Мастер Чэнь - Любимый ястреб дома Аббаса

• Название: Любимый ястреб дома Аббаса
• Автор: Мастер Чэнь
• Жанр: Альтернативная история
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-98695-035-8

Главный герой романа Нанидат Маниах — виртуоз торговли шелком, блестящий молодой человек из лучшей семьи Самарканда, отказавшийся несколько лет назад брать в руки оружие и заниматься «семейным бизнесом» — шпионажем. Война с завоевателями родной страны для него закончена навсегда. Но убийцы покушаются на жизнь мирного торговца шелком, и, к собственному изумлению, он превращается в супершпиона и генерала победившей армии и становится любимцем новой династии халифов, мечтающих построить новый и прекрасный город. Называть который будут Багдад.

До последних страниц остается тайной судьба его главной героини — загадочной женщины с золотыми волосами…

Герои романа мастерски вписаны в бурную историю войн, заговоров и битв VIII века, когда сформировались основные мировые цивилизации.

(Консультант — ученый секретарь Института практического востоковедения Дмитрий Микульский.

Стихотворные эпиграфы: к первой книге — из Фарруки, перевод И. Гуровой; ко второй книге — из Хакани, перевод М. Синельникова; ктретьей книге — из Рудаки, перевод С. Липкина.

Две строчки о Лейли — из Низами, перевод П. Антокольского.

Прочие поэтические строки переведены, стилизованы, а то и попросту написаны лично Нанидатом Маниахом.

В финальном стихотворении соавторствовали: Фарруки, Николай Гумилев и Нанидат Маниах.)

---

— Итак, у меня несколько дней. А потом мне нужно узнать, как… как найти одну женщину. Про нее ходят странные разговоры. Она якобы насилует воинов на поле боя — хотя мне это кажется невозможным. И потом убивает их.

— Ах, эта женщина, — сказал Юкук и посмотрел на меня взглядом, в котором читалось многое — и удивление, и даже, как мне хотелось думать, уважение.

Вот теперь я замолчал всерьез. А он задумался. Затем произнес:

— Мне кажется, что вам сейчас важнее разобраться во всей этой истории с убийцами. Но если допустить, что тут есть какая-то связь…

И снова замолчал — но больше на его уловку я поддаваться не стал, вздохнул и закрыл глаза.

В том-то и дело, что теперь я уже точно знал — связь была. Потому что я довольно неплохо расслышал слово, которое произнес второй убийца — а точнее, самоубийца, — перед тем, как умереть.

Это было то самое слово, о котором говорил брат: начинается, вроде бы, на «па», примерно в четыре слога, и в конце длинный звук, похожий на «е» или «э».

Паиридезо.

— Гису, Гису, — говорит мой брат, в тот момент возрастом — меньше десяти лет, еще не толстенький, но уже очень зловредный. — А как на языке Ирана звучит это знаменитое слово, обозначающее сад — просто обычный сад? Парадизо? Парадиз?

— Па-и-ри-дезо, — отзывается маленькая рыжеволосая девочка, споткнувшись на долю мгновения на букве «р» и выговорив ее горлом.

Дальше происходит одна очень неприятная история. Начинает ее, естественно, братец, восхищенно зажмурившийся и заявивший:

— Гису, это слишком красивый язык, чтобы он доставался тебе одной.

— Но это мой язык, — возразила она, подумав.

— А теперь будет и мой, — отозвался брат.

А за ним высказался я:

— Я тоже хочу научиться так произносить букву «р».

— Но ты ленив до того, что не можешь запомнить даже простые слова на языке народа хань, это твой отец говорит, да, да, — дразнила меня Гису. — На Аспанака я еще как-то надеюсь. А вот ты…

— Значит, так, — нешуточно рассердился я. — Если я ровно через год смогу говорить на твоем языке, петь песенки и немножко писать, то я… я получаю право укусить тебя за задницу.

— До крови, — добавил зачем-то беспощадный братец.

И Заргису, подумав, кивнула пламенеющей головой. Сначала Аспанаку, потом мне.

А через год ей пришлось, с очень серьезным лицом, лечь лицом вниз на ковер и долго, чуть пыхтя, делать что-то с одеждой.

— Теперь можно, — проговорила она строгим голосом.

И я, малолетний идиот, страшно стесняясь, действительно укусил ее за видневшуюся между складок ткани тощую правую ягодицу — а зубы у меня тогда были почему-то острые, так что соленый вкус крови я ощутил почти сразу. И даже был страшно горд своей победой — приз был заслужен, я ведь мог уже спокойно говорить на рынке с иранскими торговцами, да и с языком народа хань дело пошло куда веселее.

А потом меня позвал отец.

Он был в некотором замешательстве, накручивая на палец косичку у уха. Матери рядом с ним не было, разговор был явно только для мужчин, и от этого становилось как-то не по себе.

— Она была тверда, как железо Великой Степи, заявляя, что проиграла спор, — негромко сказал он. — И я не могу тебя наказать — потому что, насколько я знаю сам эту девочку, и особенно ее мать, если они дали слово, то спасения нет. Да она просто заставила бы тебя исполнить эту глупость. В общем, наказать не могу. А вот сказать кое-что — да. Знаешь ли ты, мальчишка, что бывают вещи непоправимые?

И тут я вдруг начал вспоминать довольно многое, что произошло в Самарканде лишь за последние месяцы, — и как-то сразу понял, что непоправимые вещи, действительно, бывают.

— Так вот, от зубов следы остаются на всю жизнь. Ты этого не знал… Причем видно, что это были именно зубы. Теперь представь себе: лет через шесть-семь ей надо будет выходить замуж.

Я почувствовал, что бледнею, сам не понимая, почему. Заргису? Выйдет замуж? Всего через шесть лет? Это, конечно, долго, больше половины моей жизни, но… какая поразительная мысль.

— Это особая семья, и ты поймешь это нескоро, — задумчиво продолжал отец, водя мягким и острым носком сапога по зеленоватым, как застывшая зимой вода, плитам пола. — Я всю жизнь помогал ее матери. Знаешь, почему? Потому что это единственная женщина, которую я назвал бы безупречной. Причем во всем. Девочка растет такая же. И вот теперь запомни — после этой истории ты на всю жизнь отвечаешь за нее. Сейчас тебе покажется — ты легко отделался. А когда-нибудь поймешь, что это такое.

Лежа на своей вонючей подстилке среди выздоравливающих и умирающих жителей бунтующего города Мерва, я думал, что по-настоящему понял его слова только сегодня.

«Паиридезо», — снова звучал у меня в голове уже не девчоночий, а женский голос. И говорилось это слово вовсе не в тот день, когда мы заключали наше постыдное и глупое пари, а позже, много позже.

Позже того, когда Заргису, узнав о моей скорой свадьбе, с загадочной улыбкой кивнула мне: «я рада». И когда битва у Железных ворот была для меня позади, и случилось уже все остальное — когда случилось — то, о чем… в общем, все то, что случилось. Добавим еще несколько лет — когда я вернулся после второй поездки в славный город Чанъань, когда уже по всему Самарканду говорили: смотрите, а ведь из этого человека, кажется, что-то получилось. Несчастному отцу было бы не стыдно за него; и как жаль, что с ним произошло все то, о чем мы с вами знаем.

Заргису встретила меня тогда на пороге своего домика — мне уже сказали, что домик, подарок нашей семьи, она расширила за свои деньги. Они у нее появились, и немалые. Потому что Заргису делала теперь ковры — их ткали в ее дворе целых двадцать девушек, первые узелки она вязала на моих глазах много лет назад, а вот теперь заказов на работы ее мастерской, на темно-кровавые с белыми фигурами ковры прекрасного Ирана, накопилось уже на полтора года вперед.

Она провела меня через передний двор, где была настоящая мастерская. И — сквозь комнаты — во второй двор. И вот там я замер.

Передо мной, между выбеленных стен, уходили вдаль длинные, идеально прямые аллеи молодых, тщательно подстриженных невысоких кипарисов, расчерчивавших пространство на ровные квадраты. И хотя я знал, что сад не столь и велик, он был сделан так, чтобы казаться бесконечным.

А еще там были дорожки из белого песка. И как копье прямые канавки, по которым бежала, иногда складываясь на миг в стеклянные морщинки, чистая и даже на вид холодная и сладкая вода.

Каждый из квадратов внутри кипарисовых бордюров был цветным. Вот кусты роз, на сливочных лепестках которых замерли капли воды. Вот гладкое поле огненных петуний, а справа ровные линии желтых нарциссов.

— За тем углом кусты жасмина — но они сейчас не цветут, приезжай весной, — странно возбужденным голосом говорила она. — И тогда же будут белые лале… как это — ах, тюльпаны, конечно же. Стены будут увиты виноградом уже следующей осенью. И я забыла про маленькие ирисы, зеленовато-синие, цвета глубокой воды, — они тебе понравятся. Ведь, где бы ты ни был, должно же быть место на земле, куда бы ты мог прийти и отдохнуть, зная, что тут тебе рады. Что бы с тобой ни случилось, как бы ни шла твоя жизнь. А теперь скажи, не молчи — тебе здесь хорошо? Тебе хорошо?

Она почти выкрикнула эти слова — и вдруг замерла в абсолютной неподвижности среди дорожки, чуть наклонившись ко мне и раскинув в стороны кисти рук, ладонями вверх.

— А можно я просто посижу в той беседке? — прервал это странное мгновение я.

Вот когда произошла эта сцена из моих снов — впрочем, какая там сцена, просто Заргису идет на несколько шагов впереди по дорожке сада к утопающей в гвоздиках беседке, потом начинает оборачиваться ко мне, и тут-то ветер и пытается унести в сторону ее сияющие золотым огнем волосы.

А в беседке она назидательно поднимает свой длинный палец — кажется, даже на нем у нее можно увидеть веснушки, — и затем чуть наклоняет этот палец ко мне. И мы вместе, буква в букву, произносим:

— Па-и-ри-дезо.

И так же в один голос хохочем.

Я открыл глаза и вновь наткнулся на неподвижный взгляд Юкука.

— Я сюда постоянно прихожу, — кивнул мне длинный воин, увидев, что я не сплю. — Когда понадоблюсь, меня будет нетрудно найти.

Краем глаза я увидел в углу шатра, зачем он сюда приходит. Маленькая коротконогая девушка — та самая, что подняла крик, увидев утром два трупа и лужи крови между рядов больных, — как бы ввинчивалась под его накидку. Вот она уже чуть ли не исчезла, вжимаясь в пространство между рук Юкука, — и тут в проеме шатра появилась вторая больничная девушка. Оценив ситуацию, она сказала «ха», легким ударом бедра — «подвинься» — потеснила первую, начав и себе отвоевывать место под накидкой стоявшего, как статуя, длинного воина. Все трое засмеялись тихим смехом, а я только вздохнул и снова закрыл глаза.