Свен Лагер - Фосфор

• Название: Фосфор
• Автор: Свен Лагер
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Транзиткнига
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-035660-9, 5-9713-2839-0, 5-9578-3677-X

Берлин 1990-х. Город-легенда. Город-проклятие. Город стильных ночных клубов и легендарной «культуры техно», город, в котором смешались традиции «черной готики», классического панка и старинного джаза. Город, в котором за тридцать часов можно пережить трагедию, великую любовь, духовное просветление — и тяжелейшую депрессию! По крайней мере таким выглядит Берлин в «Фосфоре» Свена Лагера — романе, который критики называли немецкоязычным «Поколением Х».

---

Свен Лагер Фосфор

21. Секунды. Мерцание. Озеро

Я сижу в вагоне метро, думаю ни о чем. Собственно, я только рад, что вокруг меня больше никто не толкается, потому что ноги и руки у меня уже отяжелели от облегчения, а вокруг тихо, действительно тихо, так что я слышу лишь постукивание колес. Затем, прямо перед следующей станцией, у меня за спиной разбивается оконное стекло. Короткий, такой сухой треск, и трещины расползаются к краям, точь-в-точь большая паутина, но стекло словно бы раздумывает, а не выпасть ли, чтобы впустить теплый ветер, но остается в раме. Я пересаживаюсь на противоположную скамью. Вдруг оно все же захочет разбиться? «Хрусть, хрусть», — говорит стекло, а я смотрю на почти идеально круглую дыру — эдакая пробоина, похожая на пулевое отверстие или на след от снаряда на излете. Спасибо тебе, стекло, думаю я, что ты меня заслонило. И вижу себя самого, сидящего напротив, как безжизненную тень. Или нет — дырка повыше. Возможно, пробей эта штука окно, она пролетела бы мимо меня и угодила бы прямиком в колено старухи. А та и вовсе ничего не заметила. Вцепилась обеими руками в свою сумку, держит ее на коленках и злобно пялится на меня.

Похоже, никому не мешает тот факт, что из темноты в нас кто-то стреляет. В «Машине времени» Герберта Уэллса морлоки выходят из подземного мира, дабы охотиться на людей, что живут наверху. Но тех это не волнует. Они носят белые тенниски и скучают дни напролет. А морлоки, выползающие из подземного мира, конечно же, выглядят, как заросшие хиппи. Время от времени они кого-нибудь хватают, затаскивают под землю и приканчивают. Но наверху это никому не мешает. Каждый думает, что все равно рано или поздно настанет и его черед. Или вообще ничего не думает. Просто всем все по фигу.

Эти тоже не лучше. Таращатся как недоразвитые, и единственное, что колышет старуху возле меня, то, что я пересел к ней. Так сжимает и мнет свою сумку, что костяшки пальцев побелели. Да, что у тебя там внутри, карга? Готов поспорить, там старые чулки и полусгнившая кроличья лапка.

— Там дыра в стекле, — говорю я. — Повезло, что нас не засыпало осколками.

Ведь так, да? Но все как воды в рот набрали. А стекло тем временем трещит, точно лед на озере.

Метрошная линия пролегает через весь город на высоте между вторым и третьим этажами, а в одном месте даже сквозь жилое здание. Я каждый раз невольно думаю о том, что там кто-то живет, и комнаты у этих людей, наверное, как нарезанный торт. И вот поезд въезжает в дом — то есть в тоннель, зияющий посреди стены — точь-в-точь червяк, которому захотелось вдруг вернуться под землю.

Нет, стоп! Ошибся. Тот дом на зеленой ветке, которая с домом. И всякий раз, когда по ней еду, я неизменно прилипаю к стеклу, дышу быстрее, нагоняю в кровь кислород до тех пор, пока не начинают зудеть кончики пальцев. А потом — рраз! — появляется дом, и тоннель едва не сдирает кожу у меня с лица, и в зрачках танцуют кабели: подпрыгивая вверх-вниз, подрагивающие провода бьют по глазам, и так до самой «Курфюрстенштрассе». Поезд притормаживает, медленно подползает к перрону, кровь шумит у меня в ушах. А на скамейках сидят наркуши под кайфом.

Но сейчас я на красной. Здесь она взмывает вверх, и поезд скользит мимо церкви, одиноко стоящей на островке тишины посреди движения. На повороте поезд замедляется и втягивается под сень вокзала. Вот тут-то и раздается выстрел. Как же медленно тащатся вагоны вдоль платформы, а ведь кто-то уютно устроился в тени на крыше коммерческого банка. Бах! Прямо как тот парень из фильма «Мишени», думаю я. Лежит себе на белой крыше цистерны, аккуратно расставив вокруг себя коробки с патронами, — эдакий пикник «наседки». Но пока «наседка» обозревает окрестности через оптический прицел.

Я выхожу из поезда. Умру от любопытства, если не узнаю, где он. Оглядываюсь на крыши, темные крыши, на следующий поезд, который тоже описывает дугу и медленно приближается. Но ничего не происходит. Поезд тормозит, загоняя под крышу вокзала теплый воздух. Садятся в него не все — пара человек остаются слоняться по платформе. Есть ли люди, спрашиваю я себя, которые летом стоят на платформе исключительно ради ветерка от поездов? Мигают фары, и поезд спокойно едет дальше. Я даже не знаю, что испытывать. Облегчение? Разочарование?

Вокзал — не самое приятное место для перехода в мир иной. Но теперь я стою здесь, и мне хочется увидеть поезд, увидеть, как кто-то стреляет, как трескается оконное стекло, а внутри — отупелые пассажиры. Перемотать бы назад. Увидеть, как сижу, уставившись на дырку в окне. Ну и? Где же она, черт возьми, эта проклятая кнопка обратной перемотки? Кругом лишь разреженный воздух. Притихший на время вокзал. А если умирать, уж лучше в снегу. Или в каком-нибудь дорогом магазине, в шмотках, которые мне не по карману. Чушь, лучше с девушкой, которая склонится надо мной, и пусть в мой последний миг ее волосы упадут мне на лицо.

Я думаю о Лауре. Дерьмовый выдался денек. Не стоит. Лучше о Лауре не думать.

Поэтому я снова мысленно возвращаюсь к тому парню в «Мишенях». Ведь о нем шел разговор на том дне рождения, и о том, что, собственно, происходит в «Мишенях», фильм-то все смотрели давным-давно, много лет назад. Но конец все помнят прекрасно. На огромном экране в кинотеатре под открытым небом идет фильм с Борисом Карлоффом, и этот парень (тип, чувак — как бы его называть), про которого я сейчас невольно вспомнил, стреляет сквозь экран по притертым друг к другу машинам и лижущимся в них парочкам. Пули только так прошибают ветровые стекла, тинейджеры визжат и паникуют. Чего, разумеется, никто не замечает, потому что на экране фильм ужасов. А затем появляется сам Борис Карлофф и отделывает его самой обычной тростью: чувак как раз собирался смыться и вдруг одновременно с Борисом Карлоффом на экране видит, как на него надвигается настоящий Борис Карлофф. Вжик!

Студенты на вечеринке считают такой конец клевым. Они ведь не просто студенты, а студенты факультета кинематографии, и потому одобрительно кивают удачному концу, который только что друг другу напомнили. Хороший поворот сюжета, да, хороший. Классно придумано. Скучные типы. Начало фильма они вспомнить не могут. О том, как мальчишка убивает свою семью, а затем лежит высоко наверху, на цистернах с бензином, а вокруг него — великая тишина. Пустота. Везде пусто: в магазине его ружья, у него в голове. Во всем мире приятная пустота. В это мгновение его жизнь прекращается, и начинается нечто другое. Он словно бы проваливается в щель меж мирами, в бестелесное «ничто». Крошечное пятнышко на цистерне, он начинает медленно распаковывать свои вещи. Он выглядит счастливым. Наслаждается странной, быстротечной красотой там, наверху, в пространстве. А потом ему приходится стрелять. Вернуться к жизни и смерти, и прочей ерунде, к которой его никогда не тянуло. Поэтому он начинает отстреливать автомобили на шоссе.

Но эти студенты-киношники лишь посмеиваются, и хлопают друг друга по плечу, и треплются о концовке. Просто гениально, говорят они, как в финале все увязано. Жизнь и кино, и все такое. Они стоят кружком, потягивают из бутылок пиво и говорят про различные планы и гениальные наезды камеры. А цистерна, лежа на которой он понимает, как бессмысленна его жизнь и как прекрасен этот самый миг, когда он осознает все лучше, чем кто-либо до или после него, — это для них пустое. Сплошь мистика, никакой конкретики. Глупо. Монотонно. И только мне эти американские концовки кажутся бездарными. Только мне нравится тот момент, когда парень лежит наверху, и ничего не происходит. И выхода никакого нет. Лишь эта странная ясность. И время не застыло. Остановилось время. Мир замер, и в темную жизнь чувака вошел свет, и сама эта жизнь так обнажается, что он вдруг понимает: не бывает простых решений. Ни в чем.

Студенты-киношники даже слушать не хотят. Как и все люди, считающие себя знатоками. Тут уж никому не дозволено соваться в чем-либо их убеждать.

Только вот беда, никто уже в деталях этот фильм не помнит, слишком уж давно его смотрели. Они помнят одно, думаю я, а я совсем другое. Возможно, дело именно в этом. Ведь память постоянно мутирует. Как с повторами по телевидению, я в таких случаях всякий раз думаю: фильм-то я помню, но разве в нем так все было? А ведь фильм тот же самый, просто насквозь пророс в моем мозгу сорняками забвения. Я говорю про плазму в мозгу, наверное, мутирует именно она. Память. Вот как я себе это представляю: прозрачная масса, в которой светятся разные штуки. Воспоминания, образы — светлячки. Например, о парне на цистерне.

И конечно же, о Лауре. Да, Лаура опять светится, потому что она была на той вечеринке. Стояла с одним из тупоголовых студентов. Волосы у нее были коротко стрижены. Полагаю, Лаура тоже мутировала в моей памяти. Она милая. Она говорит: «Привет», и я говорю: «Привет». «Как дела?» — «Да все о’кей». Потом мы немного молчим как рыбы. А после она возвращается к своему киностуденту и берет его за руку, пока он говорит. Я не знаю, та ли это еще Лаура, которую я когда-то знал. Не из-за прически, а потому, что эта Лаура сумела на пустом месте испортить мне настроение.