Лев Ларский - Здравствуй, страна героев!

• Название: Здравствуй, страна героев!
• Автор: Лев Ларский
• Издательство: Мы и время
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1978

Необыкновенной сатирической книжке «Здравствуй, страна героев», написанной Львом Ларским, исполнилось 30 лет, но она ничуть не постарела. Недавно даже была переиздана в Израиле в полном объеме и снова стала литературным бестселлером, расходясь по всем странам и континентам.

В течение многих лет повесть, известная в народе как «Придурок», была запрещена в бывшем Советском Союзе. Впрочем, она и сейчас воспринимается некоторыми как нежелательная: уж слишком правдива. Автор книги, известный в прошлом московский художник-оформитель, написал о реальных приключениях и испытаниях на фронте юного, страшно близорукого интеллигентного еврейского мальчика из семьи репрессированных советских разведчиков и военачальников, обманом пробравшегося на фронт.

Данный вариант повести опубликован в журнале «Время и мы» (№№ 29–33) в 1978 году.

---

Гитлеру я тоже пририсовал хвост и вдобавок рога и сделал подпись: «Не так страшен черт, как его малюют, — сказал товарищ Сталин».

Товарищ Сталин действительно сказал в какой-то своей речи такие слова про негодяя Гитлера, потерявшего человеческий облик, и они все время цитировались в газетах.

Но вечно ходивший «под мухой» замполит нашей пересылки газет не читал, это и сыграло роковую роль в оценке моей художественной идеи.

В восторге от открытого у меня таланта Всеволод Иванович, как драгоценную ношу, понес мое произведение замполиту, но вернулся от него белый, как бумага.

— Лева, — еле выговорил он дрожащими губами, — вас приказали немедленно отправить в маршевую роту. Зачем вы приписали туда товарища Сталина? Вы не можете себе представить, что я сейчас пережил… Если бы я не сказал этому идиоту, что подарю ему свой фотоаппарат взамен вашего плаката, мы бы вместе загремели под трибунал.

В доказательство он представил мне клочки бумаги, оставшиеся от плаката. На всякий случай, мы стали рвать эти клочки на еще более мелкие кусочки, чтобы нигде и никогда не осталось вещественных улик.

Всеволод Иванович был расстроен неблагоприятным для меня поворотом событий значительно больше меня. Он чувствовал себя передо мной виноватым и, когда я уходил с пересылки, даже пытался всучить мне свои удочки и мармышки, стремясь загладить свою вину, но это богатство мне было ни к чему.

— Лева, куда бы вы ни попали, обязательно скажите, что вы художник. И если будут спрашивать парикмахера или художника, смело выходите из строя.

С Переведеновки до Казанского вокзала, откуда я уже однажды отправлялся из Москвы в глубокий тыл, а теперь надеялся отправиться на фронт, наша маршевая команда топала пешком. Всеволод Иванович долго провожал меня, неоднократно повторяя свое напутствие.

Я решил не следовать совету Всеволода Ивановича, роковая встреча с которым нарушила мои жизненные планы.

Первый план, как читателю уже известно, вынашивался в моей душе много лет. Я мечтал стать военным и сражаться с фашистами. План этот рухнул по вине моей тети: если бы я ее не послушался и пошел бы в батальон к дяде Феде, нашему соседу по квартире, я бы попал на фронт еще в 1941 году, причем без всякой медкомиссии.

Правда, тетя сказала, что, как только мы с папой разыщем его институт, я могу вернуться к ней в Москву и поступать, как мне угодно, хотя считала, что с моим слабым здоровьем мне на фронт идти нельзя. Сразу же простужусь и заболею, не говоря уж о моей близорукости.

Момент выезда из Москвы с Академией Генерального Штаба в высшей степени приятном обществе офицерских жен, тещ и своячениц я уже описал. Не нужно обладать большой фантазией, чтобы представить, что делали в дороге офицерские жены (кто прожил с ними хоть день в коммунальной квартире, тот может это себе представить). Я лишь скажу, что до папиного института мы добирались почти год, а когда, наконец, добрались в Ташкент, там меня на допризывной комиссии сразу забраковали вчистую.

Когда я оправился от этого страшного удара, у меня созрел другой план: стать ученым и изобрести гиперболоид, подобный описанному в книжке Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». При помощи моего «луча смерти» Красная армия сокрушит любого врага. Но для этого надо сначала окончить институт, что я и собирался сделать, если бы, к моей великой радости, не пришла уже упомянутая повестка из военкомата, которая и привела меня на уже упомянутую Переведеновку.

Перед лицом фронта тетя настаивала на гиперболоиде, я же заявил, что гиперболоид от меня не убежит, и ратные мечты вспыхнули в моей груди с новой силой.

Но едва я встал в строй, как на моем пути к фронту возникло совершенно непредусмотренное препятствие — я, сам того не ожидая, как уже знает читатель, оказался в придурках. Покидая пересылочный пункт на Переведеновке, я, согласно моему плану, предполагал, что наша маршевая команда направляется в сторону фронта, где нас обмундируют, вооружат и бросят в бой. И тогда я совершу какой-нибудь подвиг, а если потребуется, отдам свою жизнь за родину и лично за товарища Сталина. Если я погибну, то на моей груди обнаружат письмо с адресом: «Москва, Кремль, товарищу Сталину», в котором я сообщу товарищу Сталину о страшной ошибке, допущенной НКВД в отношении дяди Марка и моего папы, и попрошу его, как погибший герой, обоих полностью оправдать.

Я не сомневался: как только мое окровавленное письмо доставят товарищу Сталину, он сразу же вызовет кого следует и прикажет удовлетворить мою просьбу.

— У такого героя, — скажет товарищ Сталин, — родственники не могут иметь никакого отношения к предателям родины и троцкистским двурушникам.

Если же я стану героем, но не погибну — еще лучше. Я сам тогда обращусь к товарищу Сталину лично. Тогда я еще не знал пословицы «Солдат предполагает, а начальство располагает». Поэтому все получилось наоборот.

Наша маршевая команда поехала не на фронт, а в тыл, еще более удаленный от фронта, чем Москва, в город Горький, бывший Нижний Новгород.

Нас привезли в 193-ий запасной стрелковый полк резерва Главного командования, из которого уже посылали на фронт маршевое пополнение.

Но это еще полбеды. В запасном долго не держали. Беда произошла, когда меня из-за моих очков послали на комиссию. Правда, на комиссии я симулировал, притворялся, будто вижу лучше, чем на самом деле, но полностью обмануть врачей мне не удалось. Мне дали нестроевую статью, написав, что в военное время я «ограниченно годен с коррекцией», то есть в очках, и могу быть использован только в тылу.

В результате получилось ни то ни се: ни фронта, ни гиперболоида… Если бы я знал, что так случится, я бы, наверное, послушал тетю и выбрал гиперболоид, а не Марьину Рощу, под городом Горьким, где мне предстояло бесцельно околачиваться до конца войны в качестве придурка при клубе 3-го запасного батальона.

Правда, я мог попроситься в стройбат, но там, говорили, еще хуже, чем в тюрьме. Придурки же: парикмахеры, сапожники, печники и прочие, которых оставили работать в запасном полку, неплохо устраивались.

Теперь я оказался уже не перед выбором — фронт или гиперболоид, а стройбатовец или придурок.

После истории со злополучным плакатом я поклялся никогда в жизни не брать в руки кисть, но и с бухты-барахты назваться парикмахером у меня не хватило смелости. С другой стороны, в ординарцы со своими данными я явно не годился. Бравый солдат Швейк был не по моей части. Вот и получилось, что не оказалось у меня другого выхода, как последовать наказу незабвенного Всеволода Ивановича, последними словами которого были: «Лева, если будут вызывать художников, выходите из строя».

Диплома об окончании Академии художеств предъявлять не требовалось, а мой новый начальник, замполит 3-го запасного батальона старший лейтенант Дубин в изобразительном искусстве, по его чистосердечному признанию, «ни х… не петрил». (До армии он был колхозным бригадиром.)

И все же, когда меня определили в бригаду художников при батальонном клубе, я ужасно испугался, что буду разоблачен, как самозванец. Но в этой «артели богомазов», как ее называл замполит Дубин, и был лишь один настоящий художник. Но и он обычно отсутствовал на спецзаданиях — писал портреты полкового начальства. Все прочие были талантливыми самородками. Один, например, Хряков, был специалистом-профессионалом по Ленину. Правда, он умел рисовать портрет Владимира Ильича только в одном ракурсе, а именно в том, в каком он был изображен на «красненькой» тридцатирублевке. Портрет великого вождя этот самородок насобачился рисовать, изготовляя фальшивые купюры. В результате он много лет проработал художником в ГУЛаге, опять же числясь специалистом по Ленину. А теперь благодаря Владимиру Ильичу Хряков, по пути на фронт, прочно осел в запасном полку.

Другой самородок был специалистом по гербам и эмблемам боевой славы. Он напрактиковался в своей области, подделывая печати и бланки. Третий уже во время войны стал специалистом по изготовлению хлебных карточек.

Кроме бывших заключенных, считавших себя профессионалами, было несколько художников-любителей, мнивших себя гениями, они, в основном, разглагольствовали на темы об искусстве и пили разведенную спиртовую политуру, употребляющуюся в качестве разбавителя для красок.

В этой теплой компании, только и думавшей о том, как бы не угодить на передовую, я сразу же стал объектом насмешек из-за своих мечтаний о фронте.

Даже сам замполит Дубин, которого богомазы, конечно, окрестили «Дубиной», поднял меня на смех, когда я обратился к нему с просьбой об отправке меня в маршевую роту.

— Сиди и не рыпайся со своими двойными рамами! На фронте ты нужон, как мерину х… Одна помеха, — ответил он мне со своей деревенской непосредственностью.