Филипп Капуто - Военный слух

• Название: Военный слух
• Автор: Филипп Капуто
• Жанр: О войне

Эта книга не претендует на историческое исследование. В ней нет ничего о политике, власти, стратегии, влиянии, национальных интересах или внешней политике. Она не предъявляет обвинений тем видным деятелям, что привели нас в Индокитай, и чьи ошибки были оплачены кровью самых обычных людей. В общих словах, это просто книга о войне, о том, что люди делают на войне, и о том, что война делает с ними. В более узком смысле это рассказ солдата о самом продолжительном военном конфликте с нашим участием, единственном, что мы проиграли, и в первую очередь — мои воспоминания о том длительном и порой неприятном периоде моей жизни.

---

— Не знаю, как там Чарли, — ответил я, — но на меня-то он страху точно нагнал.

— Слышь, — отозвался кто-то, — Пи-Джей тут службой недоволен.

Снаружи цитатой из Киплинга отозвался прихорашиваюшийся Макклой: «Но стар я и болен, и вот я уволен…»[34].

Эти подначки меня порядком рассердили, потому что были очень недалеки от правды. Мне ведь и в самом деле было как-то не по себе. Я боялся, что по прибытии взвода в район десантирования сотворю какую-нибудь глупость, и потому всю ночь пролежал без сна, перебирая в уме все возможные варианты развития событий и прорабатывая в свои действия, снова и снова, пока совсем не изнемог от умственного напряжения. Тогда, развлечения ради, я начал представлять себе картины своего личного героизма. Я даже вообразил, как могли бы рассказать о моей храбрости местные газеты: «Наш земляк, морской пехотинец, награжден во Вьетнаме медалью «Серебряная звезда». Филип Капуто из пригородного Уэстчестера был представлен к награде за отвагу, проявленную во время командования взводом 3-го полка морской пехоты возле города Дананга. 23-летний офицер в одиночку уничтожил вьетконговское пулемётное гнездо…». От будоражащих кровь картин славных подвигов я перескакивал к прозе правил закрепления в районе десантирования, и совсем уж перестал понимать, чего хочу. Я надеялся, что мы столкнёмся с сопротивлением, чтобы мои мечты о подвигах воплотились в реальность, или, по крайней мере, чтобы узнать, как поведу себя под огнём противника. И в то же время я надеялся, что ничего такого не случится, потому что не был уверен в том, что сделаю всё как положено. Мне хотелось побывать в бою, и не хотелось этого. Охваченный этими противоречивыми чувствами, я находился на грани эмоционального равновесия, которое громыхание гаубиц грозило разрушить.

Пребывая в этом состоянии, я слишком резко отреагировал на стихи, продекламированные Макклоем. Я язвительно прошёлся по поводу того, какая это глупость — бриться перед операцией: на жаре любая царапина или порез будет жечь просто адски. Мэрф сказал что-то о том, что порядочный и бравый офицер всегда идёт в бой чисто выбритым, добавив, что «перед выброской в Дьенбьенфу французские парашютисты побрились».

— Ага, — сказал Леммон, — и это им охереть как помогло.

Когда мы направились к камбузу, восьмидюймовки снова открыли огонь. Орудия то высвечивались вспышками, то снова скрывались в темноте. Долина к западу от нас была залита чёрной мглой, которую разгоняли только красные разрывы снарядов. На востоке было невозможно отличить Южно-Китайское море от неба, и светильники на джонках рыбаков казались низко висящими звёздами, а полоска белого песка на побережье — концом вселенной. Перед нами бойцы роты выстроились в очередь вдоль линии раздачи, их лица были освещены тусклым жёлтым светом от горящей на камбузе лампы. Работники столовой в засаленной форме безразлично выкладывали на подносы еду, и какой-то морпех весьма удивился, увидев, что именно ему дали на завтрак. «Стейк с яйцами? Что за глюки? Стейк с яйцами? Что за чёрт?»

«Ни фига тебе не глюки, — ответил один из поваров. — Тебя ведь на бойню повезут, подкормить решили. Вот выпустят кишки из живота — и твой стейк с яйцами смотреться будет здорово».

В каркасной палатке, носившей громкое название «Столовая для офицерского и старшего сержантского состава», мы торопливо позавтракали, принюхиваясь к приятному и какому-то домашнему запаху варящегося кофе. Взводные сержанты оправились от смури и вели себя весело, как люди, безропотно осознающие, что никак не могут повлиять на то, что будет с ними дальше. Единственное, чем они были недовольны — хлеба с джемом не было. Ну что за ерунда? — стейк с яйцами подали, а хлеба с джемом не дают. Первый сержант Вагонер посоветовал им особых надежд не питать, а Кэмпбелл ответил: «Топ, ну и срань из тебя прёт», и все засмеялись как-то чрезмерно весело.

Рассвело, и не так, как в странах с умеренным климатом, где темнота медленно отступает перед наползающей серой предрассветной дымкой, но в один момент. Вот и позавтракали, впервые за семь недель достойно поев. Я возвращался в офицерскую палатку за снаряжением, вдыхая запахи воды, влажной земли и печного дыма, разносимые утренним ветерком. Во Вьетнаме нормально существовать можно было только в такие часы. Я наслаждался прохладой, заранее испытывая страх перед жарой, которую предвещало восходящее красное солнце.

Мы разбились на вертолётные группы по восемь человек и собрались на широкой ровной площадке в седловине между нашей высотой (для нас она успела стать нашей) и высотой 327. Рота «С» выглядела как символ той войны: шеренги бойцов в зелёных и камуфляжных касках, стоя или опустившись на колено, дожидаются вертолётов, которые понесут их в бой. Далеко от нас, внизу, по ту сторону дороги от пыльных штабных палаток, батарея восьмидюймовок начала обстрел района десантирования. Это было зрелищем, при виде которого у меня каждый раз захватывало дух, даже когда я лишился всяческих иллюзий по поводу войны — тяжёлые орудия за работой. Там стояли самоходные гаубицы, впечатляющие на вид и здоровенные как танки. Языки пламени вырывались из их длинных чёрных стволов. Снаряды со свистом проносились над нами и улетали вдаль над долиной, тускневшей в тени гор. В этот час Аннамские горы были по-особенному красивы, и казалось, что до них можно дотянуться рукой — настолько чист был воздух. Там, где вершин касалось восходящее солнце, они светились золотом и зеленью, а ниже были чёрными с зелёным отливом, и граница между светом и тенью была чёткой, словно нарисованной. Обернувшись назад, мы увидели, как с аэродрома начали взлетать вертолёты. Взбираясь в прозрачное небо, они летели над прибрежными полями, напоминая цепочку неуклюжих перелётных птиц. И тут до нас донёсся шум из обстреливаемого района. Звуки от разрывов первых снарядов эхом переносились от одной горы к другой и обратно, и, как только их несколько раз повторённый гром начал стихать, громыхнуло ещё раз, и снова последовала череда отражённых звуков, затем новая, и вот уже всё слилось в единый рокот, внушительный и непрерывный. Орудия стреляли снарядами с дистанционным подрывом, и серые облачка дыма возникали над высотой 107, которая вздымалась из зарослей коричневатой слоновьей травы подобно спине спящего динозавра. За нею высилась Нюибана, по восточном склону которой граница между светом и тенью отступала по мере подъёма солнца. Из джунглей, покрывавших склоны горы, поползли вверх клубы тумана, и они, смешиваясь с дымом, сливались в облако, которое с каждым новым разрывом вздрагивало и темнело. Зрелище это меня зачаровало: сумрачная долина, сама высота и серые облачка, возникавшие над нею, и надо всем этим высится величественная гора с таинственным названием.

Обстрел прекратился, прибыли вертолёты. Они садились по три за раз на небольшую площадку, и каждый из чопперов создавал миниатюрный ураган. Борттехник помахал нам рукой: «Вперёд!» Низко пригнувшись, мы побежали к вертолёту под вращающимися лопастями, вздымавшими пыль. Нам помогли взобраться на борт. Грохот стоял ужасный. Приземистый, тупоносый H-34 бешено дрожал и гремел. Общаться можно было только криком. Борттехник, сидевший за пулемётом на свёрнутом бронежилете, знаком показал нам, чтобы мы пристегнулись к матерчатым сиденьям. Двигатель завыл на более высокой ноте. Нам показалось, что вертолёт на момент напрягся, как прыгун в высоту, пригибающийся перед прыжком, и рванулся вверх, так быстро, что у меня свело живот. Накренившись, вертолёт стал набирать высоту. Далеко под нами я увидел остальных бойцов роты, которые быстро уменьшались в размерах.

Мы взяли курс на запад, вдоль течения реки Сонгтуйлоан. Рисовые чеки простирались к северу и югу от неё коричнево-зелёной мозаикой, разрезанной на две части полосой горчичного цвета — рекой. Уайднер с шестью другими стрелками, попавшими в мою группу, сидели напряжённо, поставив оружие вертикально между коленями. Пыль облепляла их лица как красная пудра. Борттехник, опершись о приклад пулемёта М60, пытался закурить сигарету, укрываясь от ветра, который врывался через открытую дверь. Впервые со времени прибытия во Вьетнам я ощутил такой прохладный и ровный ветер, и это было просто здорово. Бог ты мой, а ведь в буше будет жарко. Хоть бы не было так жарко, как всегда, ну хотя бы сегодня. Глядя через дверной проём, я увидел, что другие вертолёты летят наравне с нашим, выстроившись клином. Своим тёмно-зелёным цветом они выделялись на фоне голубого неба, поднимаясь и опускаясь в воздушных потоках, как корабли в море при лёгком волнении.

Когда я вернулся с войны домой, меня часто спрашивали, что испытывает человек, впервые идущий в бой. Я никогда не отвечал начистоту — боялся, что меня примут за какого-нибудь восторженного вояку. А ведь я был тогда счастлив. Я перестал нервничать, как только оказался в вертолёте, и счастлив я был как никогда. Почему — не знаю. Ведь был у меня дядя, который рассказывал о боях на Иводзиме, был и двоюродный брат (старше меня), сражавшийся под началом Паттона во Франции, и который почти ничего не рассказывал о том, что там повидал. До Вьетнама я успел прочитать все серьёзные книги, появившиеся после обеих мировых войн, включая стихи Уилфреда Оуэна о боях на Западном фронте. И тем не менее я ничего не усвоил. «Поэт сегодня может лишь предупреждать», — писал Оуэн. Колби с другими взводными сержантами определённо не были поэтами, но вечером накануне они пытались сделать именно это — предупредить и меня, и всех нас. Они уже побывали там, куда направлялись мы, на этой границе между жизнью и смертью, но никто из нас не желал прислушиваться к их словам. Поэтому, сдаётся мне, каждое новое поколение обречено сражаться на своей собственной войне, заново переживая то же, что их предшественники, с болью избавляясь от тех же иллюзий и на собственном опыте усваивая всё те же уроки.