Елена Хаецкая - Мишель

• Название: Мишель
• Автор: Елена Хаецкая
• Издательство: Амфора
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-94278-982-7

Новый роман Елены Хаецкой — это попытка пройти по следам поручика Мишеля Лермонтова, жизнь и смерть которого оставили потомкам множество загадок Почему его творчество так разнородно? Почему секунданты его дуэли так дружно лгали на следствии? Что за тело видели у подножия Машука день спустя после дуэли, если убитого поручика сразу же доставили в Пятигорск? Кем же был на самом деле этот юноша, поэт Михаил Юрьевич Лермонтов?

---

Елизавета Алексеевна наблюдала за этим смиренным красавцем и только покачивала головой: очень ей происходящее не нравилось. Но заботы о душевном мире Маши и ее мужа отходили на задний план. Арсеньева не забыла о том, как тяжелы были ее собственные роды. Она страшилась того же испытания для Маши. Заранее начала собирать сведения о врачах и повитухах, но никого подходящего поблизости не отыскала.

Юрий Петрович, узнав о тещином намерении везти Машеньку в Москву, пришел в ужас.

— Да в уме ли вы, Елизавета Алексеевна! — сказал он сгоряча. — Куда ее такую-то и в дальнюю дорогу?

— Поедем тихо, — отвечала Елизавета Алексеевна. — Не плачь, голубь, я дело знаю.

Она знала! Юрий Петрович смотрел на нее хмуро, но перечить не мог.

С самого начала Елизавета Алексеевна подмяла молодых супругов под себя, загребла их, точно медведь лапами. Недвижимости за Марьюшкой не дали, приданое ее было малым; у Юрия Петровича дела обстояли еще хуже — Кропотовка мало что была заложена, так еще и о сестрах требовалось думать. Пять сестер. И пошел в дом к жене, под тещину власть, склонив голову. Елизавета Алексеевна была и опытнее, и умнее, и богаче. «Вы только живите, — сказала она молодым в первый же день после свадьбы, — а мать все устроит. Обо всем позабочусь».

И все было: и одежда вовремя вычищена, и трубки набиты, и слуги вежливые, ходят босиком, и выезд в порядке… не было только свободы, да ее и не всегда надобно.

В Москву выехали за несколько месяцев до ожидаемых родов. Тащились по дорогам, подолгу останавливаясь в гостях у знакомых и многочисленных родственников. Лето было на исходе, близкий сентябрь трогал липы вкрадчивым золотым дыханием. Маша глядела тусклым взглядом, не замечая окружающей красоты, и только раз, сорвав при дороге голубой цветок с тонкими, сразу мнущимися лепестками, вдруг заплакала.

Елизавета Алексеевна везла с собой целый воз провизии: по слухам, Москва чрезвычайно изменилась, о былом хлебосольстве там и речи теперь нет и все втридорога. «Небось, когда поджигали, думали только, как француза выкурить, ну а уж после, когда все позади, стали убытки подсчитывать и жалеть…» — говорила она с пониманием, но без всякого одобрения.

Белокаменная, куда прежде Елизавета Алексеевна непременно хоть раз в году, а приезжала, встретила печально. Воздух полон был, точно хлопьев гари, стаями бесприютных галок, которые утратили свои любимые насесты на колокольнях: «сорок сороков» претерпел существенный урон. Каждый пятый дом стоял пустой, с разбитыми окнами, с высаженными дверями, и народу в Москве сильно поубавилось.

Арсеньевские возки тряслись по улицам, местами неузнаваемым. Горы полуобгоревшего, выброшенного во время бегства скарба вдруг оказывались на перекрестке. Кое-где уже расчистили, но казалось, что на улицах до сих пор пахнет пожаром и бедой. От многих деревянных домов остались лишь печи да трубы, да и каменные немало обгорели.

Ближе к центру было получше. Уже почистили и кое-что отстроили. Раннее ненастье витало над городом: осень ворвалась в Москву раньше времени, точно почуяла — не стало стен, способных сдержать ее натиск…

* * *

Мальчик родился в ночь на третье октября — слабенький, кривоногий, худенький. Маша, к удивлению матери, разродилась куда легче, чем это можно было предположить, хотя появлению на свет ребенка не слишком, кажется, обрадовалась. Ей показывали живую куклу, и она долго смотрела на непонятное существо, словно пыталась понять — откуда оно взялось. Потом улыбнулась и так и заснула — с улыбкой.

С барским заморышем возилась в первые дни только выписанная из деревни кормилица Лукерья, с полного одобрения Елизаветы Алексеевны. Юрий Петрович, полностью отстраненный женщинами от всех дел, проводил время у знакомых офицеров и снова вернулся к карточной игре.

Доброхоты из числа московских знакомцев пробовали «предупреждать» вдову Арсеньеву о наклонностях зятя, но та оборвала их так решительно, что все поприкусывали языки.

Крестили ребенка только через десять дней после рождения — боялись простудить. Юрий Петрович до последнего считал, что младенца назовут Петром либо Юрием — как было принято в лермонтовском роду, но здесь и жена, и теща обе оказались непреклонны, и мальчика назвали Михайлой, в память деда.

— Не боитесь, Елизавета Алексеевна? — спросил Юрий Петрович тещу, уже потом, тайно от жены.

Та величественно подняла брови:

— Чего я, голубь мой, должна бояться, по-твоему?

— Имя несчастливое.

— С чего это имя Михайлы несчастливое? — еще высокомернее удивилась Елизавета Алексеевна.

— Супруг ваш, говорят, печальной смертью умер, — брякнул Юрий Петрович.

По щекам вдовы пробежал легкий, едва уловимый румянец.

— Как бы он ни помер, мой Михайла Васильевич, а человек он был достойный и меня страшно любил. Я счастливую жизнь с ним прожила — и внуку моему того же пожелаю.

Она помолчала немного, а после добавила совершенно другим тоном:

— Маша хочет, чтоб в память папеньки…

И Юрий Петрович смирился.

После сороковин Марья Михайловна пошла на поправку. Начала выходить из дома, вся закутанная в шубы и платки, чтобы не застудиться, и в сопровождении свиты услужливых мамушек. Не такой хотела бы показать дочери Москву Елизавета Алексеевна. С кем ни заговори — все жалуются на дороговизну, на убытки, на потери. Кто имел такую возможность — все перебрались на несколько лет в свои подмосковные; в самом городе остались лишь немногие, у кого подмосковных не имелось.

Колокола, где сохранились, звонили исправно, и Маша ходила в церковь Трех Святителей, где крестили ее сына. Простаивала службы, иной раз слушала, а иной раз и уходила мыслями в далекие думы, бессвязные, полные странных теней. Мальчик, хрупкое, незнакомое существо, тянувшееся к ней бессмысленными ручками, наполнял ее сердце звериной нежностью. В эти мгновения она понимала мать. Она могла бы, казалось, носить младенца в зубах и без устали вылизывать его, как это делают тигрицы и волчицы. Но затем мысли о ребенке смазывались, растворялись, и в душе водворялась странная глухая тоска, у которой не было наименования.

Маша и мучилась этой тоской, и ждала ее с болезненным любопытством, ибо из сердцевины этой тоски неожиданно вырастала легкая, щекочущая боль, ожидание страха и страдания едва ли не с жадным любопытством. И, как и зубная боль, и как и боль при схватках, поначалу она была даже раздражающе-приятной и лишь по прошествии нескольких часов делалась невыносимой.

И связана эта боль была с Юрием Петровичем — не потому, что он нарочно причинял жене неудобства, а лишь потому, что Марья Михайловна его любила.

Он часто уходил из дома — то по делам, то к приятелям, играть в карты. Много не проигрывал — там, куда он ходил, на крупные суммы не играли, но увлекался и иногда засиживался. Случалось, Марья Михайловна вообще почему-либо не замечала отсутствия мужа, но в тот вечер, на исходе ноября, когда еще не выпал снег и город лежал под гнилыми дождями, что-то надломилось: несколько раз в одном только пуховом платке поверх домашнего платья выходила она на крыльцо и все слушала, слушала…

Наконец Елизавета Алексеевна не выдержала:

— Будет тебе, Маша! Что ты все слушаешь? Придет твой Юрий Петрович… И ушел-то недалеко, за две улицы. Хочешь послать за ним?

— Нет, — рассеянно отвечала она, — посылать неприлично… Разве что тайно, но кто теперь тайны держит… — И вдруг напряглась: — Не слышите, матушка?

— Что? — не поняла Елизавета Алексеевна.

— Бубенцы! — сказала Маша, поворачиваясь к матери с сияющим лицом. — Бубенцы гремят! Едут сани, едут!

Елизавета Алексеевна помертвела.

— Какие сани, Марьюшка? Распутица — откуда бы взяться саням?

— Бубенцы, — упрямо повторила Маша.

Мать схватила ее за талию, потащила в дом. Маша упиралась, хваталась за дверные косяки, плакала, с неожиданной силой несколько раз вырывалась из крепких рук матери.

— Пустите! Разве вы не слышите?

— Нет бубенцов! — твердила Елизавета Алексеевна, отцепляя пальцы дочери от косяка и вталкивая ее в дом. — Нет никаких бубенцов! И не будет бубенцов, поняла ты? Забудь о них!

— Бубенцы звонили… — плакала Маша, тряся головой.

Елизавета Алексеевна закричала во все горло:

— Лукерья! Дунька! Тришка! Сюда!

Набежали слуги, испуганные, всполошенные.

Дунька уже спать наладилась, явилась в рубахе, на ходу надергивая на голову платок.

— Несите барышню в постель, пока не простудилась, — распорядилась Елизавета Алексеевна, передавая на руки слуг плачущую, растрепанную Машу. — Удумала, мужа на крыльце ждать! Явится Юрий Петрович, ничего с ним не сделается.

Маша вдруг повела глазами сонно и бело и едва не упала — еле подхватили.