Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

• Название: Стихотворения и поэмы (основное собрание)
• Автор: Иосиф Бродский
• Жанр: Поэзия

---

Особенно в тех подземельях, где

все признаются -- даром, что признанья

под пыткой, как и исповеди в детстве,

однообразны. Лучшая судьба -

быть непричастным к истине. Понеже

она не возвышает. Никого.

Тем паче цезарей. По крайней мере,

ты выглядишь способным захлебнуться

скорее в собственной купальне, чем

великой мыслью. Вообще -- не есть ли

жестокость только ускоренье общей

судьбы вещей? свободного паденья

простого тела в вакууме? В нем

всегда оказываешься в момент паденья.

Январь. Нагроможденье облаков

над зимним городом, как лишний мрамор.

Бегущий от действительности Тибр.

Фонтаны, бьющие туда, откуда

никто не смотрит -- ни сквозь пальцы, ни

прищурившись. Другое время!

И за уши не удержать уже

взбесившегося волка. Ах, Тиберий!

Кто мы такие, чтоб судить тебя?

Ты был чудовищем, но равнодушным

чудовищем. Но именно чудовищ -

отнюдь не жертв -- природа создает

по своему подобию. Гораздо

отраднее -- уж если выбирать -

быть уничтоженным исчадьем ада,

чем неврастеником. В неполных тридцать,

с лицом из камня -- каменным лицом,

рассчитанным на два тысячелетья,

ты выглядишь естественной машиной

уничтожения, а вовсе не

рабом страстей, проводником идеи

и прочая. И защищать тебя

от вымысла -- как защищать деревья

от листьев с ихним комплексом бессвязно,

но внятно ропщущего большинства.

В безлюдной галерее. В тусклый полдень.

Окно, замызганное зимним светом.

Шум улицы. На качество пространства

никак не реагирующий бюст...

Не может быть, что ты меня не слышишь!

Я тоже опрометью бежал всего

со мной случившегося и превратился в остров

с развалинами, с цаплями. И я

чеканил профиль свой посредством лампы.

Вручную. Что до сказанного мной,

мной сказанное никому не нужно -

и не впоследствии, но уже сейчас.

Но если это тоже ускоренье

истории? успешная, увы

попытка следствия опередить причину?

Плюс, тоже в полном вакууме -- что

не гарантирует большого всплеска.

Раскаяться? Переверстать судьбу?

Зайти с другой, как говориться, карты?

Но стоит ли? Радиоактивный дождь

польет не хуже нас, чем твой историк.

Кто явится нас проклинать? Звезда?

Луна? Осатаневший от бессчетных

мутаций, с рыхлым туловищем, вечный

термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас

на нечто твердое, и он, должно быть,

слегка опешит и прервет буренье.

"Бюст, -- скажет он на языке развалин

и сокращающихся мышц, -- бюст, бюст".

1981

* Датировано по переводу в TU. -- С. В.

-----------------

x x x

В этой комнате пахло тряпьем и сырой водой,

и одна в углу говорила мне: "Молодой!

Молодой, поди, кому говорю, сюда".

И я шел, хотя голова у меня седа.

А в другой -- красной дранкой свисали со стен ножи,

и обрубок, качаясь на яйцах, шептал: "Бежи!"

Но как сам не в пример не мог шевельнуть ногой,

то в ней было просторней, чем в той, другой.

В третьей -- всюду лежала толстая пыль, как жир

пустоты, так как в ней никто никогда не жил.

И мне нравилось это лучше, чем отчий дом,

потому что так будет везде потом.

А четвертую рад бы вспомнить, но не могу,

потому что в ней было как у меня в мозгу.

Значит, я еще жив. То ли там был пожар,

либо -- лопнули трубы; и я бежал.

1986

-----------------

Представление

Михаилу Николаеву

Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!

Эта местность мне знакома, как окраина Китая!

Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.

Многоточие шинели. Вместо мозга -- запятая.

Вместо горла -- темный вечер. Вместо буркал -- знак деленья.

Вот и вышел человечек, представитель населенья.

Вот и вышел гражданин,

достающий из штанин.

"А почем та радиола?"

"Кто такой Савонарола?"

"Вероятно, сокращенье".

"Где сортир, прошу прощенья?"

Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах -- папироса.

В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.

И нарезанные косо, как полтавская, колеса

с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром

оживляют скатерть снега, полустанки и развилки

обдавая содержимым опрокинутой бутылки.

Прячась в логово свое

волки воют "Ё-моё".

"Жизнь -- она как лотерея".

"Вышла замуж за еврея".

"Довели страну до ручки".

"Дай червонец до получки".

Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним -- меццо-сопрано.

В продуктовом -- кот наплакал; бродят крысы, бакалея.

Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из барана

превращается в тирана на трибуне мавзолея.

Говорят лихие люди, что внутри, разочарован

под конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован.

Хорошо, утратив речь,

встать с винтовкой гроб стеречь.

"Не смотри в глаза мне, дева:

все равно пойдешь налево".

"У попа была собака".

"Оба умерли от рака".

Входит Лев Толстой в пижаме, всюду -- Ясная Поляна.

(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом.)

Он -- предшественник Тарзана: самописка -- как лиана,

взад-вперед летают ядра над французским частоколом.

Се -- великий сын России, хоть и правящего класса!

Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.

Чудо-юдо: нежный граф

превратился в книжный шкаф!

"Приучил ее к минету".

"Что за шум, а драки нету?"

"Крыл последними словами".

"Кто последний? Я за вами".

Входит пара Александров под конвоем Николаши.

Говорят "Какая лажа" или "Сладкое повидло".

По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,

натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.

Размышляя о причале, по волнам плывет "Аврора",

чтобы выпалить в начале непрерывного террора.

Ой ты, участь корабля:

скажешь "пли!" -- ответят "бля!"

"Сочетался с нею браком".

"Все равно поставлю раком".

"Эх, Цусима-Хиросима!

Жить совсем невыносимо".

Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.

Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.

Лучший вид на этот город -- если сесть в бомбардировщик.

Глянь -- набрякшие, как вата из нескромныя ложбины,

размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.

Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.

Ветер свищет. Выпь кричит.

Дятел ворону стучит.

"Говорят, открылся Пленум".

"Врезал ей меж глаз поленом".

"Над арабской мирной хатой

гордо реет жид пархатый".

Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.

Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,

и дымящаяся трубка... Так, по мысли режиссера,

и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.

И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.

Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.

Друг-кунак вонзает клык

в недоеденный шашлык.

"Ты смотрел Дерсу Узала?"

"Я тебе не всё сказала".

"Раз чучмек, то верит в Будду".

"Сукой будешь?" "Сукой буду".

Входит с криком Заграница, с запрещенным полушарьем

и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.

Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,

придирается к закону, кипятится из-за пошлин,

восклицая: "Как живете!" И смущают глянцем плоти

Рафаэль с Буонаротти -- ни черта на обороте.

Пролетарии всех стран

Маршируют в ресторан.

"В этих шкарах ты как янки".

"Я сломал ее по пьянке".

"Был всю жизнь простым рабочим".

"Между прочим, все мы дрочим".

Входят Мысли о Грядущем, в гимнастерках цвета хаки.

Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.

Они пляшут и танцуют: "Мы вояки-забияки!

Русский с немцем лягут рядом; например, под Сталинградом".

И, как вдовые Матрёны, глухо воют циклотроны.

В Министерстве Обороны громко каркают вороны.

Входишь в спальню -- вот те на:

на подушке -- ордена.

"Где яйцо, там -- сковородка".

"Говорят, что скоро водка

снова будет по рублю".

"Мам, я папу не люблю".

Входит некто православный, говорит: "Теперь я -- главный.

У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.

Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.

Дайте мне перекреститься, а не то -- в лицо ударю.

Хуже порчи и лишая -- мыслей западных зараза.

Пой, гармошка, заглушая саксофон -- исчадье джаза".

И лобзают образа

с плачем жертвы обреза...

"Мне -- бифштекс по-режиссерски".

"Бурлаки в Североморске

тянут крейсер бечевой,

исхудав от лучевой".