Галина Ширяева - Земля лунной травы

• Название: Земля лунной травы
• Автор: Галина Ширяева
• Издательство: Приволжское книжное издательство
• Жанр: Детская проза
• Год: 1983

На примере героини повести — Наташи Солдатовой, мы увидим один из редкостных в нашей литературе характеров девочки-подростка, преодолевающей труднейшее и опаснейшее на своем жизненном пути распутье. Перед нею распутье, диктующее ей необходимость выбора одной из двух идущих в неизведанную даль дорог. Ее лучшая подруга детства Аля Шариченко без всяких сомнений ступила и пошла по наиболее легкому пути.

Осмысливая все, что пережила она за свою короткую жизнь, она решительно отвергает путь Али и осознает себя призванной идти по иному пути — трудному, но честному. Ей совестно от мысли, что «она уже давно идет по этой земле, не зная о том, что свою долю добра и зла уже принесла людям» и что добра-то было меньше, чем зла. И дальше она пойдет по той дороге, по которой идут все, кому дороги родная земля и «вековые, вечные высоты» на ней, — высоты, сродни которым совесть человека, его светлый разум и не запятнанная никакой корыстью честь.

Повесть продолжает авторскую серию «Здравствуй жизнь».

---

— Достала? — сонно спросила Райка, приподняв с подушки голову, когда Наташа стаскивала с ног тесные босоножки.

— Достала, достала, — шепотом успокоила ее Наташа. — Спи.

Даже во сне бедная Райка думала по-князьевски — о дефиците…

Остаток ночи Наташа провела плохо, но один сон ей все-таки успел присниться.

Пустынное картофельное поле и рыжие ночные бугры все еще маячили у нее перед закрытыми глазами, и потому ей приснилась темная тревожная равнина, которая почему-то считалась морем, и темные облака над ней. А рядом с Наташей был тот самый человек, который был виноват в том, что море было такое унылое и облака над ним темные. И это был не кто иной, как мигуновский племянник. «Это они пока такие темные, — сказал он виноватым голосом. — Потому что еще рано и солнца пока нет. А потом они будут серебристыми…» — А горох-то небось с Райкой ел!» — сказала ему Наташа, но все равно он продолжал говорить ей что-то про облака. И Наташа все старалась запомнить его голос, чтобы узнать его в лицо, вспомнить потом, когда будет солнце и облака засеребрятся. Она все прислушивалась и прислушивалась а он все обещал ей что-то хорошее про облака. А Наташа запоминала его голос — спокойный, убаюкивающий…

* * *

Однако проснулась она от дикого вопля.

В кухне вопила Райка.

Наташе, еще не проснувшейся толком, сразу стало ясно почему она вопит: чистила картошку к завтраку и порезала ножом палец. Любую царапину Райка воспринимала как смертельную рану, это осталось в ней с детства — даже капельки своей крови она видеть не могла. А крови из Райкиных царапин обычно выливалось столько, что все вокруг пугались иногда даже больше ее самой.

— О небо! — воскликнула Наташа громко, чтобы услышали в кухне. — Как же она себе дырья-то прокалывала?

Тишина, наступившая в кухне, была такой зловещей, что Наташа поняла: сейчас Райка спросит ее про расшлепанный босоножки.

— А это ты ночью…

— А это ты на огороде у Петровны горох слопала?!

В то же мгновение Наташа была уже в кухне, и Райка, сидящая за столом с прижатым к груди забинтованным указательным пальцем, опешила.

— К-когда?

— А вот тогда! С племянником! Сама теперь эту кашу расхлебывай!

Тень приятных воспоминаний тут же скользнула по Райкиной физиономии.

— Баба Дунь! А ты чечевицы так и не достала?

— Вот-вот, баба Дунь! Это ей в самый раз! Только ты ей не кашу, ты ей похлебку из чечевицы свари!

— А зачем похлебку-то?

— А пусть лопает!

— А это ты ночью в моих босоножках…

Тут Райка заработала — бабушка Дуся шлепнула ее ладонью по затылку.

Райкина голова не привыкла к тяжелой бабушкиной руке — шея у нее не была натренированной, и Райка ткнулась носом в кастрюлю с начищенной картошкой, успев все же кому-то безуспешно пожаловаться:

— Дерется!

Ушла она в Князьевку тут же после завтрака, обиженная уверенная в том, что к ее расшлепанным ночью босоножкам бабушка Дуся тоже имеет какое-то отношение — небось вместе ночью куда-то тайком шастали бородавки сводить, а ее, Райку на это время колышком припирали… С собой она захватила не только свои пожитки, а, похоже, и еще кое-что прихватила, потому что сумка ее напоминала переспелый разъевшийся огурец.

Наташа вышла проводить ее на крыльцо и видела, как она, волоча ноги в расшлепанных босоножках, долго заметала следы чтобы бабушка Дуся не догадалась, что отправилась она не в город вовсе, а в Князьевку. Сначала Райка двинулась к буграм потом сделала вид, что вспомнила что-то, повернула влево «Ага, — отметила про себя Наташа, — про дедушкину могилку вспомнила». До кладбища и дедушкиной могилы Райка однако же, не дошла, пустилась почти вприпрыжку, то и дело поправляя сползающие с пяток ремешки, вдоль оврага с лесу, к лесной князьевской дороге… И чем дальше уходила Райка, тем беспокойнее и тревожнее начинала чувствовать себя Наташа, оставаясь такой одинокой на высоком крыльце под холодным ветром, потому что, уходя, она успела увидеть, как бабушка Дуся доставала из шкафчика ключ от сундука.

И уж пора было бы давно позвать Наташу с холодного ветра, у нее уже зуб на зуб не попадал, а бабушка Дуся все что-то копошилась там над этим сундуком, что-то искала.

Наташа на этот раз не выдержала и, все еще преисполненная той ночной храбрости, что заставила ее выйти под мрачное чужое небо к лесному шелесту, заглянула в кухню.

— Хорошая шерсть, — сказала ей бабушка Дуся, рассматривая на свет свою старую кофту. — Свитерок к зиме тебе свяжу.

Ах, вот оно что! Бабушке стало совестно за свою добавку к Райкиной лапшовой кофте…

— На-ка вот, помоги распустить.

— А теплица? — Оттого, что опасность разоблачения и на этот раз миновала, Наташа повеселела.

— Схватилась — теплица! Да кончили уж с теплицей-то!

— А где ж они теперь?

— В поле небось уехали. Помидоры нынче краснеют, говорят. С чего краснеют-то? Холода стоят, а они краснеют. Вот кофту распустишь и пойдешь. К началу-то все равно опоздала, а к послеобеду успеешь. Пообедаешь пораньше и пойдешь.

К помидорам надо было идти далеко — вдоль западной кромки леса, влево от Князьевки. Напросилась!

Кофту они распустили быстро. И прежнюю странную пустоту вдруг вновь ощутила Наташа в руках, когда последняя нить этой погибшей кофты ушла из ее пальцев на клубок, который сматывала бабушка. Руки снова начали жалеть, что не коснулись ни глянцевого чернозема, ни тоненьких стебельков рассады. А будущим летом — уже все… Уже распадется прежняя школьная бригада, и — все…

— А может, они и не на помидорах вовсе! — сказала она вслух. Может, просто в другую теплицу перешли. Может, в ту новую, куда Ишутин нас не пускал раньше… Может, сначала к Нюрке домой сходить узнать?

— Сходи узнай.

Наташа надела сказочные бабушкины калоши (полуботинки она оставила в городе, а на дворе было по-прежнему сыро) и пошла к Нюрке.

Сероватая пелена дождя затянула вдалеке и холм с барбарисом, и Дайку, и посадки, а здесь дождя не было — тучи несущие его, уже прошли над совхозом, решив пролиться над Дайкой и над огородами за посадками. «Еще и на огород идти», — вспомнила Наташа без радости. На огород ей идти не хотелось. На огород они всегда ходили вместе с Алей, и теперь идти туда впервые без нее было грустно. Вот к Нюрке идет она охотно, потому что никогда не бывала у нее вместе с Алей, если не считать того раза, когда в погребе отсиживались. Да, именно поэтому она идет к Нюрке так охотно, забыв про обиду. Наташа никак не признавалась себе в том, что идея к Нюрке потому, что надеется где-то там, рядом с совхозными девчонками, заполнить чем-то пустоту, оставленную Алей, вернуть хоть что-то Алино.

А где это, унесенное Алей? Есть ли, живет ли? Или осталось навсегда там, в просвеченном утреннем солнцем барбарисе, по которому плачут теперь скорбные женщины на песчаных склонах крутого острова?

* * *

Демины жили в третьем по счету доме, если считать совхозную окраину с тех домов, что начинались за маленьким пустырем, с одной стороны стесненным мастерскими, с другой — оврагом. Это была очень удобная площадка для игры в «классы», в «трубочисты» и даже в мальчишечью игру «ножички». Песчаная почва легко впитывала в себя любое количество воды, и здесь долго не жила ни одна лужа. Один вид этой ровной гладкой поверхности вызывал желание что-нибудь на ней нацарапать. И Наташа, проходя через площадку, не вытерпела и нацарапала щепкой: «Аля». Потом еще нацарапала это имя большими буквами и еще. В последнее время ей часто хотелось писать где-нибудь это имя или произносить его вслух. Оно все время вертелось на кончике ее языка, и приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы оно не срывалось не прошено, когда Наташа произносила слова, начинающиеся с буквы «а» или с «о», которое произносилось как «а». Алино имя жило в таких словах, как «альбатрос», «Аляска», «олень», «ольха», «огонь»… «Надо это изживать!» — сказала она себе твердо и напоследок у самого края оврага написала размашисто прощальное «Алька — дура!». После этого прощания ей стало совсем тоскливо и даже не очень захотелось идти к Нюрке. Шлепая калошами и волоча ноги по-Райкиному, она прошла еще немного по тропинке вдоль края оврага и остановилась в лопухах. Они выросли здесь целым сборищем, высокие, с могучими листьями. «Эка вас разнесло!» — сказала Наташа им неодобрительно и тут же снова в который раз поймала себя на том, что голосу своему она очень отчетливо придала бабушкину интонацию. В последнее время с ней это случалось все чаще и чаще — чем больше старела бабушка и чем взрослее становилась она, Наташа. Она даже сама чувствовала, как разрастается, закрепляется в ней все это — бабушкина интонация, ее походка, жесты. От Райки все это уходило, а в ней начинало жить… Месяц назад на теплоходе она даже испугалась, когда, возвращаясь с палубы и проходя мимо зеркала в салоне, поправила надетую от ветра косынку на голове знакомым движением маленькой и цепкой бабушкиной руки.