Юрий Авдеенко - Дикий хмель

• Название: Дикий хмель
• Автор: Юрий Авдеенко
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

Действие нового романа Юрия Авдеенко происходит в наши дни в Москве. В центре повествования — образ молодой работницы обувной фабрики Натальи Мироновой. Автору удалось создать лирическое, отмеченное доброй улыбкой произведение о судьбах молодых рабочих, о взаимоотношениях в трудовом коллективе, о радостях и сложностях в молодой семье.

---

Они отмахнулись от него, как от мухи. Насели на Крепильникову:

— Тетя Паша, ты же человек опытный, понимающий что к чему, объясни своим вертихвосткам...

— Сами вертихвостки! — вспылила Люська. — Мы при исполнении обязанностей...

— Подумаешь, обязанности...

— Нечего их слушать, — затряслась от гнева Люська Закурдаева. — Пошли. Они все равно русского языка не понимают.

— Ты больно грамотная стала, как в бригадиры выбрали.

— Умные очень!

— Карьеристки!

Словом, доведенные до белого каления, ворвались мы с Люськой в кабинет Широкого. Говорим, подписывайте акт, и мы отнесем его к директору.

Широкий повел себя странно. Прочитал акт, сказал:

— Оставьте, я все улажу...

— Нет, — возразила я. — На последнем заседании парткома было вынесено решение о повышении эффективности работы групп народного контроля. И было прямо сказано: в особых случаях, не терпящих отлагательств, нужно обращаться к руководству фабрики. Непосредственно.

Поморщился Широкий. Значит, слова мои против шерстки пришлись. Поставил на угол акта чернильницу. Задвигал ртом, словно разжевывал что-то неприятное:

— Вот видишь, Миронова, выдвинули тебя в партком, ты сразу и учить начинаешь. Зайдите ко мне в конце работы.

Только вышли из кабинета — навстречу Доронин. Спрашивает:

— Подписал Широкий?

— Нет.

— И не подпишет, — тихо говорит Доронин. — Они ж друзья с начальником закройного цеха. Зачем им отношения портить?

Если б не разозлили его в закройном женщины своим грубым, позорящим мужское достоинство ответом, наверняка промолчал бы Доронин, не стал бы он осложнять отношений с Широким. Но женщины разозлили старичка, и он не промолчал.

— Ну! — заскрипела от злости зубами Люська. И шмыг в кабинет к Широкому.

Я не успела ничего и сообразить, вернее, предпринять, потому что я догадалась: Люська натворит в кабинете Широкого чудес, — как она уже вернулась с актом в руке, держа его за уголок, словно боясь испачкать.

— Возьми, — говорит, — делай с ним, что хочешь. Меня больше в общественную работу не втягивай. Все! Завязываю!

Причем «говорит» — это не очень точно. Кричит — хорошо, что конвейер гудит. И, кроме меня, никто в цехе ее не слышит. Губы у Люськи трясутся, глаза в слезах.

— Что тебе Широкий сказал?

— Ты такого от него не услышишь. Он побоится. У тебя муж редактор... Тебя Луговая любит. А мне все можно. Я безответная...

— Ну какая же ты безответная, Люся? Сама кому хочешь мозги вправишь. Успокойся...

Водицы бы ей испить, но для этого нужно идти в умывальник. Веду ее туда. Постепенно картина проясняется. Вбежав в кабинет Широкого, она схватила со стола акт — и назад. Он наорал на нее. Не очень умно. Закончил тем, что выгонит «к чертовой матери из бригадиров и вообще из цеха».

Характер человека! Наверно, загадок в нем больше, чем в космосе. Но для космоса специально готовят людей, отбирают лучших из лучших. А в цех, на фабрику?

В подчинении начальника цеха находятся одновременно пятьсот — шестьсот человек. Пятьсот — шестьсот характеров. Сказать, очень разных — значит, не сказать ничего. Всегда ли человек, наделенный такой властью, способен пользоваться ею с должным тактом и уважением? Похоже, что назначают начальников в основном по уму. Умный человек, знает свое дело — ему и карты в руки. Карты, но не люди.

Все-таки начальник должен быть психологом. Но где взять таких начальников?

Люська наконец пришла в себя. Попросила губную помаду. Если женщина вспомнила о губной помаде, значит, за нее можно не волноваться.

Оставив Люську среди зеркал и умывальников, пошла к Луцкому.

Лестница, затоптанная и прокуренная, вывела меня во двор. Двери хлопнули оглушительно, будто выкрикнули проклятие. Над двором, зацепившись за старую кирпичную трубу, словно скатерть на просушке, висело небо. Голубая скатерть в частых солнечных бликах. Воздух был не то чтобы холодным, но и не таким душным, как в июле. Рабочие несли белые коробки с обувью в зеленую машину, которая стояла возле проходной, желтой, как солнце.

Я пересекла двор. Вошла в административный корпус. Последнее время я часто бывала здесь: с тех пор как меня избрали членом парткома, мне приходилось бывать здесь по разным делам, но каждый раз не переставала покоряться музейной тишине, обжившей углы и коридоры, да что там коридоры — даже лестничные площадки. Тишина обволакивала, усыпляла. Тишина вещала: отрекись от суеты сует, словно в храме.

Я делала шаг за шагом, шаг за шагом по толстым ковровым дорожкам, мягко гасящим звуки шагов. А решимость моя иссякала, как вода в усыхающем колодце.

Зачем я иду? В конце концов, Широкий не подписал акт. Он начальник, отвечает за цех. Ему виднее.

Виднее? Ну а если Широкий всевидящий, всезнающий, всегда правый, для чего тогда партийная и общественная работа в цехе? Для прикрытия? Для отчетов?

Нет!

И будь проклята эта церковная тишина. Будь проклята...

Я нарочно зацепила ногой стул. Он ударился о низкий полированный столик, издав жалобный, затухающий звук. В приемную вошла уже настолько взвинченная, что секретарша директора, низенькая, гладенькая, похожая на собаку таксу, спросила испуганно:

— Что случилось?

— Луцкий у себя?

Секретарша кивнула.

Размахивая актом, как знаменем, я вошла в кабинет директора.

Луцкий сразу поднял голову от бумаг. Его, видимо, также смутила решимость в моем взгляде, если она, конечно, была. Во всяком случае, он суетливо поднялся, вышел из-за стола, И пошел мимо стульев ко мне навстречу.

— Здравствуйте, Миронова, — сказал он. — Где вы так загорели?

— В цехе, у конвейера, когда он простаивает.

— Простаивает конвейер? — помрачнел Луцкий. — Почему?

— Прочитайте и все поймете, — я отдала ему. Акт.

Указав мне пальцем на стул, Луцкий вернулся к столу за очками, которые лежали в коричневом, кожаном футляре. Подышав на стекла, протерев их носовым платком, Луцкий водрузил очки на нос и опустился в свое кресло.

Короткий акт он читал почему-то долго. Возможно, плохо разбирал мой почерк. Я и сама с большим трудом разбираюсь в нем, ибо писала сразу три буквы «а», «о», и «е» с одной закорючкой, напоминающей запятую. «И», «н», «к», «п» обозначала значком, похожим на обломанную головку спички, написание остальных букв алфавита трактовала вольно, в зависимости от настроения.

Прошло несколько минут, погруженных в прохладную тишину, пока Луцкий осилил акт, Он снял очки, устало заморгал глазами, спросил:

— Может, это случайное явление?

— Нет, система.

— Почему, же молчал Широкий?

— Вам лучше спросить его.

— Я спрашиваю вас. Вы председатель цехового комитета и член парткома фабрики.

— Ну и что? Я пришла к вам. Принесла акт, который Широкий отказался завизировать. Я пришла не с жалобой на кого-то, а с сигналом тревоги. Вам известно, и не только вам, что наша бригада взяла на себя обязательства повысить производительность труда за счет внедрения новой техники.

— Помню об этом, — кивнул Луцкий. — Похвальная инициатива.

— Помните? А лучше забыть. При таком снабжении исходным материалом из закройного цеха мы не в состоянии выполнить обязательства. Слишком много времени теряем на устранение чужого брака.

Луцкий вызвал секретаршу. На лице ее услужливость и преданность, как стрелки на часах.

— Начальников второго закройного и пятого пошивочного пригласите ко мне.

Когда секретарша закрыла за собой дверь, Луцкий сказал:

— Спасибо вам, Миронова. Мне хотелось бы, чтобы у нас с вами установился хороший деловой контакт. Полагаю, будет целесообразно, если по всем волнующим вас лично и ваш цех вопросам вы станете обращаться прямо ко мне.

— Не думаю, чтобы это было целесообразно.

— Вы несговорчивая женщина, — натянуто улыбнулся Луцкий. И кожа возле его ушей оттопырилась.

— Только порочные женщины сговорчивы, — ляпнула я.

Луцкий аж вздрогнул, словно это ему послышалось. Смущенно откашлялся... Да, все-таки надо говорить не все, что думаешь...

Я, кажется, покраснела. Не кажется, а точно. Мне стало душно, хотелось расстегнуть ворот халата.

Подвинув акт, Луцкий еще некоторое время смотрел на него, потом медленно, о чем-то думая, поднял глаза, обратился ко мне:

— Если не ошибаюсь, вы получили диплом инженера.

— Было такое событие.

— Почему же Широкий до сих пор держит вас за конвейером?

— Мне нужны деньги.

— Деньги нужны всем и всегда. Но ведь вы человек с высшим образованием.

— Какая разница. Важно любить свою работу. Тем более, заработки за конвейером хорошие. Пока это меня устраивает...

— Да, — сказал Луцкий, словно квакнул. Почесал затылок. — Я уверен, в недалеком будущем ставки инженерно-техническим работникам будут пересмотрены.