Сергей Карпущенко - Лже-Петр - царь московитов

• Название: Лже-Петр - царь московитов
• Автор: Сергей Карпущенко
• Жанр: История

---

Но не встречи с патриархом, не неумелого поведения в соборе, где покоились кости московских великих князей и государей, страшился Лже-Петр. Его пугала встреча с близкими родственниками плененного Петра. Царедворцы, принявшие самозванца за истинного царя, знал Лже-Петр, не могли быть строгими судьями его "подлинности", которая, как оказалось в случае с Лефортом, была сомнительной. Лже-Петр надеялся лишь на то, что полуторагодовая отлучка Петра истерла в памяти его родных образ покинувшего их сына, мужа, брата и отца, к тому же, как думал он, Европа непременно оставила бы свой след на внешности и поведении даже настоящего царя. Это и прибавляло Лже-Петру уверенности.

Возле каменного терема Лже-Петр сошел с коня. Приказав идти с собою одному Лефорту, поднялся на высокое крыльцо. Ведомый Лефортом, пошел наверх по полутемной лестнице, зная, что идут к матери царя Руси. Слышал, как где-то наверху бегал кто-то, шептался, что-то куда-то волок, слышал шлепки, звук затрещин, чей-то приглушенный плач. Его провели в покой, где на стуле, с черным покрывалом на голове сидела женщина, ещё не старая, но вся в морщинах. Увидев Лже-Петра, не поднялась, только руки протянула, рот её затрясся, и вошедший догадался, что женщина в нем признала сына. Стоя на коленях и целуя руки Наталье Кирилловне, промолвил, очень боясь, что "мать" не признает в его голосе сыновний голос:

- Матушка, я вам из Англии привез гостинцев. После к вам доставят.

Женщина, гладя рукой по волосам склонившегося к её коленям мужчину, тихо плакала, а Лже-Петру почему-то было стыдно.

Оказалось так, что цариц Марфу Матвеевну и Прасковью Феодоровну, сестру-царевну Наталью Алексеевну Лже-Петр увидел раньше, чем царицу Евдокию и маленького Алексея. И здесь, на счастье, все прошло благополучно! Теперь уж Лже-Петр не опускал глаза, как при встрече с "матушкой", смотрел на родственниц весело, озорно, натурально выказывая радость встречи после долгого отсутствия в Москве. Тут уж подоспели стольники с гостинцами, и Лже-Петр брал из коробов отрезы тканей, венецианские кубки, зеркала, черепаховые гребни, шкатулки, дорогие бусы, смотрел на ярлыки, нарочно присовокупленные к гостинцам загодя, вручал их женщинам, юным своим племянницам - Екатерине, Прасковье, Анне. С удовольствием смотрел на то, как радовались они, по-детски ликовали, довольные внимание вернувшегося государя, их дорогого родича. Лефорт же уже тянул его на половину Евдокии Феодоровны...

Введенный в комнату, почти что темную, с небольшим оконцем, с налоем посредине, он увидел женщину в богатой, просторной одежде, переливавшейся золотыми бликами. Одежда эта сразу удивила Лже-Петра - к рукавам пришиты широкие и длинные, едва ль не до земли полотнища. На голове - рогатый головной убор. Но и то бы ничего, если бы лицо её не покрывал слой белой краски, поверх которой на щеках, точно яблоки, рдели круги румян.

Евдокия стояла неподвижно, держа в руках большой, расшитыми узорами платок. Лже-Петр, понимая, что нужно сделать первый шаг, бросился к царице поспешно, пересиливая желание поскорей уйти отсюда. Обнял за плечи, ощущая плотную холодную парчу, а носом - тяжкий дух румян. Евдокия так и осталась неподвижной, только прошептала:

- Ну, вернулся, лапушка. Слышала, придешь ко мне сегодня?

- Приду... - с усилием ответил Лже-Петр и тут же услыхал чей-то тонкий голосок, говоривший гневно, раздраженно:

- Матушка, пойдем, пойдем! Чего ты тут?..

Лже-Петр посмотрел налево и вниз. Держась за жесткий подол царицыного опашеня, дергая за него, рядом с Евдокией стоял худенький мальчик лет восьми, большелобый, угрюмый, смотревший на Лже-Петра с недоверием, чуть ли не со злобой.

- Да куда же, Алеша, куда пойдем-то с тобой? - наконец улыбнулась Евдокия. - Экий ты невежа! Гляди-кось, батюшка приехал.

Лже-Петр схватил Алешу на руки, подбросил к потолку. Мальчик, обряженный в длинный лазоревый кафтанишко, не знавший мужских забав, сидевший сиднем с мамушками да сенными девушками, заверещал от страха, делая глазенки пуговицами.

- А я тебе из земли немецкой пушку ребячью привез, что горохом палит, саблю и птичку-парадизку с механическим заводом. Узнал батюшку, Алеша? ерошил Лже-Петр его негустые волосы.

Но Алеша руку Лже-Петра со своей головки убрал резко.

- Чего к мамке пришел? - выпалил он. - Не батюшка ты мне - антихрист! Не нужна мне птичка твоя и пушка! Вези их обратно, к немцам своим! - И спрятался за спину матери, рыдая.

Лже-Петр резко повернулся и зашагал к дверям, слыша, как Евдокия принялась хлестать Алешу по щекам, выговаривая за срамные речи, а мальчик все рыдал и повторял сквозь слезы: "Антихрист он, антихрист!"

...Этот первый день вымотал Лже-Петра вконец, и хоть за столом, ломившимся от яств, он просидел часа четыре, толком поесть так и не получилось - многое отвлекало его от еды. Поэтому здесь, в спальне, сидя за небольшим столом лишь в портах да рубахе, он с аппетитом ел, то и дело поглядывая на Евдокию, сидевшую на постели уже не в золотом наряде и кике, уродовавших её молодость, а в ночной рубахе из тонкого полотна. На лице не было ни белил, ни румян, и теперь Лже-Петр поглядывал на красивую женщину с удовольствием, спешил поскорее доесть ужин, чтобы прильнуть к этому полному, пышущему здоровьем телу. Евдокия же, с босыми ногами, с расчесанными по плечам длинными волосами, сидела молча, только улыбка довольства при взгляде на жующего мужчину немного растягивала её красные, сочные губы.

- Ох, тяжкий день, - говорил между тем Лже-Петр, по европейской привычке считавший, что даму нужно занимать разговором, - и зачем я на пиру родовитых бояр снова по местам рассажал, как в старину бывало? Федор Апраксин с Гаврилой Трубецким, изрядно восхмелев, схватили друг друга за бороды, а после кулаками стали друг дружку охаживать. Такая неприятность даже меня не постыдились. Потом не стоило с медведем потеху устраивать. Вызвался против зверя выйти какой-то мясной подрядчик, с ножом вышел, да оказался неловок. Медведь-то его и повалил, стрельцы подбежать не успели, а он уж того мясника и задрал. Кулачный бой за Москва-рекой тоже без замертво побитых не обошелся, потому что люди с Красной площади опосля моего угощения уже сильно пьяные друг на друга пошли с кусками свинца в кулаках, что не по правилу. А когда вечером фейерверк сжигать стали, - ты же видала, - один ящик с ракетами по неосторожности мастера-голландца сам собой взорвался. Голландца-то насмерть уложило, а трем человекам руки-ноги поотрывало. Вот незадача. Станут потом пуще прежнего в Москве говорить, что не Петр Алексеич, природный государь, к ним возвратился, а немец. Алеша-то чего ж меня не признал? - спросил уже строго, словно прося у матери ответа за грубость сына.

- Да какой с него спрос, Петрушенька, - с певучей лаской подала голос Евдокия, - слабоумненький он, мякина в головке. Да и испужался он тебя али призабыл. Эк долго как не возвращался. А про наговоры разные забудь. И в тереме всякое про тебя толкуют странницы - всем, что ли, верить? Главное, я в тебе прежнего Петрушу, лапушку моего, признаю. Скоро ль курицу доешь?

Лже-Петр с заколотившимся сердцем, тщательно обтерев пальцы о нарядное полотенце, нарочно не задув свеч, прикованный жадным взором к обнаженным плечам, шее женщины, к натянутому грудью полотну рубахи, пошел к постели.

Только под утро, когда оконце со вставленными в круглые свинцовые оправки венецианскими стеклами стало бледно-малиновым, Евдокия вспомнила, о чем просили её Ромодановский и Стрешнев. На шее, к затылку ближе, под волосами была у мужа родинка, большая, бугорчатая. Нетрудно было провести рукой по шее, потому что голова неспящего мужчины покоилась у Евдокии на груди, но что-то удерживало женщину от этого нехитрого движения. "А нужно ль и смотреть? - будто спрашивал какой-то голос. - Тебе ль не все равно?" Нет, точно искуситель руку её толкал и толкал.

То место, где раньше родинка была, оказалось совершенно гладким, но Евдокия ничуть не испугалась. Она вспомнила, как жадно любил её лежащий рядом с ней мужчина, какие слова шептал ей. Ее Петруша прежде, может, только раз или два и был таким. Вспомнила, что последние два года перед отъездом к немцам он у неё и не оставался на ночь, и вдруг горячее желание продлить любовь с лежащим рядом человеком, кем бы ни был он, наполнило её.

- Петруша, а ты к подлюке той, к немке, больше не пойдешь?

- К кому же?

- А к Монсихе, на Кукуй.

- Не пойду, - не поняв, о ком речь, сквозь накатившую дрему ответил Лже-Петр.

Счастливая Евдокия так и не уснула. Она гладила плечи и шею спящего на её груди человека, дороже которого не было, и ей было совершенно безразлично, что у него исчезла прежняя родинка и что он почему-то бормочет во сне на незнакомом ей языке.

Ромодановский подошел к Евдокии уже на другой день, когда она пошла к вечерне в Успенский собор. Осеняя себя мелкими, частыми знамениями, глядя на распахнутые царские врата, спросил: