Ганс Фаллада - Железный Густав

• Название: Железный Густав
• Автор: Ганс Фаллада
• Жанр: Классическая проза

Самый знаменитый роман Ганса Фаллады "Железный Густав"(1938) (нем. "Der eiserne Gustav") о непростой судьбе последнего берлинского извозчика и отца пятерых детей Густава Хакендаля. События этого многопланового. эпического романа разворачиваются на фоне общей трагедии германского народа: Первой Мировой войны и последующей за ней ужасающей депрессией.

---

Он опять улыбнулся и уставился на Эриха через круглые стекла очков.

— Как я уже сказал, ты мой эксперимент. Подопытный кролик. В те дни, когда мы с тобой познакомились, тебе случалось прибегать к самовольным займам — у отца и сестры…

— Хватит! Об этом дерьме я больше не хочу слышать! — вне себя выкрикнул Эрих. — Все, что я взял, я тогда же и вернул.

— Еще бы — моими деньгами! То же самое говорю и я. Ты стоял на перепутье. И мне почудился в тебе какой-то неугасимый огонь, — мой-то, к сожалению, уже догорал. У меня забрезжила вера в тебя, в других, в добро — этого не выразишь словами, я полюбил тебя ради этого огня…

— Вы хотели затащить меня в СДП, — иронически отпарировал Эрих. — Сами уже в партию не верили и только искали своей выгоды. Зато меня хотели разыграть, нашли дурачка!

— Я дал тебе возможность приобщиться к новой, светлой жизни, — продолжал адвокат, не позволяя себя сбить. — Но что-то неудержимо толкало тебя ко всему темному, низменному!

— Вы толкали!..

— Ты передергиваешь, Эрих! А кто постарался как можно скорее удрать из окопов в тыл?

— А в каких только мерзостях вы не наставляли меня в Лилле?!

— Ты прав. Когда я убедился, что в тебе нет искры божьей, а только лень да склонность к сомнительным делишкам и легкой жизни, мне захотелось поглядеть, до каких пределов ты способен дойти. Нет ли в тебе хотя бы здоровой частички, нетронутого гнилью заветного уголка, о котором ты и сам не подозреваешь… Оставалась крохотная надежда…

— Прощайте, господин доктор! — сказал Эрих, но почему-то не уходил.

— К тому времени я уже сделал в партии карьеру, — продолжал адвокат, словно размышляя сам с собой и не обращая внимания на Эриха. — Ведь я пережил с ней еще то трудное время, когда быть социал-демократом считалось преступлением. На нашу долю выпали преследования и гонения, но это не могло нас остановить. В ту пору я еще верил в человека, верил в лучшее будущее, в медленное, но поступательное движение человеческого общества…

— Для такого мечтателя вы непозволительно разжирели, доктор! — не удержался Эрих, чтобы не съязвить.

— Ах, Эрих, какой ты все же дуралей! Кажется, уж на что продувная бестия, но до чего же ты ограниченный человечишка! Ведь я об этом и толкую — о моем ожирении, об утрате иллюзий… Теперь я знаю одно: человек гадок. Ты был моей последней ставкой, моей последней искоркой веры. Но, увы, милый Эрих, ты с первой же минуты дал осечку. — Тут адвокат вздохнул. — Если должник, — продолжал он уже по-деловому, — не в состоянии расплатиться наличными, приходится, как говорят адвокаты, удовольствоваться реальными ценностями… — И он многозначительно замолчал.

Эрих смотрел на него с угрюмой ненавистью, крепко прикусив нижнюю губу. Они стояли перед кафе, погруженным во мрак, однако оно-то и было их местом назначения — адвокат, судя по всему, не собирался идти дальше.

— Согласись, — продолжал он вкрадчиво обхаживать угрюмо молчавшего Эриха. — Я долго щадил тебя и не навязывал своих желаний. Мне все еще мерещилась в тебе, как отдаленная возможность, какая-то скрытая порядочность. Как весьма отдаленная возможность… Но сегодня ты показал себя… В самом деле, Эрих, почему именно это тебя смущает? В чем-то и ты бы мог пойти мне навстречу…

Эрих, не отрываясь, смотрел в обращенное к нему умоляющее лицо, никогда еще он не видел его таким умоляющим и обрюзгшим.

— У вас даже щеки трясутся, господин доктор! — сказал он с ненавистью. — Неужто вы так разохотились? В самом деле вообразили, что я поддамся?..

Адвокат, казалось, его не слышал. Он продолжал, как ни в чем не бывало:

— Я избавлю тебя от сестры и этого негодяя Баста. Ты надолго обретешь покой. Я сделаю тебя богатым, Эрих! Ведь это же такой пустяк, пустое предубеждение… Пошли, Эрих!

Он ухватил Эриха за локоть, повис на нем и потащил в кафе, лихорадочно поглаживая его руку.

— Эрих, прошу тебя, ну хотя бы один только раз! Я так долго ждал!..

— Отпустите меня! — крикнул — Эрих, высвобождаясь из его цепких объятий. — Не смейте ко мне прикасаться! Вам бы хотелось вывалять меня еще и в этом дерьме! — Он с ненавистью посмотрел на адвоката. — Но этого не будет, — слышите, никогда!

Однако адвокат уже ничего не воспринимал. Для него существовала только его добыча — она ускользала, а ведь он так долго ее добивался.

— Эрих! — крикнул он и схватил его за руку, вцепился в нее так, что нельзя было вырваться, а потом нагнулся, чтобы прильнуть к ней губами. Эрих уже чувствовал их прикосновение…

С минуту он колебался, но, преодолев какое-то внутреннее сопротивление, наотмашь стукнул адвоката по склоненной голове. Тот зашатался, неловко взмахнул руками, пытаясь удержаться, и с глухим стоном рухнул в снег, на тротуар.

«Чего я жду?» — спохватился Эрих, уставившись на поверженную тушу.

Но адвокат уже зашевелился, присел и огляделся вокруг.

— Ты, Эрих? — спросил он. — Никак, я упал?.. Помоги же…

Эрих машинально протянул руку и поднял его.

Адвокат отряхнул снег с пальто и первым делом схватился за глаза.

— Должно быть, я потерял очки. Поищи их, Эрих! Может, они уцелели.

Очки уцелели, Эрих нашел их и подал адвокату.

— А не добудешь ли ты мне такси? Стоянка рядом, за углом. Эрих добыл и такси. С трудом забрался адвокат в машину. Заставил себя сесть по возможности прямо… Эрих в нерешительности держался за дверцу, не зная — ехать или нет… Он ждал, но адвокат так ничего и не сказал ему.

— Мне очень жаль, господин доктор, — прошептал Эрих.

— Покойной ночи, — сказал адвокат, зевая. — В самом деле, нельзя столько пить. Подумать только — упасть на улице! Покойной ночи, Эрих!

— Покойной ночи, господин доктор!

Машина тронулась, и ее поглотила ночь.

8

Непрерывным потоком тянутся люди через подследственную тюрьму Моабит. Еще десять лет назад тюрьма была позором, а ныне, в 1923-м, люди говорили: «Ничего не попишешь! Не повезет, так упадешь с собственной кровати…»

Началось еще в войну: каждый, или почти каждый, покупал масло на черном рынке, а за картошкой ездили в деревню — мешочничали. Многие это порицали, но так уж получилось, что вчерашние законы не отвечали требованиям жизни, — и не удивительно, ведь их писали еще до войны. Если на воровство шел изголодавшийся безработный, разве это можно было равнять с довоенным воровством? Тогда это не вызывалось необходимостью.

Оставаться честным было тем более трудно, что кругом процветала бесчестность. Спекулянт, порожденный войной и заклейменный в войну ненавистью и презрением, ныне стал популярной фигурой. Одутловатый, бледный шибер с неизменным портфелем под мышкой, разъезжающий в роскошном автомобиле, внушал уже не столько презрение, сколько зависть. Слово «спекуляция» вошло в моду, и не одно только слово.

— Не разбери-поймешь, — говорили люди. — Разве спекулянничают одни спекулянты? Говорят — инфляция, и все валят на шиберов с биржи. А, почему бы правительству просто не прикрыть биржу? Кругом одна спекуляция. Тем, кто наверху, инфляция только на руку, им лишь бы избавиться от военных займов, — плакали наши сбережения! Да нас надувают каждую неделю, когда выдают нам жалованье!

Так говорили в народе, — люди не чувствовали никакой связи с правительством. Будь то правительство Шейдемана или кабинет Германа Мюллера, возглавляй его Ференбах, Вирт, Бауер или Куно, — всегда это были «те, что наверху», они не имели к народу никакого отношения. «Им лишь бы выгоду свою соблюсти, а нас обдирают как липку», — так думали и так говорили в те дни.

Рабочему, который гнул спину на фабрике, ничего не говорили сложные соображения насчет Версальского договора, репараций, твердой валюты и оккупации Рура, зато он как нельзя лучше понимал, что его еженедельный заработок, в какой бы астрономической цифре он ни выражался, составлял лишь одну пятую, а то и десятую его довоенного заработка. Хорошо им было рассуждать: «Мы проиграли войну и теперь должны расплачиваться». Рабочий говорил: «Почему же только я? Почему не спекулянты, не поставщики, нажившиеся на войне, но разжиревшие бонзы?»

В самом деле, подумаешь, преступление — стянуть, что плохо лежит, совершить подлог или растрату! В то время приходилось слышать о куда более страшных преступлениях, неделями вопили о них газеты. Настоящие кошмарные преступления, убийства, массовые убийства, люди, убивающие себе подобных, люди, режущие людей, как скот, перемалывающие их на колбасу и этой колбасой промышляющие…

На первых порах это ужасало, но постепенно чувства притупляются. А там появились и вовсе бесстыжие, они сложили об этом песенку, ее распевали на улицах и в конторах, распевали в дансингах юные девушки и молодящиеся старички.

Не волнуйтесь — ваше мясо
Пригодится на колбасы!

Не удивительно, что тюрьмы были переполнены. Машина работала на полную мощность. Треща, скрипя и грохоча, перемалывала она десятки тысяч человеческих судеб — параграф такой-то, наказание такое-то, — ладно, поехали дальше! Не важно, признаешь ли ты себя виновным, не важно, считаю ли я тебя виновным: нарушен такой-то параграф, и все!