Олесь Гончар - Твоя заря

• Название: Твоя заря
• Автор: Олесь Гончар
• Жанр: Советская классическая проза

---

Еще когда училась на фельдшерских курсах в Полтаве, влюбилась будто бы в какого-то там мастера-верхолаза, красавца из горожан, который маковки золотил на колокольнях, брал на такие работы вместе с отцом и братьями подряды по всей округе. Отваги мастеру этому, видно, не занимать было, лазил в небо хоть на какую высоту, лишь бы хорошо платили. Кочевали они своей семейной артелью от колокольни к колокольне и по договоренности с общиной там купол красили, там золотили или вместо ржавого наново закаленный в кузнице крест насаживали на самый высокий шпиль. А когда в Козельско, где монастырское, круглое, как пантеон, здание отходило под райклуб, решено было как раз наоборот - крест с самого высокого купола сбросить, и искали для этого дела смельчака, полтавский жох-верхолаз и тут предложил свои услуги, правда, цену, говорят, заломил фантастическую. И таки вскарабкался на ту страшную поднебесную высоту, и крест оттуда швырнул-таки вниз, а на опустевшем шпиле, на самой его верхушке, как заверяют очевидцы, встал во весь рост да еще и на пятке обернулся! Это уж для форса, чтобы потешить публику и показать, каков он удалец. Так или не так, а с Надькой вроде бы у него клонилось к свадьбе, но что-то не сложилось счастье,- то ли он, оказавшись повесой, ее обманул, то ли она сама от него отступилась. Одним словом, вернулась к отцу с дитем в подоле, так и не доучившись.

Несомненно, нашла бы и здесь ее чья-нибудь любовь, но Надька ведь пе из тех, кто бросается в объятья первому встречному...

Всей Терновщипе известно, что по Надьке сохнет Олекса-бандит, самый забиячливый из всех. наших парубков, хотя Надька и его отбрила, сказав как-то вечером на колодах, что не махновка она и душа ее к разбойникам нс лежит,- при этом спокойно отстраняла его объятия, кроме всего, мол, еще и пьяных терпеть не может.

- Все ждешь?- гудел тогда басом Олекса.- До сих пор на того надеешься?

На кого надеюсь, это уж моя воля...

Мы так и не узнали, о ком была речь, хотя Олекса весь вечер донимал Надьку своей ревностью к кому-то тому неизвестному да набивался провожать домой. А, собственно, чего приставать? Сказала же: "Моя воля..."- неужели не ясно? Во всяком случае, никто из нас но осуждает Надьку за неведомую ее любовь, а что она у нее оказалась несчастной, так это лишь усиливает наше сочувствие обиженной,- наши симпатии целиком отданы молодой матери.

И совсем уж пе верим мы воплям да гвалтам бабы Бубыренчихи, которая раньше, говорят, сама ведьмой была, клубком катилась посреди улицы, когда кто-нибудь из парубков поздно возвращался в одиночку домой, а теперь эта вот особа поносит Винниковну на всех перекрестках, ревнует к ней своего сына, вовсе в исступление приходит, завидев Надьку, издали вопит, что причаровывает она, Дескать, ее дитя приворот-зельем, хочет переманить молодого Бубыренка к себе в примаки, чтобы его шапкой да чужой грех прикрыть. Долговязый, носатый этот Бубыронко служит писарем в сельсовете и заодно заведывает У нас избой-читальней, он носит широкие синие галифе, хотя нигде и не воевал, наши острословы тсрновщанские - Дядьки Вибли да Грицаи, собравшись на майдане, почему'го называют его Антидюрингом- слово для нас непопятное и смешное. Бдительно оберегает Бубырснчиха своего Антидюринга от всех возможных невесток и искусительниц, считая Романову Надьку самой опасной,- баба уверена, что этой от отца известно всякое колдовское зелье и что может Винниковна хоть кого склонить к любовным утехам. Если верить Бубыренчихе, то кто-то из сельчан видел, как по ночам, распустив косы, бродит Винниковна посреди степи в одной сорочке, слоняется вокруг хутора, как белый призрак,- ищет да высматривает простаков, чтобы увлечь, соблазнить, женить на себе, а кого?

Не иначе как бабиного молодца в галифе, Вубыренчиха на этот счет не имеет ни малейших сомнений.

Очаровывает Винниковна ее сына всяческими диковинами, но преимущество отдает самому заклятому безотказному способу: выдернет украдкой нитку у парубка из галифе, закатает в комочек воска, бросит в жаркий огонь и ну приговаривать: "Чтоб тебя обо мне так пекло, как печет огонь этот воск! Чтоб твое сердце обо мне так плавилось, как этот воск плавится! И чтобы ты меня лишь тогда бросил, когда найдешь в пепле свою ниточку от галифе! "

Иной раз, когда Надька, празднично одотая, с туго заплетенной венком косою, вымытой загодя в канупоре да в любистке, приходит в магазин купить спичек или соли, Бубыренчиха, как из-под земли вынырнув, чернорото напустится на ненавистную ей степнячку, начнет ругать да оскорблять во всеуслышание. Сякая-такая бесстыжая, хочешь опоить сына моего колдовским дурманом, вишь, и сейчас надушилась чем-то, разве это любисток, разве это канупер? Сущее приворот-зелье, от него кто угодно с ума сойдет! И чтобы окончательно опозорить Надьку перед людьми, поднимет крик на всю Терновщину, будто бы сама заставала блудницу у себя на леваде, когда та из степи прибегала к молодому Бубыренку на свидание, всю ночь с ним, гологрудая, траву топтала и на сене валялась, бесстыдно светя белым телом при луне, обомлевая возле парубка в своих распутных ласках.

- Да то не она,- пробовали внести ясность мужчины, терновщанские наши правдолюбцы,- скорей всего, озерянская торговка бубликами ваше сено разворошила, когда к батюшке в гости приезжала... И какой с нес спрос: ей все грехи наперед отпущены...

Но Вубыренчиха была глуха ко всем свидетельствам:

- Нет и нет, именно эта вот была! Смеялась же! Я ее узнала, хоть она и дала стрекача, только косою вильнула!

- Да не у одной же Надьки коса,- брали под защиту Винниковну дядьки.

- Защищайте, заступайтесь, соль вам в глаза!- прикрикивала баба и на них.- Все вы ветреных любите...

А она еще вот и смешки строит. Куда ж тебе цаца, никто ее и нс тронь, бастрюка нагуляла в городе, а теперь по ночам моему сыну на шею вешается!..

- Зачем мне ваш сын?- отвечала Надька со спокойной. горделивой улыбкой.- А любовь если и была, так не с ним...

- А с кем?- даже шею вытягивала баба.

- Не вам о том знать.

Вроде бабины вопли не больно и донимают Надьку, и все же. видно, на душе ей становится нелегко, потому что можно было заметить, как в ее карих даже слезинки дрожат, когда она с пылающим лицом незряче шла через майдан в сторону степи, неприступная ни для кого, и от обиды и нас не узнавая, ее маленьких верных дру зей.

- Косы оборву!- грозилась вдогонку Бубыренчиха.

Вздумай только ночью еще на леваду прибежать!..

- Кому нужно, тот сам ко мне прибежит,- слышалось в ответ.

Не оглядываясь, Винниковна удалялась в степь, еще больше выпрямившись, сердито окутанная своею, кажется, и на нас уже простертою гордостью

Однако не ей, поносящей Надьку, было пошатнуть детские наши представления: мы продолжали верить в то, что и прежде, верили каждому Надькиному слову. Потому что если кому и отдала Винниковна свое сердце, то никак это не мог быть бабин Антидюринг, холостяга и балабол, щеголявший в неизвестно где раздобытых обширнейших галифе, которые служили излюбленной темой для насмешек со стороны наших терновщанских сатириков на их ежевоскресных сидениях у гамазеи на майдане. Не мог это быть и Олекса-бандит с разорванной губой, который бродяжит по свету, на целые недели исчезает куда-то из ТррновЩины, а вернувшись, борется опять за свое, в престольные праздники расквашивает носы хуторским шалопаям, осо бенно же если кто из них посмеет задеть Надьку неосторожным намеком или хотя бы за глаза неуважительно отзовется о ней. И неважно, что сам Олскса после поединков возвращается в свои глинища тоже изрядно окровавленный, а умоется - и уже веселый, ведь дрался за Надьку, пусть она и не принимает его любви. Да и примет ли когда, сказано жо - душа не лежит.

Но за эти ли ночные драки на храмах и ярмарках и приклеили терновщанскому забияке кличку: Олексабандит? Поскольку в банде он быть не мог, бегал еще в недоростках, когда над степным нашим шляхом пыль курилась - на неисчислимых тачанках, сплошною тучею "шли махны"! И сам тот атаман косматый из Гуляй-Поля, если верить самовидцам, сидел на тачанке, диктуя на ходу очередной свой к Украине анархистский манифест, а краля-секретарша, в портупеях, с отхваченною косою, с папиросой в зубах, тут же отщелкивала его сатанинские слова на машинке... Не увлекла эта волна Олексу, не попал он и в отряд комнезамовских партизан, где побывал его родной дядя Мина Омелькович, который отличился в первую очередь обысками у буржуев в Козельске,- однажды будто бы ночь напролет бросал гирями в пузатого лавочника, добиваясь признания, где он припрятал золото, перстни да сережки,- всего этого Олексе уже не досталось, и он переводит свою силу на ярмарочные драки да на баклушничанье. Живет дома и не дома, то исчезнет, обезвестится вдруг, и долго о нем не слыхать, то в храмовый день объявится неожиданно, и тогда уж мы, мальчишки, айда скорее на майдан, там Олекса с хуторскими дерется! Белая рубашка точно в мальвах-цветах пламенеет во всю грудь - это она забрызгана кровью, и лицо окровавлено, и зуб выплюнул, а между тем весел. С кем дрался? За что? Не всегда и самому понятно: дрался, и все.