Александр Морозов - Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765

• Название: Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765
• Автор: Александр Морозов
• Издательство: Ленинградское газетно-журнальное и книжное издательство
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1952

Фундаментальное исследование, на которое автор потратил 5 лет, со всей полнотой представляет нам не только образ одного из величайших русских ученых и поэтов, но и широчайшую картину жизни России той эпохи.

---

Наконец, он задумал грандиозное дело — издание первого научного «Атласа Всероссийской империи», в основу которого должны были лечь все географические материалы, поступавшие в Сенат. По его плану, «Атлас» был рассчитан на три тома и должен был содержать 360 карт, «ежели время и случай все оные собрать и грыдыром напечатать допустит».

Хлопоты Кирилова об издании «Атласа» долго оставались напрасными, и он решил осуществить это патриотическое дело за свой счет, хотя был отнюдь не богатым человеком. Но, как выразился о нем Рычков, И. К. Кирилов «о пользе государственной сколько знать мог, прилежное имел попечение, и труды к трудам до кончины своей прилагал, предпочитая интерес государственный паче всего». Кирилову удалось подготовить и напечатать 14 весьма ценных карт отдельных местностей (губерний) и общую генеральную карту России. В 1734 году он издает первый выпуск «Атласа» с великолепным фронтисписом, на котором был изображен крылатый гений, приоткрывающий завесу над окном, за которым расстилается необозримый ландшафт и виднеется далекий город и море с плывущим по нему кораблем. На отдельных ландкартах были помещены в виде украшения (картуши) виды Выборга, Петербурга, мифологические фигуры, сцены охоты и торговли. [124]

Атлас Кирилова явился крупнейшим событием в истории русской географической науки. Кирилов хотел освободить русскую картографию от иноземной зависимости и показать подлинное лицо страны. В изданном им в том же году «Покорнейшем объявлении о Атласе Российском» Кирилов писал: «Прежде сего осьмого надесять века о Российской империи географическое описание совершенную скудость имело, но только от единых чюжостранцев зависело и зависит».

Он также указывал в своем «Объявлении», что предполагает включить в «Атлас» исторические/ экономические и другие сведения о территории, положенной на карты: «не бесполезно было и то, что при сем новом атласе и древности объявить… и при том о городах древних же и новых и о народах и довольствах к житию человеческому и к коммерции».

Ломоносов, несомненно, познакомился с «Покорнейшим объявлением» и «Атласом» Кирилова в «Библиотеке» Киприянова, распространявшего эти издания.

Кирилов выступал как организатор географических и картографических экспедиций. Он принимал самое деятельное участие в подготовке первой и второй Камчатских экспедиций и составил особую докладную записку об учреждении плаваний к Камчатке Северным морским путем. Наконец, он предлагал послать большую экспедицию в Киргиз-Кайсацкие степи, в которой принял участие сам.

В задачи экспедиции входило не только изучение закаспийских степей, но и освоение и закрепление их для России. На реке Ори собирались заложить новый город, «на Аральском море российский флаг объявить», построить надежную пристань и упрочить торговые отношения с местными жителями.

1 мая 1734 года была получена «апробация» на предложение Кирилова, а 18 мая он был пожалован «статским советником» и выдано ему три тысячи рублей. Врученная ему инструкция указывала, что Кирилову дана «совершенная и полная мочь в изыскании металлов и минералов, в отправлении купеческих караванов, и каким порядком в том новом городе экономию установить».

29 июня Кирилов речным путем (через Шлиссельбург и Ладожский канал) на пяти судах прибыл в Москву, где 18 июля в его команду были определены: для пробы руд — берг-пробирер, для содержания аптеки — аптекарь, для ботаники и натуральной истории — ботаник, для малярного художества — живописец, к артиллерии — штык-юнкер и экономии прапорщик, затем семнадцать рядовых и хирург-лекарь.

Кроме «офицеров, артиллерийских, инженерных и морских служителей», Кирилов предполагал включить в экспедицию также и ученого священника, «понеже он нужен в таком новом месте и между многим магометанским и идолаторским народом».

Однако священников, «самохотно желающих» ехать в далекую и опасную экспедицию, не объявилось. Тут-то Ломоносов и решил стать священником, лишь бы принять участие в столь интересном деле. 4 сентября 1734 года он подал прошение, в котором объявил, что у него отец «города Холмогор церкви Введения пресвятыя богородицы поп Василий Дорофеев» и что он жил всегда при своем отце, «в драгуны, в солдаты и в работу ее императорского величества не записан, в плотниках в высылке не был, от перепищиков написан действительного отца сын и в оклад не положен» (т. е. не принадлежит к податному сословию). Ломоносов дал подписку, что если в его показаниях что ложно, «за то священного чина будет лишен и пострижен и сослан в жестокое подначалие в дальний монастырь».

Но «ставленнический стол» академии вознамерился проверить через Камерколлегию истинность показаний недавнего дворянского сына. И Ломоносову пришлось рассказать всю правду. Он только уверял, что всё «учинил с простоты своей и никто ево, Ломоносова, чтобы сказаться поповичем, не научил». Дело кое-как замяли. По преданию, сам Феофан Прокопович, узнав об этом происшествии, одобрил Ломоносова и сказал: «Не бойся ничего. Когда бы со звоном в большой московский соборный колокол стали тебя публиковать самозванцем, я твой защитник».

С 1729 по 1732 год Феофан находился вместе с Синодом в Москве и посещал Славяно-греко-латинскую академию, интересуясь ее делами. Он настойчиво покровительствовал способным русским юношам и всячески помогал им учиться. «Он на подворий своем, — сообщал академик Герард Миллер о Феофане, — как здесь в Санкт-Петербурге, так и в Москве завсегда содержал шестьдесят отроков, коих он, нарочно определенными к тому учителями, обучал языкам, наукам и художествам». [125] Интерес Феофана к новым, не богословским наукам и «естествословию» был широко известен. Будучи преподавателем Киевской академии, Феофан, по видимому, внедрял там изучение арифметики и геометрии. Про Киевскую академию ходили слухи, что науки там преподавались «не бедно», что там были физические инструменты — телескопы и астролябии. Ломоносов ухватился за мысль поискать науку в Киеве и обратился к архимандриту «с усиленной просьбой, чтоб послал его на один год в Киев учиться философии, физике и математике». По видимому, он добился разрешения и действительно побывал в Киеве, хотя в списках студентов имя Ломоносова не значится. Вероятно, Ломоносов, прибыв в Киев в летнее вакационное время, не торопился с официальным зачислением в состав студентов, а считал необходимым сперва присмотреться к существовавшим там порядкам и преподаванию. Академическая биография 1784 года говорит, что в Киеве вместо физики и математики Ломоносов «нашел только словопрения» (т. е. схоластику).[126]

Киевские бурсаки вели еще более горемычную жизнь, чем московские. Даже в школьных упражнениях они писали: «Нужда всего сильнейшая есть: убеждает, к чему бы ничто не убедило, ведет, до чего бы ничто не довело, гонит, куда бы никто не погнал».[127] Они открыто побирались и даже в официальных прошениях именовали себя «нищею братиею». Они не только сочиняли поздравительные вирши и «орации» или «сшвали» по домам трогательные «канты», стараясь разжалобить даятелей, но и прямо отправлялись целыми партиями «мирковати» — собирать милостыню по селам, для чего получали от начальства особые отпускные свидетельства, в которых это занятие туманно называлось «ходить на эпетиции». [128]

Трудно было в этой обстановке сыскать добрую науку. Но сама поездка на Украину была для Ломоносова плодотворна. Киевская старина, своеобразие народной жизни, Софийский собор и пещеры в Лавре, кобзари и лирники на улицах, мягкая и ласковая украинская «мова», задушевная прелесть украинских напевов, народные костюмы, плодовые сады, неведомые на Севере, — всё это должно было произвести на него сильнейшее впечатление.

Отдав себе отчет в том, что Киевская академия не отвечает его планам и надеждам, он поспешил в Москву, где мог скорее рассчитывать на изменение своей судьбы.

Россия переживала страшное время. Крестьяне пухли от голода и разбегались. Их ловили и, «чтоб другим бежать было неповадно», наказывали кнутом или «кошками», батогами или плетьми, «по воле их начальников, кто кого как пожелает наказать». «Помещиков и старост, — пишет историк Болтин (1735–1792) — отвозили в город, где их содержали многие месяцы в тюрьме, из коих большая часть с голоду, а паче от тесноты, померли. По деревням повсюду слышен был стук ударений палочных по ногам, крик сих мучимых, вопли и плач жен их и детей, гладом и жалостию томимых. В городах бряцание кандалов, жалобные гласы колодников, просящих милостыню от проходящих, воздух наполняли». В стране был голод, свирепствовали повальные болезни, неистовствовала Тайная канцелярия, творившая суд и расправу по бесчисленным «наветам». Подымали «на дыбу», били кнутом, рвали ноздри и вырезали языки у вовсе неповинных людей.

По мнению самых широких слоев народа всё зло и все беды проистекали от того, что страной от имени невежественной царицы Анны Иоанновны правил курляндский выходец Бирон, который ненасытно обогащался и под видом сбора недоимок поставил страну под правеж. Но, конечно, дело было не только в Бироне и его присных. Русское дворянство, как господствующий класс, несло главную ответственность за всё, что творилось при Бироне. Это русское дворянство в борьбе со ста рой феодальной знатью, поднявшей голову после смерти Петра I, открыто восстало против правления «верховников» и возвело на престол Анну Иоанновну, получив в приданое за ней Бирона. И не бесчинства и беззакония Бирона и окружавших его проходимцев были основной причиной всех бедствий, а усиление крепостничества. За пятилетнее пребывание в Москве Ломоносов мог довольно наслышаться народных воплей и проклятий бироновщине. Возвращаясь из Киева, он видел разоренных, побирающихся крестьян, которые, по тогдашнему выражению, «скитались стадами», видел измученную Россию, и сердце его было неспокойно. Москва глухо негодовала на злоупотребления иноземцев. Слыхивали здесь и о постыдной расточительности двора, который, по отзыву одного иностранного дипломата, «своей роскошью и великолепием превосходит даже самые богатейшие, не исключая и французского», о привольной жизни чужеземцев, равнодушных к судьбам исстрадавшегося русского народа. Темные монахи, подчас доходившие до отчаянной дерзости в порицании бироновщины, в то же время пытались опорочить всё дело Петра.