Герта Мюллер - Из сборника "Босоногий февраль"

• Название: Из сборника "Босоногий февраль"
• Автор: Герта Мюллер
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003

Герта Мюллер (Herta Mueller) - немецкая писательница, родилась (1953) и прожила первую половину жизни в немецкоязычном Банате, в Румынии. Изучала германистику и романистику, работала учительницей немецкого языка, переводчицей на заводе, воспитательницей в детском саду. Из-за политических преследований в 1987 году эмигрировала в Германию, живет в Берлине. Уже первые рассказы Герты Мюллер, вошедшие в сборник “Низины” (Бухарест, 1982), обратили на себя внимание критики и были отмечены румынскими и немецкими литературными премиями. В Германии выходят ее новые книги: сборник рассказов “Босоногий февраль” (1987), повесть “Дьявол пребывает в зеркале” (1991), роман “Лиса тогда уже была охотником” (1992), сборник эссеистики “Голод и шелк” (1995) и др. Помимо прозы, Г. Мюллер издала два сборника стихотворений-коллажей, которые она смонтировала из слов, вырезанных из газет.

Герта Мюллер - лауреат многих литературных премий, в том числе премии “Аспекты” (1982), премии им. Рикарды Хух (1987), премии им. Генриха Клейста (1994) и премии им. Франца Кафки (1999).

Предлагаемые тексты взяты из сборника “Босоногий февраль”. Их можно скорее назвать стихотворениями в прозе. Литературный критик Франц Христиан Делиус отмечал в журнале “Шпигель”, что определяющим для Герты Мюллер является “поэтическое качество” ее прозы.

---

Холодные утюги

Маленький серый человек идет с краю парка. Наверху среди деревьев.

Маленький серый человек носит два твердых ботинка, будто два холодных утюга.

Маленький серый человек ведет на прогулку непутящий пиджак, порожнего пса и две бутылки молока.

Маленький серый человек останавливается между высоких деревьев. Он слушает.

Ветер выдвигает крышку его черепа.

Ветер задвигает крышку его черепа.

Ветер выдвигает и задвигает крышку его черепа.

Ящерка

Спина отдана голой на произвол дикости.

Элиас Канетти

Листья веяли в неверном свете, будто за их спинами с тонкими прожилками смерть не впивалась черно и беззвучно в черенки.

Деревья издавали звук.

Но молодая женщина, шедшая под деревьями по асфальту, шла, словно полагая, что идет в тишине.

Походка выдавала, что она размышляла на ходу.

Если бы каблуки туфель не были такими твердыми под ее пятками, она пошла бы голой, белея икрами, по световым бликам.

Если бы она не оглянулась неожиданно, на миг, не упали бы ей на лоб волосы.

Если бы мужчина позади с черными, как закрытый гроб, штанинами не увидел ее уха, приросшего ниже кромки волос, не приблизился бы он к ее спине.

Если бы она не всматривалась в его сведенную судорогой плоть всем лицом между корнями ногтей большой руки, не проскользнула бы к ней в живот страсть, как ящерка под камень, наутро еще со вчера и с вечера уже на завтра. Тогда под спинами листьев с тонкими прожилками однажды в темно-зеленый тесный день проплыл бы мимо, без нее, закрытый и пустой гроб.

И не затронул ее спины.

Посреди лета

От края леса идет по полю зеленый человек. Затылок у него наголо острижен.

У зеленого человека за спиной зеленый рюкзак. Из рюкзака выглядывает заячья голова. Возле ушей, застыв, чернеет прилипшая кровь.

У зеленого человека на голове зеленая шляпа. Вокруг тульи шелковая лента, за ней эдельвейс и перо.

Перо ошалелой курицы.

Оно не шелохнется, будто посреди лета у ошалелой курицы в лесных зарослях или на ровном поле уже не было времени, чтобы вскрикнуть.

Переступив через виноградные лозы, Карл хотел покинуть эту страну.

Ветер дул в живую изгородь. Ивовая листва открывалась. Во двор заходило поле.

Когда кончалось ненастье, деревья дымились.

Ореховое дерево оставалось холодным. Ночью орехи падали на крышу и раскалывали себе черепа. Ночью закручивал белые граммофоны дурман. От него шел горестный запах кожи покинутых женщин. Хорек споро душил курицу.

Утром среди зеленых скорлуп валялись на булыжнике обнаженные ореховые мозги.

Циннии гляделись каждое лето по-разному. Карл видел, как ночью они шли к другим цветам.

Цвел связками вуалей картофель. Ряды были посчитаны. На исходе лета останавливалась перед домом телега. Лошади жевали траву. На телегу мужчина нагружал картофель и сдавал его государству. Яйца заносились в ведомость потребкооперации.

У свеклы были зеленые уши. Свеклу отправляли осенью на сахарный завод.

Сливовые деревья подлежали учету как общественные.

Прутья для метел с жесткими усами были записаны за промкооперацией.

Три года назад Карл хотел уехать в горы. Прежде, чем Карл возвратился из деревни домой, его отец повесился в сарае. Карл увидел перед колодцем отцовские ботинки. Незадолго до смерти висельник еще подумывал утопиться.

Два года назад Карл хотел уехать к морю. Ежедневно почтальон перебрасывал через ворота газеты. Пенсию он Карлу не нес.

В прошлом году налоги были большие, и пенсии Карла не хватило. Двадцати лет штамповки болтов не хватало на один отпуск.

В минувший год огород принадлежал Народному совету.

Потом пришли звать на субботник. Потом пришел счет на электричество. Потом пришли из похоронного бюро.

Сберегательная книжка Карла была пуста и подобна снегу. Деньги ушли в дрова на зиму.

Когда растаял снег, во дворе крикнул цыган. Он менял кухонную посуду на старые перины. Уходя, он захватил очки Карла с собой.

Карл хотел покинуть эту страну. Он обратился с ходатайством к властям.

Летом приехал брат Карла и привез 8 тысяч марок. Еще ровно столько же выложило за Карла бедным властям правительство всеобщего благоденствия.

Поздней осенью прибыли землемеры из города. Они превратили дом в сумму равную двум месячным зарплатам. Карл перепроверил. Его легкие гнали ярость в сердце. На деньги, полученные за дом, Карл купил зимнее пальто.

Из сарая он достал топор. Медленно падал во дворе снег. Карл в зимнем пальто вырубал корневища виноградных лоз. Рубил он до глубокой ночи.

Под медлительным снегом Карл прорубался за виноградные лозы.

Переступив через виноградные лозы, Карл покинул эту страну.

Просто летом растет древесина

Нынешнее лето неустойчиво. Куда оно уходит, когда влачит за собой в полдень склизкий след, как непутящие колеса.

Как долго держится роса. За забором ирисы. Не мои. Раскинулись своим цветением по саду.

В листве сидит старик. Пока ему чудилось, будто сквозь цветы продираются сучья, он уже заснул.

Как идти мне в утренних сумерках. Не парк это. Просто летом растет древесина.

Газеты красного цвета. Между мною и газетами руки. На каждой строчке, чтоб понять, нужно браться за голову.

Кого спросить мне, когда и что сказал мой рот. Кто ответит, где по ночам и дням я пропадаю. Нет здесь места, одно местожительство.

Скрываю, докуда доходят мои волосы. На пальцах ногти отрастают, будто у них под краями моя жизнь.

Это как ножницы, когда друзья глядят на меня и желают мне добра.

Но я себе приберегла, есть у меня одно слово. Не для разговора, беспредметно. Нечего и речь вести. Губами чтоб не шевельнуть.

Это было под вечер. Мне стало смешно. Захотелось спросить стекло в открытом окне, не состарился ли вмиг мой рот. Именно в этот миг.

Устало я смела в ладони дерганье со щек.

Дает ли город в окне основание утверждать, что я здесь жила. Какая страна имеет довольно места, чтоб отразиться в оконном стекле.

Пока что - говорит трава. На обочине зелено. Сколько - спрашивается - быть республике подмышкой президента.

Плывет и меняется облако.

В утренних сумерках идти через этот парк. Что там за рабочий. Что за парк.

А та женщина в стороне. У нее раньше был ребенок. Много прошло лет, как он из растительности потянулся в город. Теперь ребенок двадцатью годами старше. И когда он пишет письма маленькой крестьянке среди больших полей, то понимает, как, оступаясь в кукурузе, мотыжат по жизни.

В письмах значится: ты не должна так надрываться.

Когда я покупаю цветы, они на прилавках лежат без корней. Выбираю самые красивые. Земля, откуда они растут, больше меня не касается.

Вспоминаю тогда лишь о саде, когда неспешно, будто платок, опускаю лицо, чтобы услышать запах.

Найти бы для своего тела работу, но чтоб в начале идти через парк утром в сумерках. А еще профессию для головы.

Скоро мне из этого мира высунуться вовне.

Я слышу, через настенные часы, едет лифт. Он громыхает, если едет пустой. Друзья приходят. Иногда под настроение, иногда невпопад.

Лифт не останавливается.

Чего хочет время. Я ощущаю его и знаю, что ни для кого из моих друзей нет в нем будущего.

Сиди тихо, раз все молчат - говорю я.

Отведи взгляд, нет ее, смерти. Это зной стучит в висках.

Пусть - говорю - когда зной заволакивает мне год за годом. Пусть - говорю - когда мой язык мотыжит во рту.

Гляди - говорю. Умирать - последнее, что мы делаем.

Как эта держава нас перевирает. Видишь между нами следы. Это не мы.

Сиди тихо - говорю.

Я слышу, через стены комнаты, лифт едет в небо.

Остаться чтоб уйти

Рихарду

Где это место. За утром дня как не бывало.

Где мне говорить и с кем, если не с моим, не с твоим черным как смола ртом.

Снесу и этот год до конца, и листок, и сучок.

И спрошу: сколько тому дереву, сколько той осени на полжизни.

Снесу и влагу в глазу, и это остаться, чтоб уйти.

Здесь, милый, стоим мы в осени, и у ближнего стоим, и у дальнего дерева. И знаем, что есть еще во мне одно слово, одно малое судорожное сказание. Замолвить надо еще за влагу в глазу.

Чтоб глаза еще поднять могла, надо сказать, кто нам отягощает уста, кто умаляет слово, и его как не бывало.

Чтоб уста еще снести могла, предъявить надо мой, твой черный как смола рот.

Бескровный кротовий ход.