аннабелла Почтовый Голубь». Почему, когда я это читаю, хочется плакать?

Как раз подумала о тебе. Ты взялась за математику, когда все были против, но тебе было наплевать. Может, и не наплевать, но ты все равно взялась. Теа, я люблю тебя. Вот сейчас мне ужасно хочется уткнуться тебе в шею и поплакать. Знать бы, отчего, но это неважно.

фСмит

* * * * *

От: "Теа" ‹[email protected]›

Кому: "Смит" ‹[email protected]›

Тема: плакать

хочешь уткнуться мне в шею или еще куда ну не плачь ты же знаешь что тогда со мной творится

она тебе напоминает тебя потому как у тебя отняли отца поделом ему и то что с ним связано нельзя было обсуждать а надо бы теперьто мне ясно надо бы

ну вот я же с тобой с тобой и останусь а потом ты вернешься и обнаружишь что я такая как и была просто я вот круто будет надеюсь потому как все что у меня есть это я

т

Глава пятая, в которой все надежды рушатся, а любовь гибнет

Над выбором Университета, в котором Али должен был завершить свое образование, размышлять почти не пришлось, и потому ходу его занятий в этих Афинах на Болотах не стоит уделять внимания больше того, какое он уделял им сам — или, лучше сказать, нежели уделяет им обычный родовитый студент, поскольку Али временами с удовольствием узнавал то, чего не знал в Иде, — хотя порой отличался в навыках механического запоминания, умении выучить заданное «назубок» (на какой именно зубок, впрочем, неясно) — а где потом сохраняется выученное с неохотой, сказать не берусь. Среди однокашников Али выделялся не одной только занятной привычкой то и дело заглядывать в том древнего или современного Автора — но тем не менее эта его странность бросалась в глаза.

Что касается обычных предметов курса, предложенного Родовитым студентам, то Али, раз уж ему выпало ступить на тропу, дотоле ему не знакомую, отнюдь не был в числе отстающих. Говорят, что Тюремное Заключение пагубно влияет на личность: узник, постоянно общаясь с другими Сидельцами и беседуя на вполне определенные темы, может выйти на свободу куда более закоренелым Преступником, нежели до ареста. То же справедливо и в отношении наших университетских Выпускников — по крайней мере, тех, кто явился туда лишь слегка развращенным, но уже готовым пуститься во все тяжкие. Али скоро овладел всевозможными искусствами: откупоривать Бутылки и расшвыривать Пробки; просыпаться — после не удержавшихся в памяти похождений — в чужой комнате; быть единственной опорой молодых женщин, обитавших по соседству под покровительством пожилых особ и остро нуждавшихся в Благотворительности, понимаемой в самом широком смысле. Главным изъяном Али при этих занятиях — в особенности последнем — оказалась сила чувства, которое, помимо его воли, не распылялось, а сосредоточивалось на чем-то одном, что причиняло ему больший урон: он готов был чуть ли не вселенной пожертвовать ради того, что вдруг представилось ее средоточием, и эта-то преданность (прямая, в сущности, противоположность Либертинизму) грозила порой перейти в одержимость, которую сотоварищи наблюдали с почтительной насмешливостью, принимая во внимание, на какие Предметы он обращал свой пыл.

Тогда Али, после разгульного и слишком уж затянувшегося пирования в кругу сотрапезников (а им, равно как и сотрапезникам, дела до него было мало), отправлялся верхом в уединенное место — к тихой заводи, образованной змеистым потоком, который пересекал округу, — и там, в холодных струях, обретал очищение своей запятнанной души — и лишь тогда позволял себе вспоминать о далекой Сюзанне и о ее брате: вестей от них он почти не получал, поскольку руке юного лорда шпага и пистолет сделались к тому времени гораздо привычней пера. Но и в переписке с Сюзанной случился перерыв: сначала Али это мучило, а потом все подзабылось под наплывом новых занятий, поглотивших его с головой, — разрываемый ими, он почел за лучшее не предаваться мыслям о таком существе, каким была Сюзанна, или даже вовсе отгонять их от себя. И когда Али было доставлено послание, начертанное ее рукой, он, прежде чем распечатать, смутился от укора совести за проявленное, по меньшей мере, небрежение.

«Дорогой мой Али, — начиналось это письмо. — Вы многими сердечными словами и поступками выказали самые добрые чувства к моему брату и ко мне, а также, надеюсь, к моей семье, и потому я пишу вам о наших незадачах и о тяжелых временах, выпавших нам на долю, — в надежде, что рассказ мой не слишком больно ранит вашу чуткую и отзывчивую душу, — хотя боязнь именно этого, думаю, и удерживала меня до сих пор от пера. О Господи — вижу, что все еще вожусь с предисловием, а вы, наверное, уже ищете страницу, на которой изложены мои новости. Должна сообщить, что Коридон-холл сдан в аренду Банкиру, обуреваемому желанием сделаться Лендлордом, а на каких условиях сдан — не стану делать вид, что они понятны мне до конца. Мой дорогой брат мог бы это предотвратить или же заключить сделку, связанную с нашим родным гнездом, более выгодную (или хотя бы менее рискованную), нежели мы с моей бедной матушкой, но он сейчас далеко от дома. О мой дорогой Друг, вам известно столь немногое, и для того, чтобы вы вполне могли уяснить нашу участь, мне, видимо, нужно вернуться к дальним истокам нынешних событий. — Начну с того, кого мы так нежно лелеем в наших сердцах: Мой брат, поступая на службу в Полк, рекомендованный ему всеми друзьями и наставниками, имел все основания ожидать, что полк будет расквартирован неподалеку, дабы он и впредь нес двойное служение — я бы сказала даже, тройное: как сын, брат и глава Дома — выполняя одновременно свой воинский долг; среди его однополчан, а также среди высших чиновных Кругов, причастных к армейским Ведомствам — уточнений у меня не спрашивай, — нашлись те, кто знал о нашем положении и желал посодействовать. Поначалу так оно и вышло — однако потом — понятия не имею, как, и до причины доискаться не в силах — прежнее сочувствие постепенно улетучилось. Полку брата было предписано направиться на Полуостров (разумею Пиренейский): он обратился к Начальству, где прежде встречал поддержку, однако обнаружил, что все переменилось. Брат просил, нельзя ли сделать для него исключение и освободить от общей повинности — принимая во внимание трудности, какие навлечет на нас и на младших братьев его отъезд, — но его никто не захотел слушать — двери, прежде распахнутые перед ним настежь, захлопнулись — прежних доброжелателей не оказывалось дома или же они были заняты другими делами — словом, все обращения разбивались о глухую стену. И вот его нет с нами, дорогой Али, — наше Солнце, источник тепла и света, ныне где-то на Юге — а мы, оставшиеся здесь, твердо намерены исполнять свой Долг, как он исполняет свой. Но в чем наш Долг состоит? — Что ж, теперь, выходит, в Развлечениях — в том, что 1500 обитателей душных комнат (тут я подразумеваю Светское Общество) полагают Развлечением, — а по мне это тяжкий и утомительный труд, ежедневно причиняющий тем, кто его на себя взвалил, столь же непосильные муки, что и Землекопам или чистильщикам Конюшен. — Сказать проще: мы с Матушкой сняли домик в Бате на сезон и каждый день отправляемся на прогулку — людей посмотреть и себя показать. — Дорогой мой Друг, позвольте не вдаваться в описание этого предприятия, цели которого должны быть вам очевидны, если вы вспомните о нашем положении — моем и нашего Дома, сохранить который — моя обязанность, как и обязанность всякого. Уповаю, что ваше мнение обо мне пребудет неизменным, к чему бы ни принудила меня Необходимость, — хотя я и опасаюсь обратного. — Помните, о вас я самого высокого мнения, как и прежде, и оно навсегда останется таким, что бы ни случилось. И кто знает — я все же дочь своего Отца — я верю, что, как он любил повторять, какой-нибудь выход да подвернется и переменит нашу судьбу к лучшему».