Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки

• Название: Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
• Автор: Евгений Кутузов
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-289-00924-8

Роман Евгения Кутузова во многом автобиографичен. Но все-таки это не воспоминания и не собственно жизнеописание. Это скорее биография поколения, к которому принадлежит автор, поколения, чьё детство и отрочество совпали с великими и трагическими потрясениями в истории нашего Отечества.

В определенном смысле можно говорить и о «потерянном поколении», однако герои романа заняты не поиском истины, а поиском путей к выживанию, которые приводят — увы! — как раз к обратному — к гибели физической и духовной.

---

— Видишь ты, какое дело!.. — Алексей Григорьевич покачал головой. — Война, брат. Устроиться не успел?

— Прописался только. Катин муж в милиции работает, у них и прописали.

— Тогда ничего, раз так. А мы ждем тебя.

— Уж и заждались совсем, — сказала Валентина Ивановна. — Уж думали, что и не приедешь…

— Главное, что прописался, — перебил ее Алексей Григорьевич. — Остальное-то как-нибудь, устроится все. Письмо наше получил?

— Получил, спасибо.

— Я для верности спрашиваю, а не для спасиба. А сам не мог написать?

— Не мог, — солгал Андрей.

— Туда, выходит, можно, а оттуда нельзя, — понимающе кивнул Алексей Григорьевич. — Учителку-то свою помнишь?

— Помню.

— Нет ее. Забрали. Такие у нас тут дела.

— Как забрали, за что?..

— А за что и других забирают. Нам, видишь ты, какое дело, не докладывают, когда забирают. — Алексей Григорьевич вздохнул шумно, а Валентина Ивановна, отвернувшись, перекрестилась на образа. — Ну, показывай, что у тебя в чемодане, раз привез. Обратно же не повезешь.

Андрей достал шелковую мужскую рубашку, купленную тоже в Свердловске на барахолке:

— Это вам.

— Спасибо, паря! Угодил. Женихом теперь буду.

— А это вот вам. — Андрей протянул Валентине Ивановне камею.

Она убрала руки за спину и отступила:

— Господь с тобой!.. Не барыня я. чтоб такие-то брошки носить. Она же большие тыщи небось стоит…

— Я не покупал, — нашелся Андрей. — От бабушки осталось кое-что.

— Она померла, а вещи, выходит, сохранились!».. — недоверчиво проговорил Алексей Григорьевич..

— Да, соседи отдали.

— Есть, значит, еще люди на свете, не все перевелись. Бери, Валентина, раз такое дело. Не обижай парня, он же с чистым сердцем.

— Уж и не знаю прямо, — с сомнением сказала Валентина Ивановна — Куда я ее одевать-то стану?

— Пусть лежит, — сказал Алексей Григорьевич, — Память будет.

Незаметно за разговорами день пролетел, выпили малость самогону, и вроде не проговорился Андрей, вроде не дал повода к недоверию, а тем не менее Алексей Григорьевич почувствовал что-то неладное, а скорее всего, камея навела его на подозрения.

Он поделился своими сомнениями с Валентиной Ивановной.

— С чего ты взял? Парень как парень, культурный, смотри-ка, обходительный. На мать похож. Показалось тебе…

— Дай-то Бог, — сказал Алексей Григорьевич, — а только есть у него что-то такое на уме…

— Мерещится тебе.

— Мучит его что-то, беспокойный он какой-то. Прямо как на иголках все время. И глядит все в сторону… Брошка эта опять же смущает меня, Валентина. Это непростая вещь. Давай-ка я положу ее в чемодан ему, мало ли.

— Брошку-то положи, и то верно.

На другой день с утра все вместе отправились на кладбище.

Могила была в порядке. Крест недавно покрашен белой краской, скамеечка поставлена, как почти у каждой могилы, вокруг песочком присыпано. И не поймешь уже, что похоронена мать была вне кладбища, за его пределами — могил заметно прибавилось…

Алексей Григорьевич с Валентиной Ивановной постояли недолго и отошли, вроде как навестить родных, похороненных тут же, и Андрей остался один. Он присел на корточки и погладил взрыхленную землю. ему показалось, что снизу, изнутри, идет тепло.

Комок подкатил к горлу, Андрей сглотнул его. На память пришли слова песни, которую пел Евангелист. Их страшный смысл только сейчас дошел до сознания Андрея. Он вздрогнул и ощутил в груди пугающую пустоту. Ему почудилось, что в самом деле зашевелилась земля и едва заметно качнулся крест…

Он испуганно вскочил на ноги и огляделся. Нет, ничего не произошло, не изменилось в окружающем его мире. Ветер, путаясь в ветвях, свистел, и гудели, протяжно и глухо, словно стонали, старые сосны, чьи корни, прорастая в глубь земли, чтобы набраться жизненных сил, тревожили там, в вечной темноте, прах когда-то живших на этой земле людей.

Далеко на станции пронзительно, высоко прогудел

паровоз, и Андрей снова вздрогнул…

* * *

Я легко прихожу к могиле матери, не испытывая никаких особенных ощущений. Грешно, наверно, говорить об этом, но это так — для меня ее могила только одна из многих могил.

А вообще я боюсь кладбищ. До сих пор не знаю, как я прожил — целых пять лет! — возле кладбища. Что там возле — через дорогу от его ворот, в каких-нибудь двадцати метрах от могил. Однако и это не все. Работал я в две смены, а путь на работу и с работы один — вдоль кладбищенской ограды. И вот неделю я по ночам ходил вдоль ограды с работы, неделю — из вечерней школы. Господи, чего мне стоили эти две сотни метров от железнодорожного переезда до дому!.. И не было рядом других домов — ни одного.

А первого покойника, как уже упоминал, я увидел 22 июня 1941 года.

Не ищу никаких аналогий и символов. Так случилось, что дед Македон — один из братьев моего родного деда Самсона — умер за два дня до начала войны.

22 июня его хоронили.

Он лежал в гробу в тесном флигеле, где они с бабой Лилей прожили всю жизнь, снимая «угол» (своего жилья никогда не имели), и гроб занимал почти все помещение, так что втиснуться туда можно было едва-едва двоим или троим.

— Иди, — подтолкнула меня мать, — поцелуй дедушку Македона.

Мои родители любили его.

Взрослые наклонялись над гробом, прощаясь, а мне пришлось привстать на цыпочки. Я ткнулся, скорее, носом, чем губами, в усы покойного. Они были ужасно колючие, а щека — холодная.

Мне часто снятся покойники. Кажется, снились все, кого я видел мертвым, но дед Македон — никогда. С приближением собственной смерти начинаешь понимать, что с умершими надо прощаться. Это ведь правда, что смерть — продолжение жизни. Не бытия, нет, но именно жизни…

* * *

— Ну что, паря, поговорил с матерью? — спросил Алексей Григорьевич, осторожно трогая Андрея за плечо.

А у него в глазах стоял туман, и он никак не мог разобрать буквы, неровно выведенные черной краской на простой белой жестянке:

Е. С. Воронцова

1907–1944

Мир праху твоему

— Отзаботилась, Господи, прости, — молвила Валентина Ивановна и перекрестила могилу. — Мало пожила, сердешная, на белом-то свете. Судьба такая вышла.

— Прощайся, да пойдем, а то вон дождик собирается — сказал Алексей Григорьевич. — Как бы не застал по дороге. А за могилку не волнуйся, сохраним в порядке.

— Пойдемте, — кивнул Андрей, — Я попрощался.

Когда свернули на другую дорожку, к выходу с кладбища, он оглянулся и среди янтарных стволов увидел белый крест.

— Навещать-то мать надо, — произнес Алексеи Григорьевич. Не было в голосе его ничуть осуждения, но был какой-то скрытый смысл, была какая-то недоговоренность.

Андрей хотел сказать, что теперь будет часто приезжать, однако вздохнул только, понимая, что, быть может, никогда больше не приедет сюда и, значит, не придет на могилу матери.

— Покойники-то любят, когда к ним приходят, — проговорила Валентина Ивановна. — Им тогда лежится спокойнее. А так-то, когда одни да одни, неспокойно им, все думают, как мы тут без них живем, все ли ладно у нас…

— Хватит тебе, Валентина, — возразил Алексей Григорьевич. — Ничего они не могут думать, потому как и есть покойники. А навещать надо, от веку так заведено.

— Кто там знает, думают или не думают. Мы-то с тобой не были там, где они.

— Будем.

— На то воля Божья.

— Это что же получается, что мать его, — Алексей Григорьевич показал на Андрея, — по воле Божьей сорока годов не прожила? Тут, Валентина, другая воля. Воля, да не вольная.

За обедом он продолжил разговор, даже спор затеял с Валентиной Ивановной, все доказывал, что никакой загробной жизни вовсе нет, что это выдумки темных людишек, которым хоть что пообещай, они всему поверят — лишь бы какая-никакая надежда блеснула, а вот судьба, говорил Алексей Григорьевич, она есть, это верно. Но и судьбой, однако, распоряжаются люди же, а не Бог, так что и судьбу, если разобраться да подумать как следует, можно повернуть в любую сторону…

— Мели-мели, Емеля, — незлобиво ворчала Валентина Ивановна. — Только уж не забывай, что после тебе попомнятся эти твои слова.

— А, что там! Лишь бы жить, — отмахнулся Алексей Григорьевич, подмигнув Андрею. — Но и то правда — как жить…

— Вот оно и есть, что без Бога никуда-а.

— Э-э, Валентина!.. — Он пристально посмотрел на Андрея и неожиданно предложил — Оставайся-ка ты, паря, жить у нас. Что тебе в том Ленинграде, если никого нету?.. А здесь мать твоя лежит. Мать, паря, это все равно что ты сам, плоть же ее, подумай-ка… Выходит так, что жить надо там, где помер. Потому люди и возвращаются к могилам предков своих. К себе вроде получается. Из матери вышел, к матери вернулся…

И Андрей понял, что Алексей Григорьевич обо всем догадался. Не поверил, скорее всего, ни одному его слову. И сделалось ему нестерпимо стыдно, и он подумал даже, что, может, и в самом деле остаться в Койве. Но тогда придется признаться, что врал, а признаться в этом Алексею Григорьевичу с Валентиной Ивановной он не мог. Это было выше его сил. И потом… У него же нет документов, фактически он как бы никто.