Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

• Название: Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
• Автор: Евгений Кутузов
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-289-00924-8

Роман Евгения Кутузова во многом автобиографичен. Но все-таки это не воспоминания и не собственно жизнеописание. Это скорее биография поколения, к которому принадлежит автор, поколения, чьё детство и отрочество совпали с великими и трагическими потрясениями в истории нашего Отечества.

В определенном смысле можно говорить и о «потерянном поколении», однако герои романа заняты не поиском истины, а поиском путей к выживанию, которые приводят — увы! — как раз к обратному — к гибели физической и духовной.

---

И Андрей почувствовал, что взлетает. Тело сделалось невесомым, вроде это было и не его тело, и приятно кружилась голова, а от Татьяны исходил дурманящий запах не то хороших духов, не то просто молодой женщины…

— Хватит вам лизаться, лизуны херовы, — поморщилась Крольчиха.

— Эх, мать, стара ты стала, забыла уже, как сама лизалась, — с укоризной сказал Евангелист. — Это же святое.

— Только не с тобой, — огрызнулась Крольчиха.

Наконец Татьяна разжала руки, опустила их безвольно и откинулась на спинку стула. Она часто и глубоко дышала, глаза ее были полузакрыты. Андрей дрожал весь, только что не стучали зубы.

— Ха, — сказал Балда. — Их забрало!

— Заткнись, говорю! — прикрикнул на него Евангелист. — Разве тебе понять, что такое любовь?! Ну, пошла душа в рай!

Андрей выпил водку одним глотком, чтобы успокоиться. Поставив стопку, незаметно — так ему казалось — покосился на Татьяну. Она допивала маленькими глоточками, и у нее был до странности сосредоточенный вид, словно была она занята крайне важным делом. Выпив, она приоткрыла рот и потянулась к Андрею. Он поймал вилкой шпротину и подал ей. Татьяна аккуратно сняла шпротину губами и, прикрыв глаза, изобразила поцелуй.

Пили много, с каким-то тупым ожесточением, и Андрей, скорее всего, тоже пил бы наравне со всеми, такое у него было настроение — не ударить лицом в грязь, не показаться слабаком и фраером, — однако Татьяна удерживала его. Никто не замечал этого, или никому не было до них дела. Кроме, как оказалось, Крольчихи, которая видела все и смирилась в конце концов с тем, что они воркуют, точно голубочки. А может, вспомнила свою далекую молодость, кто ее знает… В какой-то момент она встала, на удивление трезвая, подошла сзади и, обняв Андрея и Татьяну, тихо спросила:

— Пойдете, что ли? Ишь как Танька тебя бережет, для себя. — Она похлопала Андрея по плечу. — Правильно делает, с пьяного мужика мало проку.

— Мать, — позвал Евангелист, — оставь ты их в покое, сами разберутся. Ты лучше рвани-ка что-нибудь, чтобы душу навыворот. Балда, тащи гитару.

— Надумаете, — сказала Крольчиха, — идите в мою комнату. — И вернулась на свое место.

Балда принес гитару, отдал Крольчихе. Она долго настраивала ее, а потом как-то незаметно, без обычной блатной натуги, спокойно, вполголоса запела, и Андрей, едва услышав первые слова, вздрогнул от неожиданности…

— Утомленное солнце нежно с морем прощалось.
В этот час ты призналась, что нет любви…

Это была одна из песен, что пела мать, и голос Крольчихи был похож на голос матери — такой же чистый, глубокий, наполненный щемящей тоской. Все, даже Балда, сидели тихо, не шевелясь.

Грустные, будоражащие душу песни сменяли одна другую, но были они одинаково печальными, потому что рассказывали о потерянном счастье, о сломанной судьбе, о смерти…

Посмотри, там, вдали, холм зеленый стоит.
Весь поросший он мохом-травою.
А под этим холмом эта девушка спит,
Что взяла мою песню с собою.

Татьяна прижалась к Андрею и положила голову на его плечо, и он не двигался, боялся глубоко вздохнуть, чтобы не вспугнуть ее, не нарушить сладкую благодать. Ему было хорошо, но и чуть жутковато. Они пили из одной стопки, по капельке. Андрей сначала давал глотнуть Татьяне, потом остатки допивал сам. В голове шумело то ли от выпитого, то ли от пения Крольчихи, а скорее, от близости Татьяны. Она взяла его руку и положила на свое бедро, под платье, и комната поплыла куда-то, раскачиваясь, и лица сидящих за столом сделались неясными, смазанными, словно Андреи видел их через запотевшее стекло.

— Хватит тебе гнусавить, мать, — хмурясь, проговорил Евангелист. — Рвани-ка что-нибудь веселенькое, а то своими псалмами всю душу вытянула.

Крольчиха обвела застолье осоловевшими глазами, схватила полную стопку, опрокинула в рот и, тряхнув головой, ударила по струнам:

А на дворе хорошая погода,
В окошко светит месяц золотой.
А мне сидеть еще почти три года.
Душа болит, как хочется домой.
Уж скоро год попал я в слабосилку
Из-за того, что ты не шлешь посылку.
Я не прошу посылку пожирнее —
Пришли хоть черных черствых сухарей.
Сходи к Егорке, нашему соседу,
Он по свободке должен шесть рублей.
На два рубля купи ты мне махорки,
А на четыре — черных сухарей.
Да не сиди с Егоркой до полночи,
А то Егор обнять тебя захочет.
Что будешь делать, куда будешь деваться?
Пускай пришлет хоть пачку папирос.
Писать кончаю, целую тебя в лобик.
Не забывай, что я живу как бобик.
Привет из дальних лагерей
И от меня, и от друзей.
Письмо писал любимый твой Андрей…

— Про тебя, Племянник, а? — хохотнул Балда, подмигивая. — Это как будто ты Таньке пишешь, ха!..

— Да уж ты бы не написал, это точно, — устало сказала Крольчиха.

— Почему?

— Ума не хватило бы, в буквы не все знаешь,

— Да если хочешь знать…

— Сиди, — махнула Крольчиха рукой.

— Пойдем отсюда, — шепнула Татьяна. — Сейчас спорить начнут.

Андрей послушно встал и пошел за ней. Она привела его в маленькую комнатку в конце коридора, большую часть которой занимала широкая кровать. Татьяна накинула на двери крючок и бросилась на постель. Покачиваясь на стонущих пружинах, она протянула руки и позвала:

— Иди ко мне!..

Он сел на край кровати. Татьяна уронила его, навалилась сверху и, всасываясь в губы, просунула в рот острый и крепкий кончик языка. Он услышал, как стукнули, падая на пол, ее туфли.

Она раздела Андрея и разделась сама.

У нее было гладкое, как шелковое, тело, маленькие, тугие, словно детские мячики, груди и нежные, бархатные руки, которыми она ласкала Андрея.

И он погрузился в небытие.

XXVI

СРЕДИ ночи Андрей проснулся.

Гудела голова, во рту было сухо и горько. Тело казалось тяжелым и чужим. Рядом пошевелилась Татьяна. Она что-то бормотала во сне, причмокивая губами. Одеяло, скомканное, валялось в ногах. Андрею сделалось стыдно. Он накинул одеяло на Татьяну, осторожно сполз с кровати, надел трусы и вышел на цыпочках из комнаты. Нестерпимо хотелось пить.

Выйдя в прихожую, он увидел свет в кухне и направился туда. Между прочим подумал, что идти в трусах неудобно — вдруг там Крольчиха, или Вера, или девица, имени которой он не знал. Однако возвращаться не стал.

А в кухне, и тоже в трусах, сидел Евангелист. Все тело его было испещрено наколками. Кажется, чистого места не было. На груди — распятый Иисус Христос, а на одном плече, на левом, — Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин.

— Заходи, Племянник, — кивнул Евангелист. Голос у него был глухой, хриплый, словно простуженный. — Трещит котелок?

— Аж разламывается, — поморщился Андрей.

— И кто ее только выдумал, водяру Памятник бы ему поставить. Похмелиться надо.

— Квасу бы сейчас или морсу. — Андрей поискал глазами какую-нибудь посудину, чтобы налить воды из-под крана.

— Тут морс не поможет, — сказал Евангелист и помотал головой. Он взял наполовину опорожненную бутылку и прямо из горла сделал большой глоток. — Глотни, полегчает. — Он протянул бутылку Андрею.

Поборов отвращение и подступившую к горлу тошноту, Андрей выпил. Его чуть не вырвало. Евангелист сунул ему малосольный огурец.

_ Зажуй.

И правда стало легче. Как-то сразу вдруг и полегчало. Исчезла сухость во рту, и уменьшился в голове гул.

— Клин вышибают клином, — проговорил евангелист— Ну, как тебе Танька?.. Чудо-девка! Ел бы сам. да деньги надо. Эх, где мои семнадцать лет!..

Андрею отчего-то сделалось неприятно, чувство гадливости, омерзения шевельнулось в нем. А более всего он был сейчас противен сам себе.

Он потянулся к бутылке.

— Совесть гложет? — насмешливо, с прищуром спросил Евангелист. — А ты ее за рога, совесть свою. За рога и на солнышко, на просушку. Или можно еще башкой об стенку — помогает. Только не забудь подушку подложить, чтобы не было больно. Первый раз, что ли, с бабой трахался?.. Тогда ясно. — Евангелист кивнул понимающе. — В этом деле нужно во вкус войти. Наука!..

Андрей молчал. Хотелось схватить бутылку и запустить в башку Евангелиста. И все, все было мерзко, противно.

Он глотнул еще водки, отфыркался и уже помутневшими глазами посмотрел на Евангелиста. Тот сидел на табуретке, подсунув ноги под себя и сложив руки на груди.

— Ничтяк, Племянник, все перемелется — мука будет. — Андрей подумал, что он снова заговорит о Татьяне и приготовился ответить какой-нибудь грубостью, послать его подальше, однако Евангелист заговорил о другом. — Я тоже после первого срока хотел завязать. А мне в душу нахаркали. Теперь я харкаю в их подлые душонки, если они у них есть. Пусть облизываются. Ты свободен, можешь идти к этим честным сволочам. Покайся, пообещай, что исправишься, встанешь на путь истинный, — простят, глядишь… Только учти: даром ничего не делается. Даром — за амбаром!..