Жан-Жак Шуль - Ингрид Кавен

• Название: Ингрид Кавен
• Автор: Жан-Жак Шуль
• Издательство: ACT. ACT МОСКВА. Транзиткнига
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-021694-7

Роман, удостоенный Гонкуровской премии.

История великой певицы – спутницы и музы Райнера Вернера Фассбиндера.

История страстей и боли.

История болезни, безумия и гениальности.

Здесь причудливо переплелись истина и миф, прошлое и настоящее, музыка – и реальность театральной карьеры.

Здесь легенда о певице рассекается на множество осколков правды – а осколки складываются в мозаику новой легенды.

---

Шарлю надоело, ему хотелось, чтобы эта женщина обернулась, он хотел видеть ее лицо, соблазн был невыносим, Шарлю чего-то не хватало, от него что-то скрывали, и не только что-то, но и кого-то, скрывали не специально, а просто так, по простоте, по наивности. Чертовка! Чертова блондинка! Она скучала. Чтобы понять это, не надо было видеть ее лица, спины – достаточно, по ней можно было заметить и то, насколько она раздражена.

Скука, холодный профиль, лед снаружи, пламень внутри: Шарля это погружало в мечты. Одна его подружка, Сюзи, девушка по вызову, говорила: «Лучше всего трахаются фригидные, потому что они ищут и не находят, и тут все средства хороши, все для того, чтобы хоть раз испытать оргазм».

Она, конечно, предпочла бы оперу, и наверное, они долго выбирали вместе с этим типом: в Опера-Бастий давали «Кавалера розы» с фантастическим меццо-сопрано, о которой критик «Монда» писал: «Эмоции переполняют ее, а признание в любви в ее устах поставило все сердца на колени!» Шарль долго пытался представить себе сердце на коленях и вынужден был отказаться от этой затеи. И в конце концов, чтобы «немного развеяться», они выбрали Ингрид Кавен, которой критики пели дифирамбы. «International Herald Tribune» поместил на последней странице ее фотографию с заголовком «She is the toast of Paris».[88] Колетт Годар в «Монде» писала, что «она уникальна».

Он предоставлял этой женщине еще одну возможность: он знал, что сейчас Ингрид, на следующем куплете, уйдет с середины сцены, влево, почти до самого рояля, и изменит ритм до быстрого крещендо. По логике эта кривляка должна будет наконец повернуть голову, чтобы проследить за ней взглядом. Не тут-то было! Блондинка упорно не поворачивалась! Шарлю это надоело, он должен был увидеть ее лицо, она должна обернуться, повернуться. Он слегка наклонился вперед, к ее правому плечу, вдохнул аромат духов: это были Envy от Гуччи; он узнал запах, потому что натолкнулся на рекламу в Vanity Fair – две страницы были специально склеены, и когда вы разъединяли их, миниатюрный пробник разрывался, и аромат… не оставлял вас, пока вы не закрывали журнал. Духи дурманили Шарля, он наклонился ближе. Еще ближе… еще… еще! Как можно ближе к уху этой чертовки с прической, что сидит впереди: пушок на коже, выступающие сухожилия шеи; он коснулся щекой бархата ленты (пошевелись она в этот момент, он мог бы поцеловать ее) и прошептал прямо ей в ухо, прямо в его раструб: «Привет тебе от Альфреда!» Шарль очень быстро распрямился и, не отрывая глаз от сцены, просто втиснулся в спинку кресла. Она резко обернулась, и он увидел ее. Прямо перед собой. Анфас.

Проклятие! Перед ним была другая женщина. Вышедшая в тираж красавица. С лица убраны все волосы, стянуты сзади в узел. Увядшая красота еще жила в этом лице, в его глубине, она была замаринована, высушена, но прежний дух ее еще витал, как в опустевшем складе. Она обернулась. Когда-то она должна была повернуться.

Но до того, как она сделала это, Шарлю казалось, что эти стянутые сзади волосы принадлежат женщине а-ля героиня Хичкока – авантюристке, девушке с обложки, и эти волосы, которые оставляли открытым все лицо, только и ждали, чтобы их привели в беспорядок. Однако перед Шарлем оказалось лицо и волосы другой героини – суровой медсестры, гувернантки, матери: волосы стянуты назад из соображений гигиены, чтобы не распространять бактерии, чтобы придать себе более строгий вид. Волосы поменяли свою смысловую нагрузку. А лента? Лента! Да успокойся… лента, как цепочка РНК, ну и что? Своим ускользающим профилем она напомнила ему целую череду безликих форм, эта женщина была генетически тотальна, как звено в цепи. Шарль тут же узнал ее: вылитая двоюродная бабушка, как будто он вызвал ее из небытия!

Завладев чужим телом, двоюродная бабушка сделала черты этой женщины своими чертами, ее голос – своим, и даже мысли… настоящий фильм ужасов! Однажды утром, наверное, после любовного разочарования, она велела отвратительно стянуть себе волосы на затылке, и вот теперь, из глубины лет по генетической цепочке эта безгласная жертва своих ужасающих законов возвращалась к нему на бешеной скорости. Она была закатана в свою генетическую династию, как в бетон. Закодирована. Прокомпостирована. Типизирована: старые формулы, которые скрываются в складках, в ответвлениях хромосомных четок, этих детей предков. Что же до бархатной ленты… воспоминание о моде времен Луи-Филиппа, воспоминание, извлеченное из изъеденной молью шкатулки былых времен.

А ведь было время, когда это лицо оживало от вибрации вещей – так свет оставляет свой след на сверхчувствительной фотопленке. Теперь эта пленка окончательно засвечена. Женщина стекла к своему центру, стала пропастью!

Ей должно было быть лет сорок пять – nel mezzo del cammin, «земную жизнь пройдя до половины», – уже прозвучал свисток второго тайма жизни, и началось: институты красоты, гадалки, гороскопы, Жоэль Робюшон, костюмные представления… Прощай смех, прощай мгновение!

Она, эта женщина с узлом на затылке, однако не сразу сдалась: институт красоты на бульваре Сюше в XVI округе, и только потом появилась эта лента имени двоюродной прабабушки, которая в 1853 году читала с любопытством и отвращением «Цветы зла» – божественную литургию вперемешку с извращенностью. У нее был свой собственный шарм, некая воздушная грация бульвара Сюше: летящие шарфы, смех, теннис у Порт-Д'Отей, каток «Молитор» – осенью рано темнеет: вечера на балконе в розовом тумане, девушка, убранная цветами…

Та девушка еще напоминала о себе в чертах ее лица: его овал остался овалом, нос был по-прежнему тонок и сохранил хорошую лепку, большой рот точно очерчен, слегка выступающие скулы, никакого второго подбородка – все осталось при ней, но как-то усохло, сжалось и неуловимо изменилось, она стала другой, и ко всему равнодушной.

Какая тут хичкоковская искательница приключений, скорее уж посмертный подопытный кролик австрийского монаха Менделя… Но разве не этого искал Шарль? Не разочарования разве? Наконец он мог спокойно наблюдать за происходящим на сцене, мог не отвлекаться. Да и к тому же пример формальной красоты и чувственности находился прямо перед ним, на оси его взгляда, на сцене, музыка же, проникая в его слух, о них говорила, красота и чувственность была в голосе и в верно отмеренной чрезмерности, в том, как голос приобретал свое физическое тело. Не то чтобы театр «Дё буль» на улице Сен-Дени, но совсем неплохо: свет постепенно уходил со сцены, Ингрид тихо опускалась на дощатый настил и во время первых тактов концерта Моцарта «Эльвира Мадиган», служивших вступлением к современной песенке, ложилась на спину.

Петь, лежа на спине, и твердо держать ноту было трудно. Но еще труднее петь, постепенно поднимаясь на ноги, а она медленно поднималась. И вот тут-то женщина с узлом волос на затылке засмеялась, в первый раз за все время она повернулась к своему соседу в поисках понимающего смешка в ответ, она хотела рассеять свои сомнения.

К тому же певица на сцене выделывала антраша: большие шаги, как в замедленной съемке, широкая улыбка, свобода движений, так свободно чувствует себя хороший стрелок из лука, к этому прибавить нахальный вызов хора девиц от Фло Зигфельда – нечто специальное: вызывающий дзен! Гибкость голоса, развязность в жестах, пустое тело – не от чего приходить в восторг этому затянутому пуку жил и внутренностей, расположившемуся перед Шарлем. Дама, однако нервно смеялась, бог знает почему.

Ей претила эта уличная интонация, но больше всего ее выводило из себя то, что эта женщина на сцене ставила свой исключительный музыкальный дар на службу такой вульгарности и вульгарность эту облагораживала. Лучше бы она была никакой, эта женщина, которая обладала на сцене хладнокровием тореадора, концентрацией буддийского монаха и жизнелюбием любительницы борделей – телесная и физическая свобода. И в довершение всего у нее это восхитительное платье от Ив Сен-Лорана, у которого шьет и она… Выходило, что они были несколько похожи: она тоже немного пела, подростком играла на рояле на бульваре Сюше – невыносимо скучно, когда окна выходят на Булонский лес. В общем, в музыке она тоже кое-что понимает.

Шарлю видна тень улыбки, пробежавшая по лицу: дернулся угол рта, сощурился глаз, но спина недвижима – дама будто проглотила палку, – так смотрят друг на друга только женщины, этот взгляд невозможно ни с чем спутать, никогда, взгляд зависти и презрения. «Я бы так тоже могла… Она делает то, что хотелось делать мне, но я не смогла, не сумела, не захотела, впрочем, если бы захотела, то, конечно, смогла бы. И от этого я презираю ее еще больше: это я стою на сцене, и я ненавижу эту женщину, которая показывает, чем бы я могла быть, предметом всеобщего желания».

Шарлю знаком этот взгляд: так смотрят женщины, когда в ресторан, где они сидят, входит какая-нибудь сексапильная красавица, она оказывается рядом с ними, правильными, с поджатыми губами, с теми, кто думает, что красота – это прическа и украшения, и они меряют ее взглядом с головы до ног и с ног до головы, выражение сменяет одно другое – восхищение, очень коротко, потом, за одну секунду во взгляде мелькает зависть вперемешку с ненавистью – никакой актрисе такое не под силу. Мужчина впереди внимательно слушает, что говорит ему женщина, и смеется, и Шарлю хочется надавать пощечин этой даме, которая верит в вечную женственность, но в конце концов она права: это она.